- По-французски! - сердито крикнул Стягин. - Садись, пожалуйста, и кури… если желаешь… - А мне позволь умыться.
- Сделайте ваше одолжение! Вот петушится! Все такая же брюзга!
Стягин откинул совсем одеяло, опустил ноги с гримасой, хотел подняться и вдруг схватился за одно колено.
- Ай! - вырвалось у него, и он опять поднялся. - Не могу!
- Чего не можешь? - смешливо спросил Лебедянцев.
- Ах ты, господи! Разве ты не видишь? Не могу встать! Колотье!
- Разотри суконкой!
- Суконкой! - почти передразнил Стягин и начал тереть себе оба колена.
Гримаса боли не сходила с его некрасивого, в эту минуту побуревшего лица.
С трудом встал он на ноги, потом оделся в свой фланелевый заграничный coin de feu и, ковыляя, прошел через кабинет в темную комнатку, где стоял умывальный стол.
- Ты ревматизм или подагру нажил, что ли? - крикнул ему вдогонку Лебедянцев.
"Типун тебе на язык!" - выбранился Стягин про себя, волоча одну ногу. Ходить было можно, но в правом колене боль не стихала, совсем для него новая. Лебедянцев болтал зря: ни ревматизмом, ни подагрой он не обзаводился.
Умыться он должен был наскоро. Стоячее положение поддерживало боль с колотьем в самую чашку правого колена. И в левой ноге ныло.
- Этакая гадость! - повторял Стягин, умываясь.
- Какая погода была по дороге? - крикнул ему Лебедянцев.
- По какой дороге? - все с возрастающим раздражением переспросил Стягин.
- Ну, по Германии, что ли, до границы?
- Сырая, мерзкая.
- Небось в спальном ехал?
- В sleeping car, - назвал Стягин по-английски.
- Поздравляю! Вернейшее средство схватить здоровый ревматизм. Поздравляю!
- Глупости говоришь! - огрызнулся Стягин.
Боль не давала ему покоя. Он, через силу, докончил свое умывание и вернулся к постели хромая.
- Не глупости! - задорно возразил Лебедянцев. - Вернейшее средство, говорю я тебе. Не здесь же ты схватил эту боль!.. Ты посмотри, какая у нас погода стоит! Что твоя Ницца!
- В вашей вонючей Москве, - заговорил, все сильнее раздражаясь, Стягин, - разве есть возможность не заразиться чем-нибудь? Что это за клоака! Таких уличных запахов я в Неаполе не слыхал… И неестественно-теплая погода только вызовет какую-нибудь эпидемию.
- Сыпной тиф уже есть… и скарлатина!..
- Чему же ты рад? У тебя дети есть, а ты хочешь!.. Это, брат, бог знает, что за…
Вадим Петрович хотел кинуть слово "идиотство", но удержался, да и в правое колено ужасно сильно кольнуло. Он застонал и прилег на постель.
- За доктором пошли, если приспичило.
Лебедянцев опять заходил по комнате, скрипел сапогами и перебирал то правым, то левым плечом, с покачиванием головы.
Стягину захотелось крикнуть ему: "Да убирайся ты от меня!" - но он только продолжал тихо стонать.
- Мнителен ты непомерно… Избаловался там у себя, в Париже…
- Замолчи, пожалуйста! - перебил Стягин приятеля и порывисто позвонил.
Показалось бритое лицо Левонтия.
- Что прикажете, батюшка? Капитон-то отлучился на минутку… Чаю прикажете заварить?
- В аптеку надо послать, - простонал Стягин и добавил в сторону Лебедянцева: - Compresse echauffante - всего лучше…
Левонтий приблизился к дивану и заботливо спросил:
- Ножки нешто схватило вдруг?
- Ножки!.. Ха-ха! - прыснул Лебедянцев.
- Колотье, батюшка? - продолжал спрашивать Левонтий. - Так первым делом в баньку и нашатырным спиртцем…
- В баньку! - опять прыснул Лебедянцев.
Приятель делался просто невыносимым. Вадим Петрович с усилием приподнялся и выговорил:
- Послушай, Лебедянцев! Вместо того, чтобы глупости говорить, ты бы лучше съездил за доктором… Есть у тебя знакомый - не мерзавец и не дубина?
- Есть. В большом теперь ходу.
Лебедянцев сказал это посерьезнее, но тотчас же прежним тоном добавил:
- А Левонтий Наумыч дело говорит: в баньку!.. Чего тут лечиться!
- Поезжай, я тебя прошу.
- Изволь, изволь!.. Вот приспичило! Я хотел толком расспросить тебя…
- После, после! Заверни, когда освободишься… Ты на службе?
- На вольнонаемной.
- Ну, и прекрасно!
Говорить Стягину было тяжело. Он с трудом пожал руку приятеля и сейчас же схватился за правое колено.
Левонтий проводил Лебедянцева в переднюю и вернулся к барину.
- Разделись бы, батюшка, - шамкал он. - Позвольте я, чем ни то, ножки-то разотру… Капитошу и в аптеку спосылаем. Мыльного спиртцу бы, коли нашатыря нежелательно…
Старик довольно ловко начал Вадима Петровича раздевать.
Его услуги и старческий разговор были гораздо приятнее Стягину, чем присутствие Лебедянцева с прыскающим смехом, резкостями и всем московским прибауточным тоном приятеля.
Капитона послали в аптеку за камфарным спиртом и клеенкой, - так приказал сам Стягин, - а Левонтий смастерил из полотенца и носового платка холодную припарку к правому колену. Он же заварил и подал чай.
Боль не проходила, но Стягин старался лежать спокойнее. Во всем теле чувствовал он жар и зуд; голова болела на какой-то особенный, ему непонятный манер. Он даже не допил поданного стакана чая.
Старик стоял у дверей и покашливал в руку.
- Сядьте, сядьте, Левонтий Наумыч, - сказал ему Стягин, раскрыв глаза.
- Постою, батюшка.
- В передней… посидите… Я позвоню.
Вадима Петровича начинало брать раздражение и на бывшего своего дядьку. Страх заболеть серьезно в этой противной для него Москве начал охватывать его и делал самую боль еще жутче.
IV
В кабинете стоит хмурый полусвет. На дворе слякоть, моросит и собирается идти мокрый снег.
Вадим Петрович, полуодетый, сидит на кушетке с ногами, окутанными тяжелым фланелевым одеялом.
Четвертый день он болен, и болен не на шутку. Голова свежее и в теле он не ощущает большой слабости, но в обоих коленах, особенно в правом, образовалась опухоль, да и вся правая нога опухла в сочленениях, и боль в ней не проходила, временами, по ночам и днем, усиливалась до нестерпимого нытья и колотья.
Лебедянцев доставил своего приятеля-доктора - "восходящую звезду", как он его назвал. "Звезда" эта Вадиму Петровичу совсем не понравилась. Он нашел его грубым семинаристом, даже просто глупым, небрежным, с ненужными шуточками над самой медициной, а главное, непомерно дорогим. Этой "звезде" уже платили двадцать пять рублей за визит, и Лебедянцев предупредил его, что рассчитать его меньше, чем по двадцати рублей, нельзя.
- Да это возмутительно! - кричал Стягин. - Даже по нашему отвратительному курсу это выходит пятьдесят франков такому болвану, когда в Париже Шарко можно дать два золотых!..
- Ничего не поделаешь! В Москве гонорары купецкие!
- Все изгажено в твоей вонючей Москве! Дворяне, чиновники, трудовые люди - все нищие, а какому-нибудь лекарю-оболтусу плати двадцать пять рублей, потому что с лабазников и чаепродавцев можно брать сколько влезет.
И теперь, сидя на кушетке с опухлыми коленами, Вадим Петрович раздраженно думал о докторе, о его визите, о бесплодности, быть может, созывать консилиум и платить другим "звездам" уже не лиловенькие, а радужные.
Все расстроила эта внезапная болезнь, которую его врач до сегодня хорошенько не определил. Не то это острый ревматизм сочленений, в чистом виде, не то подагра. Но двинуться нельзя, о поездке в деревню нечего и думать. А сколько придется лежать? Кто это знает?
Осень надвигается, холодная и мокрая. Такого рода болезнь, наверное, затянется.
Не мог он до сих пор и переговорить с тем арендатором, который писал ему в Париж и должен был явиться сегодня. Он его не знает, справиться о нем не у кого было, да болезнь и не давала передышки в эти первые дни. Сегодня в правой ноге жжение как будто поутихло. Надо воспользоваться утренним часом, когда вообще бывает полегче, и принять этого господина.
Зовут его Федор Давыдович Грац. Кто он - еврей или немец, швед или просто настоящий русский, носящий нерусскую фамилию? Вадим Петрович знает про него только то, что этот господин арендует имения в разных уездах губернии, а может, и в нескольких губерниях, рекомендовался в письмах как человек с капиталом и просил обратиться за справками к одному генералу и даже к "светлейшему" князю, у которых арендует имения. Полежаевку, деревню Стягина, он знал хорошо; это видно было по его письмам.
Сегодня надо его принять.
Стягин позвонил.
Из двери высунулось бритое лицо Левонтия.
Из богадельни он временно перебрался к барину и, несмотря на свои большие годы, оказался очень полезным. Вадим Петрович не мог выносить глупого голоса и запаха сапог дворника Капитона. Тот употреблялся только для посылок, в комнаты его не допускали; но у Левонтия хватало ловкости и расторопности делать припарки, укутывать ноги больного, укладывать его в постель. Лебедянцев предлагал сиделку, но больной протестовал:
- Русская сиделка!.. Потная, грязная… Покорно благодарю!.. Лучше нанять лакея.
Лакея еще не нашлось подходящего. Левонтий справлялся со всем один и был этим чрезвычайно доволен.
- Проветрить бы воздух, - сказал ему Стягин.
- Форточку, батюшка, опасно открывать. Нешто уксусом немножко продушить…
- Ну, хоть уксусом.
Только Левонтий не вызывал в нем раздражения. С ним он мирился, как с единственным существом, у которого был "стиль", как он мысленно выражался, воспитанность старого дворового и нелицемерное добродушие.
Левонтий через четверть часа подал ему на подносе карточку.
Это был арендатор.
- Проси! - сказал Вадим Петрович приободрившись, но когда хотел переменить положение правой ноги, то чуть не вскрикнул от боли.
Вошел человек, еще молодой, рослый, вроде отставного военного или агента какой-нибудь заграничной фабрики, рыжеватый, с курчавыми волосами и усами, торчавшими вверх, очень старательно одетый. В булавке его светлого галстука блестел брильянт. Свежесть его щек и приятную округлость бритого подбородка сейчас же заметил Стягин.
- Имею честь представиться! - сказал арендатор, остановившись посередине комнаты, и по-военному раскланялся, стукнув сдвинутыми каблуками. - Прошу великодушно извинить - не мог явиться на той неделе, принужден был скоропостижно отлучиться из города.
Говорил он жестко и отчетливо, но не московским говором.
Стягин пригласил его, ослабевшим голосом, присесть к кушетке и пожаловался на свою внезапную болезнь, мешающую ему и теперь съездить в усадьбу.
- Да это несущественно, Вадим Петрович, - заметил арендатор. - Я ваше имение знаю как свои пять пальцев.
- Однако, - возразил Стягин, - мне самому нужно бы освежить…
Он не мог досказать от боли и сделал гримасу.
- Вам нездоровится? - спросил арендатор неискренним тоном.
- Да, вот напасть налетела в этой тошной Москве…
- Припадок подагры?
- Не знаю-с, - ответил Стягин. - И московский хваленый эскулап не сумел еще определить…
Боль отошла. Стягин воспользовался минутами передышки и приступил к деловым переговорам.
- Как только поправлюсь, - начал он, - я побываю в деревне. Вы будете в тех же краях всю осень?
- Обязательно. Уезжаю отсюда дня через два, через три.
- Инвентарь вам известен… Я отдаю, и усадьбу в полное ваше пользование.
- У меня четыре помещичьих дома, - улыбнувшись, возразил арендатор.
- Вы можете отдавать на лето. Усадьба в пяти верстах от железной дороги.
- Как случится!
Тон господина Граца все менее и менее нравился Вадиму Петровичу. Когда дело дошло до определения суммы, он сам ее не обозначил сразу, а спросил, с желанием сделать уступку, какая будет решительная цена арендатора.
Тот покачал головой, выпятил губы и оправил галстук.
- Не меньше шести лет? - спросил господин Грац.
- Хоть десять, хоть двенадцать!
- Для меня достаточно и шести.
И, сжав губы характерным движением, арендатор небрежно посмотрел вбок и выговорил с расстановкой:
- Первые три года - по пяти тысяч, последние три - по тысяче рублей прибавки: шесть, семь и восемь.
- Пять тысяч! - почти закричал Стягин, и от этого нервного возгласа его боль совсем стихла; он перестал чувствовать, что у него распухли колена.
- Так точно!
- Да вы комик!
Он не мог не употребить это бесцеремонное выражение, и если бы не удержался, то просто крикнул бы господину Грацу: "пошли вон!"
- Может быть, - ответил тот, нисколько не смутившись. - Это прекрасная цена. Вам известно, что цена земель пала чрезвычайно.
- Только не арендная!
- И арендная также. Мужики разбирают по хорошей цене, но при крупных сдачах какая же гарантия и какая будущность самого имения? Ведь это хищническое истощение почвы - и больше ничего! Цены на хлеб пали до смешного. Я второй год не продаю ни ржи, ни пшеницы.
- Но ведь вы мне предлагаете одну треть того, что я могу получить.
- Сомневаюсь. Не получите и десяти, если и сами станете хозяйничать. А вы ведь желаете ликвидировать свои дела.
- Кто вам это сказал? - задорно возразил Стягин.
- Вы, в одном письме из Парижа, сами изволили выразить это желание.
Вадим Петрович выбранил себя, весь покраснел и тут только опять почувствовал в обоих коленах зуд и жжение.
- Все равно! - выговорил он упавшим голосом. - Такая цена невозможна!
"А если никто не будет давать больше, - спросил он себя вслед за тем, - что ты станешь делать? Продавать за бесценок имение?"
И он успел ответить себе: "лучше продать".
- Торговаться я не имею привычки, - выговорил с усмешкой арендатор. - Найдете более выгодную аренду - желаю полного успеха.
- И какова страна! - вскричал Вадим Петрович. - До сих пор нет ипотек! Вся Европа имеет ипотеки, а мы не додумались. Там на все определенная, известная цена. Как калач купить… А у нас…
- То Европа, а то мы! - шутливо сказал арендатор и положил ногу на ногу.
- Это… это…
Возвращение сильнейшей боли прервало его возглас.
V
Стягину захотелось выгнать вон господина Граца, выместить на нем неудачу своей поездки, надвигающуюся нелепую болезнь, бестолочь всех русских порядков, общее безденежье, падение кредита, скверную валюту, отсутствие цен на хлеб, неимение ипотек.
Если б не приход доктора, он не мог бы воздержаться от выходки. Самая наружность арендатора делалась ему невыносимой, и его франтоватость, брильянт на галстуке, прическа, цвет и покрой панталон.
Доктор вошел в самую критическую минуту, - грузный, рослый, еще не старый, с лицом приходского дьякона и с таким же басовым хрипом. Двубортный сюртук сидел на нем мешковато. Во всей фигуре было нечто уверенное в себе самом и невоспитанное.
- Это вы что выдумали? - заговорил он тоном бесцеремонной шутки. - Вам лежать, батенька, следует, а ноги-то у вас черт знает в каком положении…
Он подошел к кушетке и положил широкую ладонь на колени Стягина.
Тот закричал:
- Осторожнее, доктор!
- Вон вы какая недотрога-царевна! Так бы и говорили…
Арендатор взялся за шляпу и проговорил своим деревянным голосом:
- Мы сегодня во всяком случае не покончим… Позвольте просить уведомить меня, когда вам будет удобнее. Только предупреждаю, что больше четырех дней не могу остаться в Москве.
- Прощайте, прощайте! - кинул ему Стягин почти так же болезненно, как он принял доктора.
- Мое почтение! - сказал арендатор, сделав общий поклон, и опять, по-военному, слегка пристукнул каблуками.
Но, оставшись с доктором, Стягин почувствовал себя беспомощным и подавленным этою плотною семинарскою фигурой. Доктор был ему противнее, чем арендатор. С тем можно было прекратить разговор и выпроводить, а этого надо выносить, да еще ждать от него выздоровления.
- Сами-то вы не сможете перебраться на диван? - спросил доктор.
Стягин позвонил. Левонтий стал у двери, поглядывая разом и на доктора, и на барина.
- Ты, старичище, сможешь ли под мышки его взять?
Вопрос доктора резнул Стягина по нервам. Слово "его" в особенности показалось ему бесцеремонным.
"Этакое грубое животное!" - выбранился про себя Вадим Петрович и с оханьем стал подниматься сам с кушетки.
- Под мышки! Под мышки бери! - приказывал Стягин.
Но руки Левонтия задрожали от натуги; он взял барина под мышки, потянул к себе, но Стягин сделал неловкое движение и старик выпустил его.
Раздался острый крик. В правом колене нестерпимо зажгло.
- Вон как заголосил! Ну, так оставайтесь тут, коли так…
- Оставьте меня в покое! - продолжал гневно кричать Стягин.
- Я бы с моим удовольствием, - ответил все так же бесцеремонно доктор, - не у меня лихая болесть приключилась, а у вас…
- И вы ее даже определить не можете! - крикнул Стягин, переставший церемониться с доктором.
Он его сравнивал с парижскими известностями, к которым обращался несколько раз. Те, быть может, и шарлатаны, и деньгу любят, но формы у них есть, декорум, уважение к своей науке и к страданиям пациентов. А у этого кутейника ничего кроме грубости и зубоскальства не только над больным, но даже и над своею наукой, которую он ни в грош не ставит, рисуется этим и цинически хапает деньги за визиты и консилиумы.
- А вам легче от этого станет? С диагнозой вот так голосить будете или без диагнозы - одна сласть!
Доктор говорил это, сидя на краю кушетки и раскрывая ноги Вадима Петровича, укутанные фланелевым одеялом.
- Пожалуйста, осторожнее!.. У вас руки холодные!..
На этот возглас больного доктор не обратил внимания и только скосил свой широкий рот в усмешку полного пренебрежения к привередливости заезжего барина.
Он осмотрел обе ноги, и его толстые, жесткие пальцы начали ощупывать опухоль колена. Вадим Петрович крепился, когда доктор трогал колено левой ноги, но прикосновение к правому заставило его крикнуть и схватить за руку доктора.
- Будьте осторожнее! У вас не руки, а лапы! - закричал он, не сдерживая себя. - Вам четвероногих лечить, а не порядочных людей!..
В глазах доктора блеснуло желание оборвать привередника, но он только встал, широко развел руками и отошел к столу, где положил перед тем свою котиковую шапку.
- Этак, барин, неистовствовать нельзя-с, - глухо выговорил он. - В Париже, небось, прыгаете перед каждым штукарем-шарлатанишкой, а здесь ругаться изволите!.. Имею честь кланяться!
В эту минуту вошел Лебедянцев. Левонтий, впустивший его, заглянул опять в дверь, испуганный криком Вадима Петровича.