ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Очевидец, передававший эту анекдотическую историю о солигаличском антике, ничего не говорил, как принял это бывший в храме народ и начальство. Известно только, что никто не имел отваги, чтобы заступиться за нагнутого губернатора и остановить бестрепетную руку Рыжова, но о Ланском сообщают нечто подробнее. Сергей Степанович не подал ни малейшего повода к продолжению беспорядка, а, напротив, "сменил свою горделивую надменность умным самообладанием". Он не оборвал Александра Афанасьевича и даже не сказал ему ни слова, но перекрестился и, оборотясь, поклонился всему народу, а затем скоро вышел и отправился на приготовленную ему квартиру.
Здесь Ланской принял чиновников - коронных и выборных и тех из них, которые ему показались достойными большего доверия, расспросил о Рыжове: что это за человек и каким образом он терпится в обществе.
- Это наш квартальный Рыжов, - отвечал его голова.
- Что же он… вероятно, в помешательстве?
- Никак нет: просто всегда такой.
- Так зачем же держать такого на службе?
- Он по службе хорош.
- Дерзок.
- Самый смирный: на шею ему старший сядь, - рассудит: "поэтому везть надо" - и повезет, но только он много в Библии начитавшись и через то расстроен.
- Вы говорите несообразное: Библия книга божественная.
- Это точно так, только ее не всякому честь пристойно: в иночестве от нее страсть мечется, а у мирских людей ум мешается.
- Какие пустяки! - возразил Ланской и продолжал расспрашивать.
- А как он насчет взяток: умерен ли?
- Помилуйте, - говорит голова, - он совсем ничего не берет…
Губернатор еще больше не поверил.
- Этому, - говорит, - я уже ни за что не поверю.
- Нет; действительно не берет.
- А как же, - говорит, - он какими средствами живет?
- Живет на жалованье.
- Вы вздор мне рассказываете: такого человека во всей России нет.
- Точно, - отвечает, - нет; но у нас такой объявился.
- А сколько ему жалованья положено?
- В месяц десять рублей.
- Ведь на это, - говорит, - овцу прокормить нельзя.
- Действительно, - говорит, - мудрено жить - только он живет.
- Отчего же так всем нельзя, а он обходится?
- Библии начитался.
- Хорошо, "Библии начитался", а что же он ест?
- Хлеб да воду.
И тут голова и рассказал о Рыжове, каков он во всех делах своих.
- Так это совсем удивительный человек! - воскликнул Ланской и велел позвать к себе Рыжова.
Александр Афанасьевич явился и стал у притолки, иже по подчинению.
- Откуда вы родом? - спросил его Ланской.
- Здесь, на Нижней улице, родился, - отвечал Рыжов.
- А где воспитывались?
- Не имел воспитания… у матери рос, а матушка пироги пекла.
- Учились где-нибудь?
- У дьячка.
- Исповедания какого?
- Христианин.
- У вас очень странные поступки.
- Не замечаю: всякому то кажется странно, что самому не свойственно.
Ланской подумал, что это вызывающий, дерзкий намек, и, строго взглянув на Рыжова, резко спросил:
- Не держитесь ли вы какой-нибудь секты?
- Здесь нет секты: я в собор хожу.
- Исповедуетесь?
- Богу при протопопе каюсь.
- Семья у вас есть?
- Есть жена с сыном.
- Жалованье малое получаете?
Никогда не смеявшийся Рыжов улыбнулся.
- Беру, - говорит, - в месяц десять рублей, а не знаю: как это - много или мало.
- Это не много.
- Доложите государю, что для лукавого раба это мало.
- А для верного?
- Достаточно.
- Вы, говорят, никакими статьями не пользуетесь?
Рыжов посмотрел и промолчал.
- Скажите по совести: быть ли это может так?
- А отчего же не может быть?
- Очень малые средства.
- Если иметь великое обуздание, то и с малыми средствами обойтись можно.
- Но зачем вы не проситесь на другую должность?
- А кто же эту занимать станет?
- Кто-нибудь другой.
- Разве он лучше меня справит?
Теперь Ланской улыбнулся: квартальный совсем заинтересовал его не чуждую теплоты душу.
- Послушайте, - сказал он, - вы чудак; я вас прошу сесть.
Рыжов сел vis-à-vis с "надменным".
- Вы, говорят, знаток Библии?
- Читаю, сколько время позволяет, и вам советую.
Хорошо; но… могу ли я вас уверить, что вы можете со мною говорить совсем откровенно и по справедливости.
- Ложь заповедью запрещена - я лгать не стану.
- Хорошо. Уважаете ли вы власти?
- Не уважаю.
- За что?
- Ленивы, алчны и пред престолом криводушны, - отвечал Рыжов.
- Да, вы откровенны. Благодарю. Вы тоже пророчествуете?
- Нет; а по Библии вывожу, что ясно следует.
- Можете ли вы мне показать хоть один ваш вывод? Рыжов отвечал, что может, - и сейчас же принес целый оберток бумаги с надписью "Однодум".
- Что тут есть пророчественного о прошлом и сбывшемся? - спросил Ланской.
Квартальный перемахнул знакомые страницы и прочитал: "Государыня в переписке с Вольтером назвала его вторым Златоустом. За сие несообразное сравнение жизнь нашей монархини не будет иметь спокойного конца".
На отлинеенном поле против этого места отмечено: "Исполнилось при огорчительном сватовстве Павла Петровича".
- Покажите еще что-нибудь.
Рыжов опять заметал страницы и указал новое место, которое все заключалось в следующем: "Издан указ о попенном сборе. Отныне хлад бедных хижин усилится. Надо ожидать особенного наказания". И на поле опять отметка: "Исполнилось, - зри страницу такую-то", а на той странице запись о кончине юной дочери императора Александра Первого с отметкою: "Сие последовало за назначение налога на лес".
- Но позвольте однако, - спросил Ланской, - ведь леса составляют собственность?
- Да; а греть воздух в жилье составляет потребность.
- Вы против собственности?
- Нет; я только чтобы всем тепло было в стужу. Не надо давать лесов тем, кому и без того тепло.
- А как Вы судите о податях: следует ли облагать людей податью?
- Надо наложить, и еще прибавить на всякую вещь роскошную, чтобы богатый платил казне за бедного.
- Гм, гм! вы ниоткуда это учение не почерпаете?
- Из Священного Писания и моей совести.
- Не руководят ли вас к сему иные источники нового времени?
- Все другие источники не чисты и полны суемудрия.
- Теперь скажите в последнее: как вы не боитесь ни того, что пишете, ни того, что со мною в церкви сделали?
- Что пишу, то про себя пишу, а что в храме сделал, то должен был учинить, цареву власть оберегаючи.
- Почему цареву?
- Дабы видели все его слуг к вере народной почтительными.
- Но ведь я мог с вами обойтись совсем не так, как обхожусь.
Рыжов посмотрел на него "с сожалением" и отвечал:
- А какое же зло можно сделать тому, кто на десять рублей в месяц умеет с семьей жить?
- Я мог велеть вас арестовать.
- В остроге сытей едят.
- Вас сослали бы за эту дерзость.
- Куда меня можно сослать, где бы мне было хуже и где бы бог мой оставил меня? Он везде со мною, а кроме его никого не страшно.
Надменная шея склонилась, и левая рука Ланского простерлась к Рыжову.
- Характер ваш почтенен, - сказал он и велел ему выйти.
Но, по-видимому, он еще не совсем доверял этому библейскому социалисту и спросил о нем лично сам несколько простолюдинов.
Те, покрутя рукой в воздухе, в одно слово отвечали:
- Он у нас такой-некий-этакой.
Более положительного из них о нем никто не знал.
Прощаясь, Ланской сказал Рыжову:
- Я о вас не забуду и совет ваш исполню - прочту Библию.
- Да только этого мало, а вы и на десять рублей в месяц жить поучитесь, - добавил Рыжов.
Но этого совета Ланской уже не обещал исполнить, а только засмеялся, опять подал ему руку и сказал:
- Чудак, чудак!
Сергей Степанович уехал, а Рыжов унес к себе домой своего "Однодума" и продолжал писать в нем, что изливали его наблюдательность и пророческое вдохновение.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Со времени проезда Ланского прошло довольно времени, и события, сопровождавшие этот проезд через Солигалич, уже значительно позабылись и затерлись ежедневною сутолокою, как вдруг нежданно-негаданно, на дивное диво не только Солигаличу, а всей просвещенной России, в обревизованный город пришло известие совершенно невероятное и даже в стройном порядке правления невозможное: квартальному Рыжову был прислан дарующий дворянство владимирский крест - первый владимирский крест, пожалованный квартальному.
Самый орден приехал вместе с предписанием возложить его и носить по установлению. И крест и грамота были вручены Александру Афанасьевичу с объявлением, что удостоен он сея чести и сего пожалования по представлению Сергея Степановича Ланского.
Рыжов принял орден, посмотрел на него и проговорил вслух:
- Чудак, чудак! - А в "Однодуме" против имени Ланского отметил: "Быть ему графом", - что, как известно, и исполнилось. Носить же ордена Рыжову было не на чем.
Кавалер Рыжов жил почти девяносто лет, аккуратно и своеобразно отмечая все в своем "Однодуме", который, вероятно, издержан при какой-нибудь уездной реставрации на оклейку стен. Умер он, исполнив все христианские требы по установлению православной церкви, хотя православие его, по общим замечаниям, было "сомнительно". Рыжов и в вере был человек такой-некий-этакой, но при всем том, мне кажется, в нем можно видеть кое-что кроме "одной дряни", - чем и да будет он помянут в самом начале розыска о "трех праведниках".
Впервые опубликовано - "Еженедельное новое время", 1879.
ПИГМЕЙ
Расскажу вам одно истинное событие, о котором недавно вспомнили в одном скромном кружке, по поводу замечаемого нынче чрезмерного усиления в нашем обществе холодного и бесстрастного эгоизма и безучастия. Некоторым из собеседников казалось, что будто прежде так не было, - им сдавалось, будто еще и в недавнее время сердца были немножко потеплее и души поучастливее, и один из собеседников, мой земляк, пожилой и весьма почтенный человек, сказал нам:
- Да вот как, господа: я сейчас еще знаю у нас в губернии одного старичка, самого мелкопоместного дворянина, настоящего пигмея, который никогда в жизни не играл никакой значительной роли, а между тем он, живучи здесь в Петербурге, по одному благородному побуждению, сделал раз такое дело, что этому даже, пожалуй, и поверить трудно. И если я вам это расскажу, так вы увидите, что может сделать для ближнего самый маленький человек, когда он серьезно захочет помочь ему; - наше нынешнее горе в том, что никто ничего не хочет сделать для человека, если не чает от этого себе выгоды.
И рассказчик сообщил нам следующее.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Мелкопоместный дворянин, о котором я говорю, назывался С***, он еще здравствует и доживает свой век в своем маленьком хуторочке в К. уезде. Прежде чем состареться, он служил здесь в Петербурге в ведомстве с. - петербургской полиции и на самом ничтожном месте: на обязанности его лежало распоряжаться исполнением публичных телесных наказаний. В то сравнительно весьма недавнее время у нас на святой Руси людей непривилегированного класса секли плетями и клеймили. За свою долговременную службу нынешний старичок С., разумеется, "привел в исполнение" этих наказаний такое бесчисленное множество, что совершенно привык к такому неприятному занятию и распоряжался этим холодно и бестрепетно, как самым обыкновенным служебным делом. Но вот раз с ним случилось такое событие, что он сам себе изменил и, по собственным его словам, "вместо того, чтобы благоразумно долг свой исполнить - наделал глупостей".
Событие это произошло в 1853 г., когда русские отношения к Франции были очень натянуты и в столице сильно уже поговаривали о возможности решительного разрыва. В это время раз чиновнику С. передают "для исполнения" бумагу о наказании плетьми, через палача, молодого француза N, осужденного к этому за самый гадкий поступок над малолетней девочкой. Я не назову вам этого француза, потому что он жив и довольно известен; а как его имя берегла от оглашения скромность "пигмея", то и я не великан, чтобы его выдать.
- Прочел, - говорит С., - я эту бумагу, пометил, и что же еще тут долго думать: отшлепаем молодца яко старца, да и дело с концом; и я дал в порядке приказ подрядчику, чтобы завтра эшафот на площади сладить, а сам велел привести арестанта, чтобы посмотреть на него: здоров ли он и можно ли его безопасно подвергнуть этой процедуре.
Приводят человека такого тщедушного, дохлого; бледный, плачет, дрожит и руки ломает, а сам все жалостно лепечет.
- Ах ты, думаю, господи боже мой: надо же было ему, этакому французскому поганцу, сюда заехать и этакое пакостное дело здесь учинить, чтобы мы его тут на свой фасон как сидорову козу лупили.
И вдруг жаль мне его стало.
- Что, говорю, ты это себе наделал! Как ты дерзнул на бедное дитя покуситься…
А он падает в ноги, ручонки в кандалах к небу поднимает, гремит цепями и плачет.
- Мусье, мусье! Небо видит…
- Что, говорю: "Небо"! нечего теперь, братец, землю обесчестивши, на небо топыриться, - готовься: завтра экзекуция, - что заслужил, то и примешь.
- Я, говорит, занапрасно (он, три года в остроге сидя, таки подучился немножко по-русски).
- Ну, уже это, говорю, мон ами, врешь, - занапрасно бы у нас тебя не присудили: суд знает, за что карает.
- Ей-богу, говорит, занапрасно… вот бог, дье, дье меня убей… и тому подобное, и так горько, так горько бедный плачет, что всего меня встревожил. Много я в своей жизни всяких слез перед казнью видел, но а этаких жарких, горючих да дробных слез, право, не видал. Так вот и видно, что их напраслина жмет…
- Ну, а мне-то, скажите, - что же я, пигмей, могу ему сделать? - мое дело одно, что надо его отпороть, заклеймить, да сослать "во исполнение решения", вот и все, и толковать тут не о чем. И я кивнул часовым, чтобы взяли его, потому что для чего же мне его держать, - и самому тревожиться, и его напрасно волновать раньше времени.
- Ведите, говорю, его назад в тюрьму.
Но он, как услыхал это, так обхватил мою ногу руками и замер: а слезы или лицо это у него такое горячее, что даже сквозь сапог мою ногу жжет.
- Тьфу, провались ты совсем, думаю, вот на горе свое я с ним разговорился: и никак его с ноги стряхнуть не могу; а самому мне в ухо вдруг что-то шептать начало: "расспроси его, расспроси, послушай, да заступись".
- Ну, чего тут, помилуйте, заступаться мне, ничтожному исполнительному чиновнику, когда дело уголовным судом решено и уже и подрядчику, и смотрителю насчет палача приказ дан. Какие тут заступничества? А оно, это что-то незримое, знай все свое в ухо шепчет: "расспроси, заступись".
Я и соблазнился: заступаться, думаю, я хоть и не буду, а расспросить, пожалуй, расспрошу.
- Валяй, говорю, рассказывай по всей истине, как дело было! Да только смотри - не ври.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Он мне, сколько ему позволяли слезы и рыдания, рассказал, что жил он на Морской у парикмахера; туда ходила к ним, к стригачам, от прачки девочка, двенадцати - не то тринадцати лет, - очень хорошенькая. И говорит, что она не то на его сестренку или, как там по-ихнему, на кузинку его какую, что ли, очень похожа была. Ну, а он, это, знаете, как француз… ну, разумеется, со вкусом тоже и фантазией: нравится ему дитя, - он ей нынче бантик, завтра апельсинчик, после рубль, или полтинничек, бомбошки - все баловал ее. Говорит, без всякой будто цели; а мать-то ее пройдоха была: зазвала его к себе да с девчонкою их и заперла, а девчонку научила ему рожу расцарапать, да кричать, будто ее страшно обидеть хотел. Сбежался народ, акт составили, в тюрьму, - в тюрьме три года продержали и к плетям, да к ссылке присудили.
Выслушал я все это, и все мне показалось это так, как он рассказал, и обратил я внимание на его рубец, что эта девочка ему на носу сделала: глубокий рубец, - зажил, но побелелый шрам так и остался. Престранный шрам: точно нарочно рассчитано, на каком месте его отметить. По большей части это никогда так не бывает: по большей части женщина в таких случаях прямо в глаза, а еще больше в щеки цапает, - потому она, когда ее одолевают, руками со сторон к лицу взмахивает; а это как-то по-кошачьи, прямо в середину, как раз по носу и к губе пущено…
Думаю, чего доброго, бог знает, ведь есть такие проходимки; в полиции как послужишь, так ведь на каких негодяев не насмотришься, и говорю ему, - это вам даже смешно должно показаться, - говорю:
- Ну, хорошо, мусье: если вce это так, как ты мне сказал, - то, может быть, бог напраслины не допустит: - молись и надейся.
Он руки у меня расцеловал и забрякал цепями, пошел, а я остался на своем месте и думаю себе: вот и два дурака вместе собрались. Первый он, что меня за пророка почел, а другой я, что ему напрасную надежду подал.
А во лбу так-таки вот и стоит, что это напраслина и ужасная напраслина, и между тем вот мы завтра его бить будем и это его щуплое французское тельце будет на деревянной кобыле ежиться, кровью обливаться и будет он визжать, как живой поросенок на вертеле… Ах, ты, лихо бы тебя било, да не я бы на это смотрел! Не могу; просто так за него растревожился, что не могу самой пустой бумажонки на столе распределить.
Подозвал младшего чиновника и говорю:
- Сделайте тут, что нужно, а у меня очень голова разболелась, - я домой пойду.
Пришел домой, ходил-ходил, ругался-ругался со всеми, и с женою, и с прислугою - не могу успокоиться да и баста! Стоит у меня француз перед глазами и никак его не выпихнешь.
Жена уговаривает, "что ты, да что с тобою"? - потому что я никогда такой не был, а я еще хуже томлюсь.
Подали обедать; я сел, но сейчас же опять вскочил, не могу да и только. Жаль француза, да и конец.
Не выдержал и, чтобы не видали домашние, как я мучусь, схватил шляпу и побежал из дома, и вот с этих-то пор я уже словно не сам собою управлял, а начало мною орудовать какое-то вдохновение: я задумал измену.