Князь опять на секунду перестал быть болванчиком и благодарно повел глазами по худому лицу архимандрита. Он закрыл глаза и погрузился в полудремоту. Через полчаса завещание было подписано князем и свидетелями. А через день князь, в великолепном серебряном камзоле, на высокой глазетовой подушке, лежал на столе в том самом зале, где так недавно еще беседовал с фернейским мудрецом. Монашки, которым он некогда "являл скверны", читали над ним: "Мир мног любящим закон твой, господи. Паче злата и топазия - и несть им соблазна".
Ровно через год, на годовщину смерти князя, большой новый колокол, бархатным низким голосом, сзывал в собор на заупокойную обедню и панихиду "по приснопамятном рабе Божии князе Памфилии".
А мраморный Вольтер, лежа с отбитым носом на пыльном чердаке, слушал этот звон с той же неизменно-лукавой улыбкой, с какой слушал вольномысленные речи князя.
6.
Был на Темьянской соборной колокольне колокол "Наполеон". Он был с наполеоновой метой: коронованный "эн" французский с палочкой: N.
Про этот колокол разное говорили в Темьяне. Староверы Заречной слободы, с непорушенными бородами и в непорушенных кафтанах, когда вели прю о вере с православными, всегда прибегали на самый конец крепкое слово:
- Пускай церковь ваша права, да в прáву церковь стáтно ли антихристовым гласом созывать?
- Какой у нас глас антихристов? - возражали православные. - У нас колокольный звон.
- А про Наполеона слыхал? - спрашивал начетчик.
- Слышали. 12-й год.
- Кто он был, по-твоему?
- Француз.
- Антихрист засыльный, вперед выслан, - вот кто он был. Мутить Русь на антихристов сход. Теперь смекай. На колокольне, на соборной, бывал?
- Доводилось.
- Видел его знак на колоколе? "Наш" его, с кочергой внизу? Видел?
- Видел.
- Ну, а видел, так понять можешь: антихристово это клеймо. Колокол им припечатан. Звон у него неверный. Не о Христе Исусе.
Таков был толк у староверов.
Монахини в князевом монастыре иначе объясняли не наш "наш" на колоколе:
- Лит тот колокол, когда Наполеон на Святой Олене в нашу веру обратился. Возсиял ему свет. Поклониться же нашим святыням не может: вокруг него - окиян море, а англичанка корабля не дает. Горько ему стало. "Когда, - тужит, был я у самых святынь Московских, тогда был я нехристь и кощун и святыни не понимал, а ныне хочу поклониться и не могу: заточен на Олене Святой". Написал он письмо Благословенному царю: "Хочу, мол, Ваше Величество, отлить небольшой колокол; так пудов на сто - средства мои на большой не позволяют - и прислать колокол в российскую страну Вашу благословенную: самому мне быть там из-за англичанки невозможно, так пусть хоть он изъясняется, что я в правую веру, одну с Вами, окрещен". Царь Александр Благословенный разрешил. Наполеон отлил колокол, сколько ему средства позволяли, а чтоб знали, от чьего усердия колокол лит, он свой "наш" поставил, какой сам писал: нашего "нáша" он не знает: у него "наш" особый".
Так было дело по сведениям из княжина женского монастыря.
Местный историк-любитель, Ханаанский, Евлампий Данилыч, покопался в архивах и объявил, что наука и в это темное дело внесла свет и одинаково отвергает и антихристов знак, и Наполеоново отлитие на Святой Елене.
Наука говорит, что дело началось с небольшой пушки, отнятой при отступлении Наполеоновой армии в 1812-ом году. Пушку эту привез в свои Вязовки, в подгородную вотчину, безногий генерал-маиор Плаунов 2-ой. Ноги он потерял при отбитии его полком этой пушки.
Пушка долго стояла у него в Вязовках, как трофей. Палили из нее в высокоторжественные дни.
Под конец жизни генерал объявил однажды гостям:
- Хочу пушку в чине повысить! Что ей все на земле стоять - хочу на небеса поднять!
Изумленные гости посматривали на седую голову генерала: нет, в голову не ранен, только ноги одни пострадали.
Генерал же, лежа на диване, громко хохотал:
- В чине повысить. С переменой мундира и титула, разумеется. - (Синие жилы пыжились на его красном лбу.) - С перечислением по другому ведомству.
Гости заключили, что, верно, от ног в голову бросилось, а генерал продолжал:
- Как она бомбой пела, я слыхивал. Вот она, ее музыка. - (Он указал на свои обрубки вместо ног.) - Теперь хочу послушать, как она языком будет болтать.
Тут гости стали один по одному прощаться с генералом: у всех оказался недосуг, помешавший слушать дальше его приятную беседу. Они прощались и уходили один за другим, а генерал им вслед грохотал.
Через некоторое время пушка исчезла из Вязовок, а еще через некоторое время генерал был привезен в карете в Темьян на поднятие нового колокола. Генерал, вынесенный лакеями из кареты на носилках, осмотрел колокол: кусок с инициалами Наполеона был, по его приказу, вырезан из пушки и вплавлен в край колокола. Колокол подняли на соборную колокольню и ударили в него для пробы.
Генерал весело рассмеялся, заслышав его звук.
- Жужжит! - воскликнул он, посматривая на колокольню, будто ожидая, что с нее посыпятся пули, и пояснил, лукаво щурясь: - Перечислен в другое ведомство!
Окружавшие генерала почтительно согласились:
- Перечислен, Ваше Превосходительство.
- С повышением в чине!
- С значительным-с, Ваше Превосходительство.
Генерал весело захохотал и приказал нести себя в свой городской дом, стоявший неподалеку от собора, а всех окружавших пригласил к себе обедать.
Так восшел "Наполеон" на колокольню.
Никто не помнил, как повесили на колокольню "Разгонный".
Это был маленький колоколок, задорный, бойкий, юркий, с голоском забияки-мальчишки. Он зачинал всякий звон. Исстари так повелось. Звонарь, приступая к звону, ударял в "Разгонный" раз и приговаривал:
- Первый звон - чертям разгон!
Ударял два:
- Второй звон - нам.
Ударял три:
- А третий - попам.
Второй и третий звон были еще впереди: в них участвовали все колокола. Первый звон был чертогон. "Разгонный" забияка юрко нырял в каждый незакрещенный уголок на колокольне и бойко учинял чертогон. После чертогона начинался настоящий звон.
Без чертогона ни один настоящий звонарь не начинал звона: известно каждому - где нечистому гибельно, туда он больше всего и сует свою морду. А "Разгонный" по морде: хлест! хлест!
После этого можно начинать соборный благовест: не то нечисть будет тыкаться рылом в колокола и звон глушить, звук поганить.
"Разгонный" всякий раз о крещенье кропили святой водой и ставили на нем мелом крест.
У "Разгонного" на колокольне был дрýжка: "Васин". Он также был отлит для чертогона и освящен особой молитвой. На освящение привозили из дальнего монастыря игумена Филофея: у него была особая молитва на такой колокол; протопопы ставились из людей ученых, но у них такой молитвы не было.
Жил в Темьяне купеческий сын Вася. Он делал только два дела: книги читал и водку пил. Читать книги было тогда в Темьяне дело не обычное: читали только отец протопоп - по духовному своему сану, учителя гимназии и семинарии - по своему ремеслу, и помещик Лоначевский из поляков - по вольнодумству. Фаина Власовна, матушка Васина, со своими домочадцами и родственниками, приложила все усилия отучить Васю от пагубного дела. Книги сжигали и раз, и два, и три - Вася покупал новые. Носили книги, тайком от Васи, к старичку Егору Егорычу, травнику и корéннику, и он накладывал зарок на книгу, чтоб книга сама Васю от себя гнала, но книга не приняла зарок. Видели: Вася три раза перечел книгу с наложенным зароком. Егор Егорыч, хоть и объяснил, что ошибся зароком: не отвратный, а привратный на книгу наложил: оттого ее Вася трижды и прочел, - но и с отвратным зароком дело не поправилось: Вася читал да читал.
Тогда Фаина Власовна возроптала:
- "Пьян, да умен", люди говорят, "два угодья в нем", а "книгой учен - душой помрачен": хоть бы вином от Васи книгу прогнать - виноградное-то вино в церкви благословляется, а книга где освящается?
По-прежнему осталось у Васи два занятия: прежде было - "читать" и "пить", теперь стало - "пить" и "пить". Году не прошло, - так хорошо утвердилось вино на книжном месте, что стал Вася видеть чёртиков - сначала обыкновенных, черненьких, которых все видят, потом черных с прозеленью, а потом и зеленых. Пока он их простым видкóм видывал и перемигивался с ними, Фаина Власовна терпела, но когда стал он в волосах у себя их искать и на гребень зелененьких вычесывать, тогда Фаине Власовне житья дома не стало. Вместо клопов и тараканов, по всем щелям завелись зелекáны, и под полом не крысы скреблись, а зеленыши с рожками. Тогда знающие люди присоветовали Фаине Власовне учинить большой чертогон, чтоб Васе сплошь не озеленеть. Для сплошного чертогона мало одного голоса человеческого: нужен тут иной голос, который для зелекáни ползучей и для зелененышей подпольных - не голос, а погибель. Научили Фаину Власовну отлить по обету разгонный колокол. А быть тому чертогону о полночь, когда все зелеканы выползают из щелей, а зелененыши вылезают из подполья.
Колокол был отлит. Пришлось просить отца протопопа, чтоб благословил ударить в колокол в неуказанное время, в самую полночь. Протопоп принял дары: малиновый "фай-франсе" на рясу - и благословил звонить, а для избежания соблазну, объявил, что хочет, по духовной некоей потребе, отслужить полунощницу. Ударили в новый колокол, будто к полунощнице, но ударили разгонным ударом, как положено ударять к чертогону: что ни удар, то бесу по морде.
Вася лежал во время звона на постели пьяный и видел во сне, как некий (В Темьяне черное слово не произносилось) переодевался из зеленого в черный мундир, но с теми же эполетами красного золота. Проснувшись по утру, Вася рассказал сон своей матушке. Фаина Власовна сыну ничего не ответила, а на тайном ее совете с понимающими людьми было порешено, что чертогон подействовал: в черном-то некоего и всякий православный человек может увидеть: это от Бога попущено - одним только басурманам некий вовсе не показывается - они и без того у него в кармане сидят. Зеленых же видеть - это уже свыше общего попущения, - а с того подзвонного сна Вася перестал видеть зеленых. С тех пор пошла про Васин колокол слава, что удачлив он на сплошной чертогон. В Темьяне не переводились люди, нуждавшиеся в чертогоне. Все они обращались к протопопу за благословением на чертогон. Протопоп им отвечал:
- Сего не благословляю. Но полунощницу отслужу и, по усердию вашему, будет учинен в ней, по уставу, звон полуночный.
Звон этот и был чертогон. Если в соборе ударяли ó полночь в Васин колокол, все знали: совершается чертогон.
У всех колоколов, кто не лишился языка, как Воеводин, у всех: у Голодая, у Разбойного, у Плакуна, у Княжина, у Наполеона, у Разгонного, у Васина - у каждого был свой голос, но все их голоса покрыл своим гýдом, густым и тяжелым, последний из всех колоколов, взошедших на темьянскую колокольню.
Его звали просто Соборный. На колоколе было обозначено: "2500 пудов 17 фунтов 2 лота". Истово вылиты были на колоколе Спас Нерукотворный, Казанская Богородица, Николай угодник; они сияли точно в золотых ризах: ставь свечу и служи перед ними молебен. По борту шла четкая надпись: "в благополучное царствование благочестивейшаго, самодержавнейшаго государя императора Александра Александровича всея России самодержца, при господине преосвященном Досифее, епископе Темьянском и Полуяровском… иждивением Темьянского I гильдии купца Ивана Ходунова отлит сей колокол на заводе братьев Самгиных в Москве".
Последний темьянский звонарь, Василий Дементьев, не любил эту надпись и когда, в праздничные дни, выпив, шел ударять к вечерне, он недружелюбно посматривал на Соборный:
- Ишь, паспорт какой выправили! И год прописали и звание.
Переведя взор на другие колокола, он весело подмигивал им:
- Эх, вы, беспаспортные!
Это бывало, когда Василий Дементьев был во хмельке, а в иные дни он с гордостью указывал любителям на изрядный вес Соборного: "что твой царь-колокол" - и на то, сколько чистого серебра влито в него братьями Самгиными, и рассказывал его историю.
История была проста.
Темьян был бесфабричный город. Темьянское небо, бледно-голубое и облачное, впервые дохнуло фабричного дыма, когда задымила бумагопрядильня 3-й гильдии купца Ивана Прокопьева Ходунова. Ходунов построил фабрику на пустыре, при въезде в город: пустырь продавался задешево. Фабрика была новое дело для Темьяна. Иван Прокопьевич строился на пустыре, на Разбойной горе, где никто не строится, а боялся не того, что фабрику, как некогда Разбойный двор, стрясет в реку, а того, как бы, растряся на нее свой кошель, не навести бы пустырь на свой карман. Но пустыря не получилось: фабрика бодро задымила, из фабричных ворот стал выезжать воз за возом с миткалем и ситцем - ситец вытеснял славную темьянскую домоткань. Скоро весь пустырь застроился фабричными зданиями. К тому времени, как Иван Прокопьевич переписался в I-ю гильдию, три высоких трубы, как пивные бутылки, подпирали низкое темьянское небо, а пустырь Разбойной горы сделался самым шумным местом в Темьяне. Когда Иван Прокопьевич задумал вывести третью трубу, он вздохнул и молвил: "Без Троицы дом не строится". Он уповал, что его фабрика, хоть не дом, но не без Троицы построена, и, подсчитав барыши за последний год, решил, что пришло время и Троицу поблагодарить. Он съездил в Москву и на заводе братьев Самгиных заказал для собора такой колокол, чтоб самый вес показывал крепость его благодарности за то, что крепко стоят три высоких трубы мануфактуры "Иван Ходунов с сыном".
Когда колокол был поднят на колокольню, на верхний ярус, до того остававшийся пустым, и, как тяжким молотом, ударил по воздуху тугою двухтысячепудовою медью, темьянцы ахнули. Кто снял шапку и перекрестился, кто, не снимая, перекрестился, но все поняли колоколову новую медную речь. Колокол объяснил им "Ивана Ходунова с сыном": вот откуда взялась сила, пересилившая все другие, царские и не царские колокола на колокольне - от трех этих труб, дымивших на окраине Темьяна. Колокол гудел, а ржавые пивные бутылки подкидывали, не уставая, черные подачки дыма в бледное, нежно-сиреневое весеннее небо.
В этот день сам Иван Прокопьевич, в сюртуке, с большою золотой медалью на неподвижной шее, полученною за колокол, давал архиерею и губернатору обед по случаю поднятия колокола.
Обед затянулся и, когда подали кофе с ликерами, в соборе ударили в новый колокол к вечерне.
Услышав низкий могучий звук, архиерей, в вишневой рясе, поспешно перекрестился матовой худой рукой, а потом промолвил с улыбкой в сторону хозяина:
- Глагол времен, металла звон!
Хозяин почтительно склонил голову:
- Истинно так, Ваше преосвященство.
Предводитель дворянства, высокий худой старик в придворном мундире, известный своей многосемейностью, шепнул губернатору, допивавшему бокал шампанского:
- Насчет "глагола времен" не знаю: я туг на левое ухо, но "металла звон" слышен несомненно, и притом благородного металла, - и еще ближе наклоняясь к губернатору, еще тише прибавил: - которого нам с Вашим превосходительством, признаться, не совсем хватает.
Губернатор засмеялся и опорожнил бокал.
"Соборный" гудел во всю тяжесть своего благородного и неблагородного ходуновского металла.
7.
- У колокола есть душа, - рассуждал любитель старины темьянской Хлебопеков Пафнутий Ильич, и хоть инспектор семинарии, темьянский историк Ханаанский, приходившийся внучатым племянником Чернышевскому, возражал на это, что в последнее время стало сомнительно не только относительно колокола, но даже и относительно человека, есть ли у него душа, - Хлебопеков спокойно отстранял возражение:
- Вольномыслие ваше, Евлампий Данилыч, всем известно еще с той поры, как вы предлагали отцу протоиерею Канардову приделать на колокольне медный шпиц, но речь не о том-с…
- Я предлагал не шпиц, но громоотвод, - прервал Ханаанский, - потому что высота колокольни…
Но сурово остановил его Хлебопеков:
- А отец Канардов полагал, и мы полагаем, уповательно, что крест Христов и звон колокольный отводят громы от колокольни, а громоотводы нужны больше для зданий хоть и высоких (Ханаанский был росту высокого), но с пустым помещением на чердаке.
И, не дав возразить Ханаанскому, продолжал:
- Как у всякого человека есть душа и он тем отличается от животного, так, уповательно, и у колокола есть душа и он тем отличается от всякого другого изделия рук человеческих. Ему одному дано благовествовать. У колокола душа в звоне. Как у каждого человека своя душа, особая, так и у колокола, у каждого, своя душа. Кто понимает, тот слышит.
Ханаанский усиленно ухмылялся в этом месте, и ухмыл его переходил в тонкий язвительный кашель. Но невозмутимо советовал ему Хлебопеков:
- Вам бы полечиться, Евлампий Данилыч. Кашель у вас. Уповательно, вас на чердаке продуло.
Но если б историк Темьяна, Евлампий Данилыч Ханаанский, забыв про душу и про громоотвод, прислушался когда-нибудь к темьянским колоколам, историю которых он знал "по архивным материалам" (впрочем, статья его о темьянских колоколах не была принята редакцией темьянского "Красного грома"), то он, вероятно, согласился бы со стариком Хлебопековым.
Да, у каждого темьянского колокола была своя душа: древняя, погруженная в молчанье, - у Воеводина, скорбно-покорная - у Голодая, покаянно-плачущая у Разбойного. Эти три души были родные, и все три старые, тихнувшие год от году, причастные скорби и молитве, но не суете дней и времен. У Плакуна душа была тревожная и бессонная. Он любил рыдать один на колокольне, когда все другие колокола молчали и в соборе было пусто и темно. Для его звона не было указано часа: он рыдал, когда хотел, днем и ночью, и звал он не в собор, не на молитву, и люди отвечали тревогой и плачем на его плач. Властна и полнозвучна была душа у Княжина. А у Наполеона, его соседа, душа была твердая и жесткая: он никогда не плакал. У "разгонных" были души маленькие, юркие, бойкие: они любили болтать одни, перебивая друг друга. У Соборного на душе было спокойно, как у делового большого человека: он неспешно и просто делал свое дело, зная, что никто лучше и прочнее его не сделает. У других безымянных колоколов были свои особые души: старческие, зрелые, юные, тихие, скорбные, веселые. У каждого был свой "глас звенения", тот самый, который испрашивался каждому колоколу молитвой при его рождении. В одном гласе низко гудела тяжкая могучая медь, в другом сверкало светлое гульливое серебро, в третьем вспыхивали драгоценные звонкие капли золота.
Но, старые и молодые, медные и серебряные, древние и новые, скорбные и веселые, тихие и говорливые, отдельные души колоколов сливались временами в одну великую скорбную душу. Эта душа называлась звон.
Даже та, ушедшая в молчанье, душа, которая отговорила свой век, даже древний Воеводин колокол, молча, звучал молчанием в этой великой общей думе: голос соборного звона колебал его молчащие серебряные стены и они отзывались на него слабым, еле уловимым отзвуком, тихнувшим шепотом седой старины.
В общем великом "гласе звенения" сливались все стальные голоса медных и серебряных душ.