- Ты чего мне барахла принес? Жри сам! - кричит, бывало, деловой надзирателю.
- Да цена, ведь, одна. Чего ты орешь? Что, тебя обманули, что-ли?
- Ничего не понимаю. Гони "Бижу".
Или, вот, пюре. Ломтев эту моду ввел. Сидел как-то до суда Костя в Спасской, стал заказывать картофельное пюре. Повар ему готовил за отдельную плату. Костя никогда казенной пищи не ел.
Пошло и у всех пюре.
Без всего, без мяса, без сосисок. Просто - пюре.
Долго эта мода держалась.
В трактирах, во время обходов из-за этого блюда засыпались.
Опытный фигарь придет с обходом - первым долгом - в тарелки посетителей.
- Ага! Пюре!
И, заметает. И без ошибки - вор!
Так жили люди. Играли в жизнь, в богатство, в хорошую одежду.
Дорого платили за эту игру, а играли.
Годами, другие, не выходили из-под замка, а играли. Собирались жить. И надежда не покидала.
Выйдет, другой, на волю. День-два погуляет и снова на год, на два.
Опять: сыскное, часть, тюрьма. Сон по свистку, кипяток, обед, "Бижу", пюре.
А надежда не гаснет.
- Год разменяю - пустяки останется! - мечтает вслух какой-нибудь делаш.
А пустяки - год с лишним.
Так играли. Мечтали о жизни.
А жизнь проходила. Разменивались года.
"Год разменяю!" - страшные слова.
А жизнь проходила.
И чужая чья-то жизнь. Многих, кого ненавидели, боялись кого и втайне завидовали кому эти мечтающие о жизни - жизнь проходила тоже.
Война. Всех под винтовку.
Кто-то воевал. Миллионы воевали.
А тут: свисток, поверка, молитва, "Бижу", пюре - модные папиросы, модное блюдо.
Конец войны досиживал Ванька Глазастый в "Крестах". Третья судимость. Второй год разменял.
И вдруг, освободили!
Ни по бумагам, ни через канцелярию, ни с выдачею вещей из цейхгауза.
А внезапно, как во сне, в сказке. Ночью. Гудом загудела тюрьма, точно невиданный ураган налетел. Забегали по коридору "менты", гася по камерам огни.
И незнакомый, пугающий шум-пение.
В тюрьме - пение!
Помнит Ванька эту ночь. Плакал от радости первый раз в жизни.
И того, кричащего, на пороге распахнутой одиночки запомнил Ванька навсегда.
Тот, солдат с винтовкою, с болтающимися на плечах лентами с патронами - не тюремный страж, не "мент", а солдат с воли, кричал:
- Именем восставшего народа, выходи!
И толпилось в коридоре много. И серые и черные, с оружием и так. Хватали Ваньку за руки, жали руки. И гул стоял такой - стены, казалось, упадут.
И заплакал Ванька от радости. А потом - от стыда. Первый раз от радости и от стыда.
Отшатнулся к стене, отдернул руку от пожатий и сказал, потеряв гордость арестантскую:
- Братцы. Домушник - я. Скокер!
Но не слушали.
Потащили - под руки. Кричали:
- Сюда! Сюда! Товарищ!.. Ура-а!
И музыка в глухих коридорах медно застучала.
* * *
Спервоначалу жилось весело. Ни фараонов, ни фигарей.
И на улицах, как в праздник, в Екатерингофе, бывало: толпами так и шалаются, подсолнухи грызут.
В чайнушках битком.
А потом пост наступил.
Жрать нечего. За саватейкою, за хлебом, то-есть - в очередь.
Смешно даже!
А главное - воровать нельзя. На месте убивали.
А чем же Ваньке жить, если не воровать?
Советовался с Ломтевым.
У того тоже дела плохи. Жил на скудные заработки Верки-Векши, шмары плашкетов уже не содержал - сам на содержании.
Ломтев советовал:
- Завязывать, конечно, нашему брату не приходится. Надо работать по старой лавочке, только с рассудком.
А как с рассудком? Попадешься, все равно убьют. Вот тебе и рассудок.
Умный Ломтев ничего не мог придумать.
Время такое! По-ломтевски жить не годится.
Бродил целыми днями Ванька полуголодный. В чайнушках просиживал до ночи, за стаканом цикория, ел подозрительные лепешки.
А тут еще ни к чему совсем девчонка припомнилась, Люська такая.
Давно еще скрутился с нею, до второй судимости было дело. А потом сел, полтора года отбрякал и девчонку потерял.
Справлялся, искал - как в воду.
И оттого-ли, что скучно складывалась жизнь, оттого-ли, что загнан был Ванька, лишенный возможности без опасности для жизни воровать - почву терял под ногами - от всего ли этого вдруг почувствовал ясно, что нужно ему во что бы то ни стало Люську разыскать.
С бабою, известно, легче жить, Костя Ломтев и тот на бабий доход перешел.
Но главное не это. Главное, сама Люська понадобилась.
Стали вспоминаться прежние встречи, на Митрофаньевском кладбище прогулки. Пасхальную заутреню крутились как-то. Всю ночь. И весело же было. Дурачился Ванька точно не делаш, а плашкет. И Люська веселая, на щеках ямки - ладная девчонка!
Мучился Ванька, терзался.
И сама по себе уверенность какая-то явилась: не найдет Люську - все пропадет.
Раз в жизни любви захотелось, как воздуха.
С утра, ежедневно, блуждал по улицам, чаще всего заходил к Митрофанию.
Думалось почему-то, что там, где гулял с Люською когда-то, встретит ее опять.
Но Люська не встречалась. Вместо нее встретил около кладбища Славушку.
Славушка его сразу узнал:
- Глазастый, чорт! Чего тут путаешься? По покойникам приударяешь, что-ли?
Громадный, черноусый. Московка на нос, старинные, на заказ лакировки - нет теперь таких людей.
Не встречаются.
Под мухою. Веселый. Силач. Здороваясь, так сжал Ванькину руку пальцы онемели.
- Работаешь? Паршиво стало. Бьют, стервецы! Кулясова знаешь? Убили. И Кобылу-Петьку. Того уж давно. Теперь, брат, надо иначе. Прямо - за глотку: "Ваших нет". Честное слово. Я дело иду смотреть, - понизил голос Славушка. Верное дело. Хочешь в компанию?
- В центре? - спросил Ванька.
- Не совсем. На Фонтанке. Баба с дочкою, вдова. Верное дело.
Ванька слушал.
Повеселел.
Дело есть! Что же еще и надо?
Осведомился деловито. В прежнюю роль делаша входил.
- Марка большая?
- Чтобы не соврать - косых на сорок! Честное слово! Я, знаешь, трепаться не люблю. Шпалер есть?
- Нет.
- Чего же ты? Теперь у любого каждого плашкета - шпалер. Ну, да я достану. Значит, завтра? Счастливо, брат, встретились. С чужим хуже итти. С своими ребятами куды лучше.
* * *
На другой день - опять, на кладбище.
Славушка, действительно, достал наган и для Ваньки.
Похвастался по старой привычке:
- Я, брат, что хошь достану. Людей таких имею.
Торопливо шел впереди, плотно ступая толстыми ногами в светлых сапогах, высоко приподняв широкие плечи.
Ванька глядел сзади на товарища и казалось ему, что ничего не изменилось, что идут они на дело, как и раньше, до войны еще ходили, без опаски быть убитыми.
И дело, конечно, удастся: будет он, Ванька, пить вечером водку, с девчонкою какой закрутит. А может и Люська встретится.
"Приодеться сначала, - оглядывал протиравшийся на локтях пиджак. Приодеться, да. Пальто стального цвета и лакировки бы заказать".
Хорошо в новых сапогах!
Уверенно легко ходится. И костюм когда новый - приятно.
Стало весело. Засвистал.
Свернули уже на Фонтанку.
В это время из-за угла выбежал человек, оборванный, в валенках, несмотря на весеннюю слякоть.
В руках он держал шапку и кричал тонким голосом:
- Хле-е-ба, граждане, хле-е-ба!
Ванька засмеялся. Очень уж смешной лохматый рваный старик в валенках с загнутыми носками.
Славушка посмотрел вслед нищему:
- Шел бы на дело, чудик!
Засмеялся.
Недалеко от дома, куда нужно было итти, Славушка вынул из кармана письмо:
- Ты грамотный? Прочитай фамилию. Имя я помню: Аксинья Сергеевна. А фамилию все забываю.
Но Ванька тоже был неграмотный. Когда-то немного читал по-печатному, да забыл.
- Чорт с ней! Без фамилии. Аксинья Сергеевна и хватит, - сказал Ванька. Хазу же ейную знаешь?
- Верно! На кой фамилия? - Похряли! - решил Славушка, подняв зачем-то воротник пиджака и глубже, на самые глаза, надвинул фуражку.
Недалеко от дома, где жила будущая жертва, начинался рынок-толкучка.
Ванька, догоняя Славушку в воротах дома, сказал тихо:
- Людки тут много. Чорт знает!
А Славушка спокойно ответил:
- Чего нам людка? Пустяки. Тихо сделаем - не первый раз.
* * *
Долго стучали в черную, обитую клеенкою, дверь.
Наконец, за дверью женский голос:
- Кто там?
- Аксинья Сергевна - здеся живут? - крикнул Славушка веселым голосом.
- А что надо?
- Письмецо от Тюрина.
Дверь отворилась. Высокая, худощавая женщина близоруко прищурилась.
- От Александра Алексеевича? - спросила, взяв в руки конверт. Пройдите! - добавила она, пропуская Славушку и Ваньку.
Славушка, толкнув локтем Ваньку, двинулся за женщиною:
- Постой, - сказал странным низким голосом.
Она обернулась. Ахнула тихо и уронила письмо.
А Славушка опять зашептал незнакомым голосом:
- Крикнешь, курва, - убью!
Ванька сделал несколько неслышных шагов в комнату, оставив Славушку с женщиною в прихожей.
Револьвер запутался в кармане брюк. С трудом вытащил.
И когда вошел в комнату, услышал тихое пение:
Ах, моя Ривочка,
Моя ты милочка.
"Дочка "Ривочку" поет", - подумал Ванька и направился на голос в соседнюю комнату.
Пение прервалось. Звонкий девичий голос крикнул:
- Кто там?
Девушка в зеленом платье показалась на пороге.
- Кто-о?
И увидев Ваньку с револьвером, бросилась назад в комнату, пронзительно закричав:
- А-ай! Кара-у-ул!
Ванька вскрикнул, кинулся за нею. Испугался ее крика и того, что узнал в девушке Люську.
- Люська! Не ори! - прокричал придавленным голосом и схватил ее за руку.
Но она не понимала, не слышала ничего.
Дернув зазвеневшую форточку - пронзительно закричала:
- Спасите! Налетчики! Убивают!
Ванька не помня, что делает, поднял руку с револьвером. Мелькнуло в голове: "Никогда не стрелял".
Гулко и коротко ударил выстрел. Оглушило.
Девушка, пошатнувшись, падала на него.
Не поддержал ее, отскочил в сторону, не опуская револьвера. Голова ее глухо стукнулась о пол.
Пристально вгляделся в лицо убитой и увидев, что это - не Люська, замер в удивлении и непонятной тревоге.
А в комнате, которую только что пробежал Ванька, послышался заглушенный женский крик и два выстрела один за другим.
А Ванька все стоял с револьвером в протянутой руке и тревога не проходила.
Но вот послышался голос Славушки:
- Ванька! Чорт! Хрять надо. Шухер!
Ванька очнулся. Выбежал из комнаты, столкнулся со Славушкою.
У того дрожали руки и даже усы:
- Шухер! Хрять!
Славушка побежал на цыпочках, задел ногою, нечаянно, лежащую на полу, свернувшуюся жалким клубком женщину.
Ванька бросился за ним.
Слышал, как хлопнула дверь.
В темном коридоре не сразу нашел выход.
Забыл расположение квартиры.
Слышал откуда-то заглушенный шум.
"Шухер!" - вспомнил Славушкин испуганный шопот.
Тоскливо заныло под ложечкою и зачесалась голова.
Тихо открыл дверь на лестницу и сразу гулко ударил в уши шум снизу. Даже слышались отдельные слова:
- Идем! Чорт! Веди! Где был? В какой квартире? - кричал незнакомый злой голос.
И в ответ ясно разобрал Славушкино бормотание.
"Сгорел", - подумал о Славушке.
Отступил назад в квартиру и захлопнул дверь.
Прошел мимо одного трупа к другому.
Не смотрел на убитую.
Только зачем-то снял шапку и бросил на подоконник.
Со двора несся неясный шум. Потом отчетливый голос:
- В семнадцатом номере… Один еще там…
Ванька поспешно отошел от окна.
А в дверь, что с лестницы - стучали.
В несколько рук, торопливо, беспрерывно.
И крики, удаленные комнатами и закрытыми дверями, казались особенно грозными.
- Отворяй, дьявол!
- Эй, отвори, говорят! Э-эй!
И вдруг, откуда-то, со двора или с лестницы - прерывистый умоляющий крик:
- Православ-ные!.. У-у-у!.. А-а-а!.. Право-слав…
Оборвался…
И когда затих, оборвался, этот жутким стоном пронесшийся крик, - понял Ванька, - кричал Славушка.
Вспомнились вчерашние Славушкины слова: "Убивают на месте".
Опять ощутил боль под ложечкою. И задрожали колени.
Вынул из кармана револьвер.
Положил на пол за дверью.
Робкая надежда была:
"Без оружия, может, не убьют".
ГЛАВА ПЯТАЯ
А в дверь все стучали.
Уже не кулаками - тяжелым чем-то.
Трещала дверь.
"Ворвутся - хуже", - тоскливо подумал Ванька.
Вспомнил, что засыпаясь надо быть спокойным.
Не грубым, не нахальным, но не надо бояться.
По крайней мере не доказывать видом, что боишься.
Ломтев еще учил: "Взял, мол, и веди. Не прошло и не надо".
Подумав так - успокоился на мгновение.
Подошел к двери, повернул круглую ручку французского замка.
В распахнувшуюся дверь ворвались, оттеснив Ваньку, люди.
Кричали, схватили.
- Даюсь! Берите! - крикнул Ванька. Не бей, братцы, только!
- Не бей? А-а-а! Не бей?
- А вы людей убивать, сволочи?
- Не бей?
- Ага!
- Не бей?
Глушили голоса. Теребили, крепко впившиеся в плечи, в грудь, руки.
А потом - тяжелый удар сзади, повыше уха.
Зашумело в ушах. Крики словно отдалились.
Вели, после, по лестнице с заложенными за спину руками.
Толкали. Шли толпою, обступив тесным кольцом.
Каждое мгновение натыкался то на чью-нибудь спину, то на плечо.
Ругались…
Ругань успокаивала. Скорее остынут!
Когда вывели во двор, запруженный народом, увидел Ванька лежащего, головою в лужу, с одеждою, задранной на лицо, Славушку.
Узнал его по могучей фигуре, по толстым ногам в лакированных сапогах.
Страшно среди черной весенней грязи белел большой оголенный живот.
И еще страшнее стало от вдруг поднявшегося рева:
- А-а-а! Тащи-и!.. А-а-а!..
Шлепали рядом ноги. Брызгала грязь. Раз даже, брызнувшей грязью залепило глаз.
В воротах теснее было, там столпилось много.
Опять - ругань. Опять ударил кто-то в висок.
- Не бей! - сказал Ванька негромко и беззлобно.
Из ворот повели прямо на набережную.
И, сразу тихо стало.
Только мальчишеский голос, звонкий, в толпе, прокричал:
- Пе-етька, скорей сюды! Вора топить будут!
От этого крика похолодело в груди.
Уперся Ванька. Брызнули слезы:
- Братцы! Товарищи!
От слез не видел ничего.
И вспомнил почему-то, как освобождали его, в революцию из тюрьмы.
Оттого ли вспомнил, что вели под руки так же, как тогда, оттого ли, что крик такой же был несмолкаемый?
Или оттого, что всего два раза в жизни людям, многим людям, понадобился он, Ванька Глазастый?
Прижатый к холодным липким перилам, с силою необычайною оттолкнулся от них и закричал, плача:
- Братцы!
Но крепко схватили за ноги, отдирали ноги от земли.
- Православные! - крикнул Ванька и почудилось - не он кричит, а Славушка.
А потом перестали сжимать руки. Разжались. Воздух захватил грудь. Засвистел в ушах.
Падая, больно ушибся о скользкое, затрещавшее и не понял сразу, что упал в реку.
Только когда, проломив слабый весенний лед, погрузился в холодную воду, сжавшую, как тисками бока и грудь - тогда взвыл самому себе непонятным воем.
Хватался за острые, обламывающиеся со стеклянным звоном, края льдин, бил ноющими от холода ногами по воде.
А по обеим каменным стенам - берегам, толпились, облепив перила, люди.
И лиц не разобрать. И не понять, где мужчины, где женщины.
Черная лента - петля, а не люди.
Черная лента - змея, охватившая Ваньку холодным беспощадным кольцом.
* * *
Рев возрастал.
Гудело дикое, радостное:
- Го-го-го!.. О-о-о!..
- А-а-а! Го-го-го… о-о!..
И нависало что-то на ноги, тянуло вниз, в режущий холод.
С трудом, едва двигая цепенеющими ногами барахтался в полынье Ванька.
И в короткое это мгновение вспомнил, как шутя топили его в Таракановке мальчишки. В детстве, давно. Не умел еще плавать. Визжал. Барахтался. А на берегу выли от восторга ребятишки.
А когда вытащили, сидел когда на берегу, в пыльных лопухах, - радостно было, что спасли, что под ногами твердая, не страшная земля.
И сейчас мучительно захотелось земли, твердости.
Собрав последние силы, вынырнул, схватился за льдину, поплыл вместе с нею.
А вверху, с берега, опять детский звонкий голос:
- Э-эй! Вора то-пю-ют!
Впереди, близко, деревянные сваи высокого пешеходного моста.
Отпихнулся от льдины, налезавшей с легким шорохом, на грудь, поплыл к сваям.
А с моста, на сваю, спускался человек.
- Товарищ!.. Спаси-и! - крикнул Ванька.
И непомерная радость захватила грудь.
- Милый, спаси!
Заплакал от радости.
А человек, казалось, ждал, когда Ванька подплывет ближе.
Вот - протянул руку.
Крик замер на губах Ваньки. Только слезы еще текли…
В руке у человека - наган.
Треснуло что-то. Прожужжало у самого уха. Шлепнулось сзади, как камушек. Булькнула вода.
Снова треснуло. Зажужжало. Шлепнуло. Булькнуло.
И еще: треск, жужжание.