И он действительно вспомнил, как однажды, несколько лет тому назад, он был вместе с отцом на этой улице. Они осматривали там сахарный завод, на котором работали темнолицые, оборванные арабы. Он увидел перед собой эту узкую улицу с низкими домами, окна, заткнутые тряпками, и длинную ее перспективу неправдоподобной мрачности. Он закрыл на секунду глаза, и весь этот район возник в его памяти - район, который он потом обходил пешком: Boulevard de la Gare, rue du Chateau des Rentiers, rue Dunois, rue Chevaleret, rue Jeanne D’Arc - и внизу, на набережной Сены, грязные кафе, татуированные прохожие, неряшливые, простоволосые женщины - та парижская беднота, о которой ему как-то сказал отец:
- Я знаю ее хорошо, я сам из нее вышел. Я с тобой согласен, что это чудовищно и несправедливо и что эти люди заслуживают более человеческих условий существования. Да, да, я все это знаю. Но я не думаю, чтобы это могло быть изменено.
- Продолжай, - сказал Роберт, обращаясь к Жанине. - Расскажи мне, как ты попала на rue St.Denis и почему я должен был стать твоим первым клиентом.
Она опять прямо посмотрела на него, и он заметил, что ее зрачки расширились и мгновенно сузились снова. Она ни разу до сих пор не улыбнулась ему.
- Когда моя мать умерла, - сказала она, - у меня совсем не было денег и я продолжала свою работу.
- Что ты делала?
- То же, что она, я была поденщицей. Но я скоро ушла с этого места.
Роберт ожидал классического продолжения: хозяин к ней приставал, она оттолкнула… Но он ошибся. Жанина сказала, что ее обвинили в краже денег, вызвали в полицию и долго допрашивали.
- Они всё уговаривали меня сознаться, - сказала она, пожав плечами. - Я им ответила, что не могу сознаться в том, что я не делала.
К счастью для нее, деньги нашли у сына хозяина, молодого человека двадцати лет, и ее отпустили. После этого она поступила на бумажную фабрику. Потом, однажды вечером, подруги уговорили ее пойти в дансинг.
- Где именно?
Она объяснила: дансинг находился недалеко от Больших бульваров, на улице, пересекавшей rue St.Martin. Там она познакомилась с Фредом. Когда она произнесла его имя, на ее лице опять появилось то выражение страха, которое так поразило Роберта на rue St.Denis. Он пошел ее провожать, потом вошел в ее комнату, раздел ее - и в ту же ночь она перестала быть девушкой.
- Он тебе нравился? - спросил Роберт. Ему почему-то нужно было сделать усилие, чтобы задать ей этот вопрос.
- 0, нет, - поспешно сказала она. - Но я его боюсь. Его все боятся. Он страшный.
- И что же было дальше?
- Он сказал, чтобы я взяла расчет на фабрике, и отобрал у меня деньги. Потом он объяснил, что я буду работать, а он будет меня кормить и содержать. У него уже есть две женщины, кроме меня. И вот сегодня вечером я должна была начать работу.
Роберт вспомнил узкоплечего человека в сером костюме.
- Так это был он - в сдвинутой набок шляпе? Это он стоял сзади тебя?
Она утвердительно кивнула головой. Роберт молчал, сидя в кресле и задумавшись. Был первый час ночи, в квартире стояла полная тишина. По тихой улице изредка проезжали автомобили, и через отворенное окно был слышен легкий звук их шуршащих шин. Все было просто, как в уголовной хронике: Жанина, восемнадцать лет, горничная, обвинение в краже, очередной сутенер, rue St.Denis, - и заранее предопределенная судьба - тротуар, болезнь, тюрьма, больница, опять тротуар, опять больница, потом анонимная смерть, труп Жанины в морге, потом вскрытие. Больше ничего.
- Больше ничего, - повторил он вслух. Жанина сидела против него. На ее лице было выражение усталости. Он поднялся с места и сказал:
- Ну, хорошо, мы еще поговорим обо всем этом.
- Я скоро должна вернуться, - сказала она, не поднимая глаз.
- Куда?
- Туда, на rue St.Denis. Он меня ждет. Он внимательно посмотрел на нее и в эту минуту отчетливо понял то, в чем до сих пор не успел себе сознаться: в присутствии этой девушки было нечто настолько притягательное для него, что мысль о ее уходе казалась ему совершенно дикой. Он не мог бы сказать, в чем именно заключалась эта притягательность - в интонациях ее тусклого голоса, в общем выражении ее лица, в ее зрачках или, может быть, в каких-то движениях ее тела, которые он видел, о которых он забыл и которые запечатлелись в бессознательной и безошибочной памяти его мускулов и нервов, недоступной анализу. И он не мог бы сказать, когда именно это успело произойти.
Он отрицательно покачал головой.
- Я думаю, что ты туда больше не вернешься.
- Нет, нет, - сказала она испуганно, - я не могу не вернуться. Он меня убьет.
- Можешь быть спокойна, - сказал он. - Если тебе угрожает только эта опасность, ты проживешь до ста лет. Идем. Ты, наверное, устала?
- Да.
- Прими теплую ванну, это очень хорошо против усталости.
Он взял ее за руку и провел через всю квартиру к ванной. Там он открыл оба крана - холодной и горячей воды. Жанина смотрела своими испуганными глазами на матовый отблеск ванны, на сверкание никелированных кранов.
- Подожди одну минуту. - Он вышел и вернулся, неся в руках один из купальных халатов Жоржетты, который он достал из стенного шкафа. Затем он оставил Жанину одну и ушел. Через минуту он услышал, что вода перестала наполнять ванну, и еще через несколько минут до него донесся легкий плеск тела, погружавшегося в воду. Он стоял на пороге комнаты, из которой был ход в ванную, и испытывал непонятное томление, такое же неожиданное, как та неопределимая притягательность Жанины, о которой он подумал несколько минут тому назад. Он невольно представил себе ее тело в ванне, - колени, худые плечи, грудь, - и, встряхнув головой, вышел из комнаты.
Он вернулся в кабинет и снова сел в кресло. Мысли его шли с непривычной беспорядочностью. "У тебя в жилах не кровь, а вода…", rue St.Denis, Фред, Жанина, будущая ее судьба - если все будет так, как должно быть. А если это будет иначе? Окно было отворено, ставни прикрыты неплотно, за окном была неподвижная майская ночь.
Она вошла, беззвучно ступая по ковру, и показалась ему неузнаваемой в белом мохнатом халате Жоржетты. Он сначала встал с кресла, потом снова сел, затем опять встал. Она сказала:
- Спасибо вам за то, что вы были так добры ко мне.
Он рассеянно слушал ее голос, не очень понимая, что она говорит. Потом он подошел к ней совсем близко - она не двинулась с места, прямо глядя в его лицо, - затем он обнял ее, и тогда она охватила его шею руками и поцеловала его в губы с девичьей нежностью, которая показалась ему трогательной и невыразимой. Потом, оторвавшись от него, она спросила:
- Как твое имя?
- Это неважно, - сказал он, делая над собой усилие. - Меня зовут Роберт.
Он провел с ней большую часть ночи, глядя в ее расширенные глаза и слушая то, что она говорила и что он знал давно, со всеми вариантами и повторениями, и что было тысячи раз написано в романах о любви - она никогда не любила никого, она никогда не понимала, что это значит, и понимает это только теперь, и она никогда не забудет этого и всю жизнь… Он слушал ее и время от времени низкий и вкрадчивый голос той женщины из русского кабаре, которая сменила певца с ласковыми глазами, смутно доходил до него, принося с собой неопределимую лирическую мелодию, стремившуюся, в сущности, передать то, что он чувствовал сейчас, охватив руками худое и теплое тело Жанины и видя так близко перед собой ее разгоряченное и изменившееся лицо. И все, что она говорила ему и что во всяких других обстоятельствах вызвало бы у него только пренебрежительную улыбку над убожеством и неубедительностью этих выражений, казалось ему необыкновенно значительным и самым замечательным, что он слышал до сих пор. Это была первая ночь в его жизни, когда все, что составляло его существование, вдруг забылось и исчезло, и смутное, огромное представление о внешнем мире приняло очертания Жанины - ее лицо, груди, живот, ноги, - и он чувствовал, что его сознание почти растворяется в этой близости к ней и что по сравнению с этим все остальное неважно.
Он поднялся с кровати, когда уже начинало светать. Жанина только что заснула, повернувшись лицом к стене. Он посмотрел прояснившимися, наконец, глазами на ее взлохмаченную голову и ровную юношескую спину, не прикрытую простыней, и вышел из комнаты. Затем он взял из ванной все ее вещи и спрятал их в стенной шкаф, который запер на ключ. Потом он пошел в другую комнату, постелил себе кровать, лег и мгновенно заснул крепким сном.
* * *
Ему снилось чье-то лицо, одновременно знакомое и неузнаваемое, которое смотрело на него с немой выразительностью. Вокруг был тропический пейзаж - красные скалы, раскаленные солнцем, желтый песок на берегу океана, ствол пальмы, обвитый ползучим растением, легкий плеск волны невдалеке. Он открыл глаза и увидел Жанину, которая сидела на краю постели.
- Доброе утро, Роберт, - сказала она, и ему показалось, что ее голос стал звучнее, чем вчера.
- Здравствуй, Жанина, - сказал он. - Ты давно встала?
- Да, уже больше часа.
Он смотрел на нее с улыбкой.
- И ты не нашла своих вещей? Она отрицательно покачала головой.
- Ты хотела одеться и уйти, чтобы я тебя не видел?
- Да.
- Тебе здесь нехорошо?
- О! Как ты можешь это спрашивать? - сказала она. - Ты знаешь, почему я хотела уйти.
- Потому что ты его боишься?
Она ответила:
- Теперь больше, чем когда-нибудь. Потому что раньше я боялась за себя. Сейчас я боюсь за тебя. Я не хочу, чтобы с тобой чтонибудь случилось по моей вине.
- Ложись рядом со мной, - сказал Роберт. - Я успел по тебе соскучиться.
Она сбросила халат и опять осталась совершенно голой, и он отчетливее, чем вчера, увидел ее невысокие, далеко расставленные груди, впалый живот и длинные ноги с большими ступнями. Через четверть часа она сказала:
- Я не такая дура, как ты, может быть, думаешь. Я знаю, что это не может так продолжаться, как сейчас. И это мне очень жаль, потому что я тебя люблю.
И она сказала, что никогда не забудет, как она была счастлива в эту ночь - даже если этой ночи суждено быть единственной в ее жизни.
- Ты богатый, Роберт, - говорила она, обнимая его шею рукой, - у тебя есть родители, квартира, состояние. Что ты хочешь сделать со мной? Ты хочешь, чтобы я осталась здесь на две недели, - а потом ты мне дашь денег и скажешь, чтобы я возвращалась на rue St.Denis?
- Продолжай, - сказал он, улыбнувшись.
- Ты напрасно улыбаешься, - сказала она. - Если я уйду сегодня, я буду вспоминать всегда о том, как я была счастлива. Если я уйду через две недели, это будет в тысячу раз тяжелей. И если ты меня любишь, отпусти меня теперь.
Он молчал, закинув руки за голову и глядя в потолок далекими глазами. Потом он повернул к ней лицо, на котором было выражение холодной восторженности, и сказал:
- Все это неважно, Жанина. Важно то, что ты останешься здесь совсем.
Она вскрикнула от неожиданности, как вскрикнула бы от укола или от удара.
- Ты сошел с ума, Роберт! Это невозможно, это немыслимо!
- Почему? - спросил он своим спокойным голосом.
- Послушай, - сказала она терпеливо. - Я вчера должна была стать проституткой. До этого я работала поденщицей, потом я была на фабрике. Вот моя жизнь. Кроме того, ты ничего не знаешь обо мне: может быть, я воровка; может быть, я преступница. Ты увидел меня вчера первый раз в жизни. А потом еще другое…
- Да, да, я слушаю.
Она запнулась, потом проговорила:
- Если бы я действительно осталась здесь, - что ты сказал бы твоим родителям и твоим знакомым? И как бы ты им меня показал? Нет, нет, об этом не может быть речи.
- Ты уступила Фреду неделю тому назад? А мне ты уступить не хочешь?
На ее глазах показались слезы, и ему стало жаль, что он сказал эту неловкую и ненужную фразу.
- Я не уступила ему, я сопротивлялась, - сказала она. - Но я его боялась до дрожи. Тебя я не боюсь, и мне нужно сделать усилие, чтобы оторваться от тебя. И если бы я тебе уступила, как ты говоришь, я каждый день боялась бы за твою жизнь.
- Я себя сумею защитить, Жанина.
- Ты его не знаешь, я тебе говорю, что это самый страшный человек, которого я видела. Достаточно посмотреть в его глаза, чтобы в этом убедиться.
- Ну, хорошо, - сказал Роберт. - Теперь я пойду в ванную, а потом мы будем пить кофе.
Через полчаса они оба сидели за столом. С лица Жанины все не сходило выражение тревоги, но иногда она улыбалась широкой и откровенной улыбкой, сразу ее менявшей. Роберт потом часто вспоминал это первое утро, которое он провел вместе с ней. Они говорили сначала о каких-то пустяках, которые он забыл, настолько они были незначительны. Затем, по его просьбе, она стала рассказывать ему, как она жила с родителями и как у них никогда не было денег, - потому что отец все проигрывал на скачках, хотя у него было хорошее ремесло.
- Какое именно?
- Он работал у портного, он был закройщиком.
Роберт кивнул головой.
Но у него испортилось зрение - и это его погубило. Нередко, когда он шел по улице, - как он это рассказывал жене, - перед его глазами вдруг возникало туманное облако, сквозь которое ничего не было видно, ни домов, ни автомобилей, ни людей. В тот день, когда nm не вернулся домой с работы, это, вероятно, было именно так: он переходил улицу, движение было сравнительно небольшое, но в это время перед ним снова появилось его облако, о котором, как сказала Жанина, никто не знал, ни полицейский, стоявший на углу, ни шофер огромного грузовика, спускавшегося по направлению к ближайшей площади, ни прохожие, находившиеся там в эту минуту. - Это облако, - сказала Жанина, - это была его смерть.
Он попал под грузовик и был убит на месте. Всю свою жизнь он мечтал, со слепой и упрямой наивностью бедного, что однажды он выиграет… Никакие годы опыта не могли его ничему научить. Это была его единственная надежда на улучшение - другим путем он не мог его добиться. И еще утром этого дня, последнего дня его существования, он говорил о том, что все пойдет лучше, что они поедут летом к морю, что он обратится к глазному врачу, настоящему, а не такому, как в госпитале, и что после этого над ним перестанут смеяться его товарищи по мастерской, все станет иначе, и они переедут в другой квартал. Он бормотал все это утром, выворачивая карманы, и повторял:
- Вот вы увидите, сегодня будет что-то необыкновенное.
Но так как он произносил эту фразу почти каждый раз, то ни его жена, ни маленькая Жанина не обратили на нее внимания. И только потом, когда мать Жанины вспомнила ее, зловещая ее точность вдруг стала ей понятна: неузнаваемый, изуродованный труп ее мужа лежал в анатомическом театре - с раздавленной головой, переломанной грудной клеткой и окоченевшими руками, - и только по засаленной и просроченной carte d’identité можно было узнать, что эти бедные человеческие остатки принадлежали Анатолию Ковачу, сорока двух лет, женатому, портному по профессии, жившему на rue Dunois.
Это случилось восемь лет тому назад. Жанина хорошо помнила отца и подробно описала его: он был маленький, лысый, очень тихий человек, который разговаривал сам с собой и сам себе повторял одну и ту же теорию о том, как все устроено на земле: бедным ничего нельзя, богатым можно, бедные живут плохо, богатые хорошо, и богатые не хотят, чтобы бедные становились богатыми, и всячески их преследуют. И они, чуть что, требуют у бедных деньги: государство, которое тратит миллиарды, посылает своих служащих к несчастному иностранцу, венгерскому портному, и эти служащие говорят, что он должен платить налог, как будто он миллионер; а хозяин дома, который сам живет в роскошной квартире на таком бульваре, куда бедных не пускают, угрожает выгнать его, Ковача, за неплатеж. Ковач плохо говорил по-французски, - с чем он никогда не хотел согласиться, хоть это было совершенно очевидно, - но был уверен, что понимает все и, главное, понимает самое важное - этот заговор богатых против бедных. Как это ни странно, однако он не осуждал богатых. Он только констатировал именно такое положение вещей, и его личная цель состояла в том, чтобы перейти из одной категории в другую. Законность этого противопоставления казалась ему несомненной, и он был далек от стремления изменить эту систему распределения богатств, единственный недостаток которой заключался в том, что он, Анатолий Ковач, попал по ошибке в низшую категорию, а не в высшую. Но один выигрыш на скачках мог бы изменить все - и тогда в наивном его воображении мир принимал идиллические очертания.
По вечерам он сидел за столом, опустив голову, и бормотал, как всегда, нечто длинное и почти бессвязное, комментируя постоянную свою теорию, которая обогащалась новыми данными по мере того, как проходило время. "Богатые не хотят, чтобы бедные…" Потом он брал на колени Жанину и рассказывал ей, что он снимет большую квартиру и будет сам принимать заказы, и к нему будут приходить клиенты, а в столовой будет стоять аппарат радио, по которому можно слушать Америку. Первого августа он повесит на двери картон с надписью: "Закрыто до пятнадцатого сентября по случаю каникул" - и они уедут скорым поездом на юг Франции, к берегу Средиземного моря, и там будут ходить в белых костюмах, как миллионеры, и если его будут спрашивать о его профессии, то он даст свою визитную карточку, где будет номер телефона и адрес и будет написано, что он берет заказы на штатское и военное платье и ручается за добросовестное и быстрое выполнение по ценам вне конкуренции.
Таким был Анатолий Ковач, отец Жанины. Таким, во всяком случае, он представлялся Роберту - по беспорядочному ее рассказу. И Роберт подумал, что, может быть, тогда, в это последнее утро своей жизни, когда венгерский портной переходил бульвар и перед его глазами возникло смертельное облако, он мечтал о несбыточных каникулах на берегу Средиземного моря и видел себя в белом костюме на Promenade des Anglais - и этот бедный поэтический бред вдруг так трагически оборвался в какую-то незначительную часть секунды - потому что, пересекая ему дорогу, с тяжелой стремительностью проехал грузовик, тоже принадлежавший, вероятно, богатому человеку.