- Разрешите поздравить, ваше высокородие, с избавлением. И откуда они пробрались? Во фланг бьют, вон с того…
Он не договорил, дернул головой назад и упал, гулко ударившись затылком о мерзлую землю.
- Отходить! - крикнул хрипло Эттер. - Назад!
- Назад?
Грабов, подходивший с 4-й ротой, узнал голос Мина. Ротный оглушительно скомандовал:
- Смир-рно, глаза нале-во!..
- Здорово, орлы! - Командующий подъехал на белой кобыле, со штабом и взводом конногренадер. - Что такое, полковник?
- Губительный огонь, - доложил Эттер. - Третья рота несет потери. Фельдфебель Кобыляцкий убит наповал. Я сам…
- Потери? - Мин завалил корпус назад. - Прохоровка уже горит, вы это понимаете, полковник? Артиллеристы перестарались на этот раз. Их огонь грозит выбить мятежников раньше, чем мы подойдем. Мы рискуем - курам на смех - ударить по пустому месту, если штурм запоздает. Дело решится без нас. Без разгрома! Дружинники отойдут, потому что артиллерия бьет, но не держит. Это значит - победы не будет. Они сохранят живую силу. Это же азбука! Положите хоть весь батальон, если этого требует честь полка…
Он привстал на стременах:
- Семеновцы! Орлы! За веру и царя! В атаку!
- Ур-р-а! - гаркнул Грабов и бросился вперед.
Он добежал до баррикады, когда на ней копошились уже солдаты 3-й роты, растаскивая бревна. Стреляя из револьвера в воздух, кричал что-то взводный, поручик фон Крузенштерн-второй. Грабов поднялся легко, крутя шашкой над головой. Перед ним солдат уронил винтовку и упал лицом на гвозди, торчавшие из втиснутой в баррикаду доски. Грабов застыл на секунду. Но солдат не шевельнулся. Значит - убит наповал.
- Прими мой взвод, Грабов, - тягучим голосом сказал Крузенштерн и стал медленно сползать с баррикады. - Я контужен в ногу.
- За мной!
Грабов выбил ногой детскую ванну, словно в насмешку семеновцам затыкавшую брешь в гребне, соскочил вниз и, не оглядываясь, побежал по мосту. Он слышал за собой топот десятков ног, лязг штыков, командные вскрики. Справа, из проулка, тоже бежали солдаты… Должно быть, другой колонны.
* * *
Впереди крутым - так показалось Грабову - поворотом открылась улица. Задыхаясь от быстрого бега, боясь, что кто-нибудь обгонит и вместо него поведет, Грабов свернул в нее. Но не успел он пробежать и десятка шагов вдоль дощатого, покосившегося забора, сзади ударило громом. Он обернулся. По развороченной мостовой стлался дым. К самым ногам подкатилась дистанционная трубка. Грабов отпрыгнул. И тотчас почти над тем же самым местом, зачиркав осколками по снегу, разорвалась вторая граната.
- Под стенку, под стенку, вашбродь… Храни Бог, подшибет.
Пригнувшись, к нему подбежал солдат. Кроме них, на улице не было никого.
С солдатом рядом Грабов прижался к забору. Лег третий снаряд, ближе к мосту.
- Где наши? - хрипло спросил Грабов.
От бега кровь стучала в висках, в ушах шумело.
- Откуда бьют?
- С Ваганьковского - свои же, не иначе. С тамошних батарей. Перелеты… Наши за мост назад побегли. Разве под таким обстрелом возможно… Пропадешь ни за что. А я вот не поспел. Пока назад обернул… Смотрю - по самому мосту кроют. Теперь, пока не пошабашат, крышка. К своим не пройти…
Взрывы гремели по-прежнему. Через размеренные промежутки. Что она там - совсем ошалела - гренадерская артиллерия? Это ж срыв штурма!..
Солдат покачал головой:
- Вот беда… Как бы нас с вами, ваше благородье, не взяли.
Грабов вздрогнул невольно:
- Как?
- Дружинники! - прошептал на ухо солдат и опять испуганно огляделся. Они ж тут - наверно… За каждым углом. Я их повадку знаю.
А ведь в самом деле! Грабову в первый момент и не подумалось, что он в неприятельской зоне. В самом деле, каждую минуту могут…
Он оглянулся в сторону моста, прислушался. Нет. Снаряды продолжали ложиться.
- Может… пройдем все-таки? - сказал он неуверенно. Солдат вздрогнул.
- Куда пройти?.. Слышь, как садит. Переждем: может, Бог пронесет…
Он присел на корточки, зажав винтовку между колен. Грабов послушно повторил его движение. Возбуждение спало, он чувствовал ломоту во всем теле и какую-то сонную слабость. Он прикрыл глаза. Солдат приподнялся толчком.
- Что ты?
Солдат ответил быстрым и жутким шепотом:
- Они.
Грабов теснее прижался к забору.
- Где?
Солдат показал глазами:
- Во-он… за забором… По пустырю крадутся… С винтовками, ей же Бог… Пропали мы, вашбродь. Отрезали. Теперь уж нипочем не пройдешь. Возьмут…
Его глаза бегали, подбородок дрожал. Дрожь передалась Грабову.
- Отобьемся, - сказал он слабым голосом.
Солдат замотал головой:
- У меня и патронов нет. Расстрелял… Да мне - ничего… Солдат пленных они, говорят, не обижают. А вот вам, ваше благородие, не миновать… Конец, вашбродь…
Он переминался на месте, качая винтовкой. И вдруг схватил за руку Грабова:
- И оттуда идут… Слышите? Скидавайте одежу, вашбродь… Без одежи, может, не тронут.
Грабов напряг слух. В самом деле дошел далекий еще, но ясный в мертвой тишине скрип снега. От устья улиц, засекая дорогу бегству, ударил гулкий берданочный выстрел. Значит, верно: в самом деле дружинники.
- Идут!
Высокий забор за грабовской спиной качнулся на расшатанных подгнивших столбах. Грабов обернулся, похолодев: солдат уже перелез. Поручик подскочил, ухватился за гребень забора, попробовал подтянуться на руках вслед за беглецом. Мышц не хватило: сорвался. Слышней заскрипел снег под крадущимися, ближущимися шагами. Не помня себя, Грабов сбросил фуражку, ремни, оружие, шинель и перебросил через забор. Да нет!.. Все равно не уйти! Под шинелью - мундир, рейтузы с кантом, лакированные офицерские сапоги. Скрипя зубами от злобы и смертного, холодным потом шедшего по спине, по рукам, по ногам страха, Грабов сорвал, обрывая крючки, мундир, сел в снег и зашершавевшими от мороза руками стянул сапоги и рейтузы. Швырнул - и побежал, тряся отвисшею челюстью, по улице вверх. Только б до первого дома… Позвонить, постучать…
Он почти добежал - всего несколько шагов и осталось, когда из-за забора негромкий голос окликнул:
- Стой!
Голос был Грошикова. Грабов замер на месте.
От забора отпала доска, вторая. В пролом гуськом втянулись люди. В рабочих коротких ватных куртках, с оружием. Их было много, но Грошикова среди них не было. Все были незнакомые.
- Кто таков? Почему на улице голый?
- Об-об-обобрали, - с трудом проговорил Грабов и закрыл глаза.
Тот же голос проговорил под самым ухом:
- Семеновцы, что ли?
Опознали! Теперь все равно. Грабов сжал веки, ожидая удара. Голос повторил:
- Семеновцы, говорю, обчистили?
Грабов поднял голову радостно:
- Да… да… семеновцы!
- Вот сволочь! - засмеялся дружинник. - Своего, барина, и то ободрали… Хорошо еще подштанников не сняли. Они вон у тебя какие. Шелковые! Гони ходом, а то обморозишься. В тот дом зайди… Там - свойские тебе: обогреют.
Он переглянулся с товарищами, перебросился смешком и пошел по улице в направлении к мосту. Грабов, подпрыгивая и чувствуя, как задеревенели от жгучего мороза ступни и совсем омертвели пальцы, побежал к указанному дому. Он застучал в дверь. К окну рядом со входом припало пухлое женское лицо. Грабов помахал рукой, ударил себя в грудь. Лицо пропало, стукнул засов, пахнуло теплом, кофеем, каким-то еще тягучим и сладким запахом. Поручик проскочил в дверь мимо открывшей ему старухи через прихожую, в комнату… Прямо перед ним по стене вздыбилось черным покрывалом окутанное зеркало, навстречу нестерпимо потянуло гнилью… Он увидел: гроб на столе, в гробу под расписным бумажным венчиком вздутые почернелые щеки, толстый нос.
Из соседней двери выглянуло белое как мел испуганное женское лицо. Протяжно мяукнул кот. Грабову показалось, что он сходит с ума. Ноги сами собой подогнулись. Он сел на порог.
Бледная женщина подошла плывущей походкой, застегивая на ходу теплый просторный капот.
- Кто? - спросил он едва-едва слышно и показал красным, кровоточащим негнущимся пальцем на мертвеца.
Женщина ответила безучастно:
- Муж. Дружинники расстреляли… как он был секретарь охранного отделения… Который день лежит. А вы кто будете?..
- Погреться, - сказал вздрагивающим голосом Грабов и застучал обмороженными ногами. - Мне переждать только…
- Вы кто ж будете? - упорнее повторила женщина, пристально и бесстыдно рассматривая лиловые шелковые кальсоны поручика. - Простите, господин… Ежели вы беглый какой… Христом Богом прошу… выкидайтесь… Еще наведете.
Грабов приподнялся. Но из-за спины у него прошамкал старушечий голос:
- Не греши, Марфуша… Может… Бог тебе - судьбу посылает.
Женщина широко раскрывшимися глазами глянула Грабову в зрачки. И поручику опять показалось, что он сходит с ума.
Стекла в окне звякнули и посыпались осколками на пол. По улице, за стеной, прошел взрыв. Дом дрогнул. Женщина обернулась и всплеснула руками:
- Мати пречистая… К Осиновым… никак!
Переваливаясь, она побежала в соседнюю комнату. За ней заковыляла старуха. Грабов встал и, волоча ногу, за женщинами вслед вошел в полутемный покой - спальню, наверное, потому что сразу метнулись в глаза: двуспальная огромная кровать, киот, забитый иконами. Жарко топилась, мигая огоньками сквозь прорези дверцы, круглая железная печь. На диване лежала, топорщась шерстью, медвежья шуба. Грабов надел ее в рукава, распахнул дверцу печи и сел, вытянув ноги прямо к огню, не обращая внимания на женщин, метавшихся около окон.
* * *
- Горим! - прокаркала старуха.
Грабов поднял голову, отгоняя дремоту. В комнате пахло дымом. Поручик улыбнулся блаженно и опять закрыл глаза, чувствуя, как отходят, хотя и ломая суставы неистовой болью, ноги.
Где-то грохнуло. Старуха затрясла Грабова за воротник шубы…
- Вещи, вещи выносить надо… Пособляй, касатик. Пропадет добро… Ты сапоги возьми… нехорошо без сапог… Вон - в углу стоят: с покойного.
Грабов послушно, морщась от боли, натянул высокие тупоносые сапоги. Они были просторны, ноги не жало. Старуха указала ему на сундук. Он ухватил железную, ржавым визгом взвизгнувшую ручку и поволок сундук к двери. Комната, где лежал покойник, была полна дымом, сквозь дощатый потолок змеились желтые язычки, бородатый мужчина в фартуке - дворник, наверное, жмурясь и мотая шапкой, протаскивал в дверь боком турецкий диван. За ним следом Грабов, задыхаясь от дыма, выскочил во двор через черный ход. На снегу у ворот, от дома подальше, громоздился натасканный пестрый домашний скарб. Женщины выбежали из дома, таща какие-то свертки. С трудом подволок Грабов к общей груде свой железом окованный сундук.
- Бегом… марш!
Сквозь приоткрытые створы мелькнули солдатские тени. Вдова бросила ношу и с воплем побежала на улицу:
- Батюшки!.. Спасители наши!.. Не дайте сгореть… Царю служил… За царя сказнили, злодеи…
Солдаты остановились. Распахнулись ворота. Грабов увидел серые офицерские шинели, знакомые лица. Бржозовский… Кар-ницкий… Карнович… Они вошли во двор беглым шагом, направляясь к дому.
- Грабов?..
Грабов продолжал стоять, как был, с непокрытой головой, в тупоносых мертвячьих сапогах, в тяжелой медвежьей шубе. Он держался за ручку торчком стоявшего на снегу сундука.
- Ваш? - радостно и стыдливо пропел женский голос. - Вот, чуяло сердце. Как же, как же, укрыли… Без памяти, в одном белье прибежал.
Карницкий наклонился и отвернул полу шубы. Из-под полы выглянули лиловые шелковые кальсоны.
- Где мундир? - ледяным голосом спросил капитан Карнович: он был из трех старшим.
Грабов запахнул крепче шубу и ничего не ответил. Перешептываясь, густой толпой стояли в воротах солдаты.
Молчание было недолгим. Карнович кивком головы показал на горевший дом:
- Надо ж вынести гроб. Смотри, рухнет… - И, обходя взглядом Грабова, крикнул: - Троих охотников… Укажи им, Карницкий.
Трое солдат побежали с Карницким к черному ходу. Следом за ними отошли к дому Карнович и Бржозовский. Женщины, перешептываясь, испуганно попятились от Грабова.
Он тронул застывшее на морозе лицо и сел на сундук, старательно оправив полы. Карницкий и три солдата в дымящихся шинелях вынесли гроб. Вдова запричитала. С глухим треском рухнула крыша.
Гроб опустили на землю неподалеку от Грабова. Солдаты, хватая пригоршнями снег, тушили тлевшие полы. В воротах замаячили верховые. Карнович поспешно пошел кому-то навстречу, рапортуя. Потом раздалась команда. Бржозовский и Карницкий, взяв под козырек, скосив по-уставному глаза на убитого охранника, повернулись и пошли к воротам вдогон уже стронувшимся рядам.
Шкура, не стоившая выделки
- Дожил, Дронов, а? Сам Его Императорское Величество государь император с тобой, армейщиной окопной, похристосоваться изволит, чувствуешь? Морду в десяти водах вымыл? Вшу прибрал? Смотри, ежели где, храни Бог, проявится на высочайшее зрение - быть тебе в арестантских по скончании века.
Жесткая фельдфебельская ладонь легла на щеку Дронова отнюдь, впрочем, на этот раз не карательно, а скорее любовно: Дронов - служака, фронтовик из лучших, два креста, отличия военного ордена. А все же щеку проверить надо: вдруг да колется?
Но щека - на совесть. Ротный цирюльник мало-мало не спустил кожу. Бритва тупая, спешным порядком - прямо сказать, по тревоге - приказано навести красоту на всю роту: где тут точить? Величество нагрянуло нежданно-негаданно. То все в тылу сидел невылазно верховный главнокомандующий, а сейчас чуть ли не к самым позициям загнался… И притом не как-нибудь - христосоваться с солдатиками по случаю праздника светлой и пресвятой Пасхи.
Проездом, конечное дело: путь ему в Питер, только кружной дорогой поехал, чтобы мимо окопов… Но ежели и так: все равно неспроста это он:
- Христос воскрес!
- Воистину воскрес!
- Что-нибудь да есть.
- Есть! "Приказ XII армии № 14.
3 января.
Перед последней нашей атакой, закончившейся столь блестящим успехом, к сожалению, радость наша и счастье победы были омрачены двумя печальными случаями. Три роты одного из славных сибирских полков, забыв долг перед отечеством и присягу перед Богом, пробовали уклониться от боя, заявив своим начальникам, что обороняться они будут, но наступать не хотят. Второй случай был в другом сибирском полку, в котором две роты, двинутые в наступление, вскоре повернули назад без всякого со стороны противника давления, причем офицерам, пытавшимся вернуть к исполнению долга этих трусов, они угрожали оружием. Принятыми мерами мы добились славной победы и без этих малодушных изменников, нашедших возможным ставить шкурный вопрос выше священного долга перед государем и родиной…
… Смутьяны были преданы военно-полевому суду и наказаны по всей строгости закона. Двадцать четыре человека одного полка и тринадцать другого были казнены и умерли позорной смертью преступников. Несколько десятков менее виновных преданы военному суду… Все унтер-офицеры возмутившихся рот разжалованы в рядовые, и все чины этих рот, до офицеров включительно, раскассированы по всем частям армии и будут носить на себе печать позора до тех пор, пока особенными подвигами на поле чести не смоют его…
К сожалению, эти несколько сот сознательных и несознательных изменников бросили тень и на честь и славу своих полков, своего знамени. Да поможет Господь этим полкам восстановить в боях в скорейшее время свое доброе имя, а пока у них большой и очень большой долг перед алтарем отечества и престолом государя императора. Из того, что выяснилось до сих пор, прихожу к заключению, что среди солдат ведется преступная агитация лицами, сознательно или несознательно состоящими в услужении врагу. Вероломный немец потерял давно надежду победить нас в честном бою, и теперь все его усилия направлены к тому, чтобы ослабить нас внутренними смутами… За деньги он находит ловких агитаторов, которые в свою очередь, прикидываясь идейностью, стараются вербовать доверчивых и наивных, чтобы сбить их с пути чести и долга… Кое-где подобные агитаторы достигли своих преступных целей…
…Позорно погибших предателей никто не пожалеет, разве какой-нибудь уклоняющийся еще от закона им подобный преступник. Их имена будут произноситься с презрением всеми. Вырвав их из своей среды, мы устранили опасную заразу, могшую подточить могущество великой России. Пусть же эти недостойные сыны России будут нашей последней очистительной жертвой… Пусть их гибель приведет в трепет подлого и злого немца. Но будем же все, от генерала до рядового, настороже.
Приказ этот прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях и командах непременно офицерам, изучив и обдумав его основательно и разъяснив всесторонне нижним чинам.
Командующий армией генерал от инфантерии Радко Дмитриев.
С подлинным верно:
Начальник штаба генерал-лейтенант Беляев".
* * * "Леша, милый, здравствуй! Пользуюсь оказией (товарищ едет в Питер), чтобы сообщить, что жив, хотя неделю был в боях. Командующий наш Радко-Дмитриев в приказе хвастается, что "принятыми мерами" достигнута была "славная победа". Так вот: "меры" заключались в том, что сзади тех батальонов, которые посылались в атаку, были поставлены наши же пулеметы и с помощью этих пулеметов солдатское пушечное мясо гналось на убой. Столько при этом пострадало наших солдат от наших пулеметов и от пуль немецких, Радко умалчивает; да это и трудно установить; могу сказать только, что через наш эвакуационный пункт (главный) прошло за неделю раненых восемь тысяч, то есть целый корпус… Сколько было убито и пропало без вести тайна. Что касается самой победы, то состояла она в том, что, гоня в течение недели на немцев при помощи пулеметов батальон за батальоном, мы заняли "пулеметную горку", то есть на очень небольшом пространстве первые немецкие окопы. Вот и все…
В связи с этим делом расстреляно около пятидесяти солдат, отказавшихся идти в бой. Их имена опозорены званием "немецких агентов"… Клевета, конечно, чистейшая - и тем более пикантная, что скреплен приказ об их казни генералом Беляевым, о котором вся армия говорит убежденно, как о несомненном немецком агенте. Говорят, что с этим связан и приезд к нам генерала Драгомирова, инспектирующего войска по высочайшему повелению. Жму руку. Письмо на случай сожги.
Твой В. Р."
Генерал Драгомиров инспектировал действительно. Но в его записной книжке (что попала в 1919 году в руки боевой рабочей дружины, когда бежали из Киева деникинцы и Драгомиров - к тому году уже генерал-губернатор киевский, - выкидываясь из дворца, оставил ее в числе прочего своего имущества), на листках золотообрезных, нет ни слова об измене генерала Беляева: там длинными столбцами выписаны названия полков, батальонов и батарей - и под каждым отметка: "Дух нехорош" или: "Дисциплина расшатана". Или даже: "537-й Лихвинский - не хочет воевать из-за толстой буржуазии"; "Баровский полк щеголяет своей грубостью к офицерам". И под всеми сплошь: "Настроение против войны. Дезертирство".
Радко-Дмитриев, патриот русско-болгарский, недаром завинтил свой январский приказ: не у него одного при атаке на собственных тылах пулеметы.
Когда на деревне пожар, по молению старух поп выносит иконы: лик Божий - против огня. А ежели занимается пожар людской?..