- Ну, не поминайте лихом!..
И только оставшись один в купе вагона, глядя в темные окна, за которыми, как призраки, мелькали телеграфные столбы и темные деревья, Арсеньев ощутил тяжелую тоску сознания сделанной страшной и непоправимой подлости. Одну минуту было желание порвать со старой жизнью и взять Нину к себе, но Арсеньев вспомнил жену, понял, что у него не хватит сил на разрыв с женщиной, которую любил шесть лет, и сказал себе:
"Ну, все-таки слава Богу, что все кончилось!.." У него появилось чувство благодарности к Нине за то, что она доставила ему столько наслаждений и так легко ушла из жизни. На другое утро, проснувшись в виду Москвы, Арсеньев уже только как в тумане вспомнил Нину и обратился мыслями к ожидавшим его делам и людям. Он подумал, что вечером увидит жену, и радостное тепло старой связи, привычного уюта и обстановки как будто повеяло ему навстречу.
Когда поезд ушел и ровные блестящие рельсы пути опустели, вместе с ними опустела и душа Нины. Вся ее напускная веселость исчезла, и она смотрела как мертвая.
- Ну что же, Нина Сергеевна… Проводили, пора и домой!.. Я провожу вас, - сказал актер, которому наконец стало жаль ее.
Они вышли на подъезд, взяли извозчика и поехали по бесконечным улицам, по которым уже горели веселые живые огни.
Актер все время что-то говорил, видимо стараясь развлечь Нину, но она сидела потупившись, и в душе ее стучало мертвое, страшное слово: "Конец!.."
И вдруг точно молния осветила перед нею все: Нина как будто только сейчас поняла, что сделали с нею. В голове у нее помутилось, и такая жалость к самой себе и такая тоска охватили ее, что Нина подумала, будто сходит с ума. Был момент, когда вся душа ее возмутилась, и воспоминание об Арсеньеве пронизала страшная злоба. Как смел он так поступить с нею, как смел не подумать о том, что она пережила и выстрадала…
Но чувство это было мимолетно и сменилось одним страшным сознанием, что он уехал и никогда она не увидит его больше. Никогда уже нельзя будет пойти в этот знакомый милый номер, увидеть Арсеньева, целовать и обнимать его. Нине вдруг показалось, что она мало воспользовалась этим временем, что многое осталось невысказанным и неиспытанным, и стало страшно за те часы и минуты, которые она потеряла безвозвратно.
Город, с огнями, домами, населенными тысячами людей, ярко освещенными трамваями, грохотом и шумом кипящей жизни, показался ей мертвой пустыней.
Все что угодно, только бы не одиночество, только бы не возвращаться домой, не оставаться наедине со своими мыслями и тоской.
Актер все что-то говорил, утешал ее. Нина посмотрела на него безумными глазами.
- Ну, полно, полно, Нина Сергеевна!.. Все равно не вернешь!.. И ведь вы знали это!.. - сказал он с безграничной жалостью, потрясенный ее отчаянным взглядом, взял ее руку и стал гладить, как дитя.
Нина уже привыкла к этому актеру и не находила его таким неприятным и наглым, как в первый день знакомства. Притом актер был с Арсеньевым ближе, чем все другие. Он показался ей последним звеном, еще связывающим ее с прошлым, и Нина ухватилась за него, как за последнюю надежду. Ей стало страшно, что и он уйдет от нее.
- Поедемте куда-нибудь… - умоляюще сказала она. - Я не могу, не могу так!..
В голосе ее были мольба и отчаяние. Актер быстро воровски взглянул на нее и в голове у него мелькнула мысль;
"А вдруг!.. Чем черт не шутит!"
И когда они, сидели вдвоем в отдельном кабинете, он уже сторожил каждое ее движение, подливал вина, брал за руки, выражал усиленное сочувствие и в глазах прятал что-то жадное и скверное.
Нина пила первый раз в жизни. Ей хотелось напиться, забыться чем угодно, только бы утолить ту страшную тоску, которая, как тошнота, душила ее. Он взял ее пьяную, растерзанную, взял грязно, без страсти, и Нина отдалась ему, точно мстя кому-то за свою изуродованную душу. Ей казалось, что этим она сделает невозможным самое воспоминание об Арсеньеве.
Их связь не продолжалась, потому что была не нужна ни ей, ни ему, хотя актеру и было чрезвычайно лестно, что он стал преемником знаменитого писателя.
XXII
Луганович был уже женат и имел двух детей, мальчика и девочку.
Во второй половине сентября он по делам приехал в Москву, а дня через три после приезда его позвали к телефону.
Знакомый адвокат Вержбилович звал его в ресторан, где целая компания кутила в отдельном кабинете.
- Кстати, увидите свою старую знакомую! - сказал Вержбилович.
- Какую?
- А вот приезжайте, сами узнаете!.. - лукаво ответил приятель.
Луганович вернулся в номер, наскоро закончив, запечатал письмо к жене, переоделся и поехал по указанному адресу.
Он совершенно не догадывался, о какой старой знакомой говорил Вержбилович, но ему хотелось, чтобы это была нарядная, красивая и легкодоступная женщина. Вырвавшись из дома, из знакомой, слегка уже надоевшей семейной обстановки, он чувствовал себя в этом большом, незнакомом городе молодым, свободным и сильным, и ему бессознательно хотелось какого-нибудь легкого пикантного приключения.
В коридоре ресторана было шумно и гадко. Пахло чадом кухни и вином. Торопливо, всем телом изгибаясь при встрече, проносились лакеи с подносами и бутылками. Но эта обстановка только возбуждала Лугановича и усиливала в нем желание какой-нибудь интересной встречи.
Предшествуемый предупрежденным лакеем, ой шел мимо закрытых однообразных дверей отдельных кабинетов, за которыми слышались возбужденные голоса, обрывки пения, смех, звон стекла и звуки расстроенного пианино. В одну полураскрытую дверь, из которой вышел лакей с целой горой грязных тарелок, он мельком заметил яркий свет, раскрасневшиеся лица, разноцветные пятна женских туалетов и чьи-то розовые обнаженные плечи. Атмосфера всеобщего бесшабашного веселья охватила его.
- Пожалуйста, сюда, - сказал наконец лакей и посторонился, открывая дверь.
Луганович переступил порог и сразу был оглушен приветственными криками.
Сначала он даже не разобрал, кто кругом него.
Сильно подвыпивший Вержбилович, на черной бороде которого висел кусочек раковой шейки, покачиваясь, встал ему навстречу.
- Ну, вот милуша, что приехал!.. А мы, брат, кутим!.. Воронов десять тысяч сцапал… Спрыскиваем!.. Идем, я тебя познакомлю.
Он обнял Лугановича за талию и подвел к столу.
Все мужчины оказались Лугановичу знакомыми, кроме маленького горбатого литератора и самого виновника торжества Воронова, толстого до ожирения, громадного мужчины, известного адвоката по гражданским делам. Дам было только две. Одна - маленькая, хрупкая, с открытыми худенькими плечами и прикрытой газом грудью, с венком бледных незабудок на слабых пепельно-светлых волосах. Другая - сильная, полная и красивая женщина, с большими темными глазами, яркими губами и пышной прической. На ней было белое, точно обливавшее ее, платье, соблазнительно оттенявшее бело-розовое тело на полной открытой груди и великолепных плечах. На корсаже у нее алели какие-то яркие цветы, и вся она была яркая, сильная, смелая.
Горбатенький литератор что-то говорил ей, почти ползая губами по ее голому плечу, но она не слушала и смотрела на подходившего Лугановича каким-то странным, знакомым, любопытным взглядом.
Маленькая женщина оказалась известной актрисой императорского театра, брюнетку же Вержбилович представил так:
- Нина Сергеевна Факельсберг…
Эта фамилия ничего не сказала Лугановичу, но когда он пожимал ее красивую обнаженную руку, Нина Сергеевна взглянула ему прямо в глаза, улыбнулась как знакомому и сказала:
- Не узнаете?..
И он вдруг вспомнил. Мгновенно промелькнули в памяти далекие годы, дачи, зеленый лес, студенческие времена, обрыв, Раиса Владимировна, инженер Высоцкий и сама Нина, милая, светлая девушка с большими глазами.
- Вы!.. - сказал он, чувствуя, как забилось сердце, и невольно радостно поцеловал ее руку.
Она указала ему стул возле себя, прогнав одного из мужчин, который очень неохотно уступил свое место. Луганович сел и во все глаза, со странным волнением посмотрел на нее.
- Как вы похорошели!.. - невольно сказал он.
Нина Сергеевна засмеялась, и некоторое время они не знали, что сказать друг другу. Слишком много воспоминаний нахлынуло вдруг, и потом Лугановичу было трудно узнать прежнюю Нину в этой полуобнаженной и роскошной женщине.
- Какими судьбами вы здесь?.. - спросил он наконец.
- Приехала из Казани…
- Из Казани?.. Почему из Казани?..
- Там служит мой муж… Я ведь замужем! прибавила Нина Сергеевна и почему-то засмеялась.
Это неприятно кольнуло Лугановича. Замужем?.. Что-то старое, совсем забытое шевельнулось в душе, и он почувствовал смутно-ревнивое чувство к этому неизвестному человеку, который обладал Ниной, его прежней Ниной.
- Вот как!.. - протянул он. - И давно?..
Нина Сергеевна комически вздохнула и пожала голыми плечами.
- Увы!.. Уже пятый год!.. - ответила она и засмеялась опять.
Луганович заметил, что она вообще смеется как-то уж чересчур часто, показывая белые зубы и полную теплую шею.
Горбатенький литератор что-то сказал, но Нина Сергеевна не ответила и продолжала блестящими глазами смотреть на Лугановича, точно отыскивая в его лице прежнего молодого студента. Литератор неприятно усмехнулся и отошел к группе мужчин, столпившихся возле маленькой актрисы.
Нина Сергеевна положила голые руки на скатерть и, близко наклонившись грудью к Лугановичу, сказала:
- Ну, расскажите же о себе… Как живете?.. Женаты, счастливы?..
Ее обнаженная грудь была близко от Лугановича, Нина смотрела на него через круглое блестящее плечо. Ему был слышен запах ее духов и тела.
- Что же обо мне, - сказал он, - женат, занимаюсь адвокатурой, скучаю… живу в Петрограде… Расскажите лучше вы о себе!..
- А, вы тоже женаты? - переспросила она и почему-то нехорошо поморщилась.
- Да, женат… - повторил Луганович вскользь.
- И любите вашу жену?.. Расскажите… Мне все интересно. Мы ведь, можно сказать, старые друзья…
Напоминание о жене неприятно кольнуло Лугановича, и он ответил вопросом:
- Почему же вы в Москве?.. Нина Сергеевна пристально посмотрела ему в глаза, усмехнулась и ответила:
- Приехала полечиться… от нервов!.. А вы все такой же!..
- Зато вы расцвели чудесно!.. - сказал Луганович, невольно скользнув глазами по ее груди и плечам и впадая в тот шутливо-наглый тон, к которому он привык с красивыми, легкомысленными женщинами.
Крик и шум возле маленькой актрисы усилились. Там просили что-то спеть или прочитать. Нина Сергеевна мельком оглянулась и опять повернулась к Лугановичу.
- А помните нашу дачу?.. Обрыв?.. Славное было время!.. Какие мы тогда были дети!..
- А… где же… как его?.. Ну, знаменитый Коля Вязовкин? - вдруг невольно вспомнил Луганович.
- Коля?.. Ах да… милый Коля!.. - засмеялась Нина Сергеевна. - Не знаю!.. Он давно уже исчез с моего горизонта… Кажется, где-то на Урале… не знаю!.. Последний раз я видела его лет шесть тому назад, когда он кончил институт… Вы знаете, он мне предложение делал!..
Нина Сергеевна засмеялась, но глаза ее вдруг стали печальными и нежными.
- Что ж, он действительно любил вас!.. - сказал Луганович с трогательностью воспоминания о молодости, вспомнив баранообразного студента в узкой путейской тужурке.
- Да… он любил!.. - тихо ответила Нина Сергеевна и потупилась.
Они помолчали. Нина машинально смотрела на группу в другом конце стола, но, казалось, не видела ничего. Глаза ее были серьезны и глубоки.
Луганович опять украдкой посмотрел на плечи и грудь Нины, и что-то острое шевельнулось в нем.
- Да, - сказал он, - вот вы и замужем, а я женат!.. Сколько воды утекло!.. Ну и что же… счастливы вы?.. Есть у вас дети?..
Нина повернулась к нему, точно очнувшись.
- Маленькая, маленькая девочка… вот такая!.. - сказала она, показав кончик мизинца, и нежно засмеялась.
- Кто же ваш муж?..
- Муж?.. Офицер… полковой командир… Я теперь полковая дама!.. прибавила она и снова засмеялась уже другим смехом, точно над собою.
- И вы любите мужа?..
- А вам какое дело?.. - вдруг резко-насмешливо спросила Нина Сергеевна, но сейчас же опять улыбнулась.
Луганович игриво усмехнулся и чуть заметно снова оглядел ее пышное обнаженное тело.
- Как какое? Это надо знать!.. Ведь вы моя, можно сказать, первая любовь!..
- Хороша любовь!.. - возразила Нина Сергеевна и покачала головой, видимо не только чувствуя его взгляд на своем теле, но даже нарочно выставляя перед ним свою торжествующую наготу. - А Раису Владимировну помните?.. Где она?..
- А кто ее знает!.. - пожал плечами Луганович. - И напрасно вы так говорите: я в самом деле был влюблен в вас и долго не мог забыть…
- А Раиса?
- Ну что ж - Раиса!.. Я был тогда молод, она опытная развратная женщина… Дело известное!.. Все это было достаточно глупо и гадко!
- Да, гадко! - тихо сказала Нина Сергеевна и задумалась.
- А все-таки вы мне много горя причинили тогда… - сказала она и вздохнула.
- Готов искупить чем угодно!.. - ответил Луганович и, уже не скрываясь, окинул взглядом ее фигуру.
Она видела этот взгляд, но не переменила позы и ответила:
- Теперь уже, может быть, поздно!..
- Может быть?.. - переспросил Луганович, и какие-то мысли и надежды мелькнули у него в голове.
- Может быть!.. - повторила она, встала и пошла к группе других.
Луганович смотрел ей вслед и чувствовал, что готов на все, лишь бы она хоть на час принадлежала ему. Нина Сергеевна казалась ему обольстительной, но еще больше разжигало именно то, что это - та самая Нина, которая любила его и которую он тогда так глупо упустил из рук. Было что-то особенно острое, чтобы взять женщину, которую знал чуть ли не девочкой.
Было столь шумно и весело, все дурачились, острили и откровенно, довольно цинично ухаживали за женщинами. Но Нина каждый раз возвращалась к Лугановичу, и у него уже начинала кружиться голова. Над ними подтрунивали. Горбатенький литератор ревновал и говорил Лугановичу колкости.
В самом разгаре вечера Нина Сергеевна обратилась к Лугановичу, протягивая свою маленькую записную книжечку, на золотой тоненькой цепочке прикрепленную к поясу.
- Напишите мне что-нибудь на память…
Луганович взял книжечку, и вдруг мгновенная дерзкая мысль ослепила его. Он вытащил карандашик и написал:
"Я готов отдать все что угодно, чтобы вы хоть на час принадлежали мне!.."
Было немного страшно, когда он отдавал ей книжечку, и он прилагал огромные усилия, чтобы смотреть нагло и прямо. Нина Сергеевна, закрывая книжечку от любопытных глазок горбатенького литератора, низко нагнулась и долго читала. У Лугановича замирало сердце. Он видел, как слегка, а потом все больше и больше краснело ее маленькое розовое ухо и край щеки.
- Что он вам написал?.. - любопытно сверкнул глазками горбатенький литератор.
- А вам какое дело?.. - вырывая книжечку, ответила Нина, взглянула мельком на Лугановича и отвернулась.
Луганович ждал ответа, но она обратилась к актрисе и стала говорить и смеяться, как бы совсем не замечая его. Сердце Лугановича екнуло, и ему стало стыдно, точно он сделал большую глупость.
Правда, в течение вечера он несколько раз ловил мимолетные, пытливые взгляды больших блестящих глаз, но Нина Сергеевна, видимо, избегала его и все внимание снова перенесла на горбатенького литератора, который стал смотреть на Лугановича с видом победителя.
Мужчины все были уже пьяны, и даже у Лугановича шумело в голове. Маленькая актриса совсем побледнела и, видимо, изнемогала от усталости. Одна Нина Сергеевна была свежа, весела и блестяща как ни в чем не бывало. Только щеки и уши у нее горели.
Наконец собрались разъезжаться. Когда все встали, Луганович успел шепнуть Нине:
- Так вы мне ничего не ответили?..
- Что же мне ответить? - холодно спросила Нина, на мгновение окидывая его высокомерным взглядом. - Что вы чересчур смелы, что ли?
Луганович хотел что-то сказать, но Нина Сергеевна уже отвернулась.
Толпой они вышли в коридор. Горбатенький литератор забегал сбоку Нины, Луганович шел сзади всех. Он был совершенно уничтожен и почти возненавидел эту прелестную женщину.
На подъезде тихо толковали, кому и с кем ехать.
Толстый Воронов убеждал прокатиться еще в "Яр", но усталая актриса отказалась. Нина Сергеевна уже сидела на лихаче, когда вдруг Луганович услышал ее зов.
- Идите сюда!.. Проводите меня!.. - повелительно сказала она.
Мужчины лезли целовать ей руки, она смеялась, пока Луганович, ощущая, как от смутного предчувствия дрожат у него ноги, усаживался в пролетку, забежав со стороны улицы.
- Изменница!.. - трагически завопил Вержбилович, совершенно пьяный. Вы же обещали мне…
Нина Сергеевна смеялась.
- Мы ведь старые друзья!.. - ядовито вставил горбатенький литератор и так посмотрел на Лугановича, точно хотел вонзить ему в сердце отравленный кинжал.
Когда лихач тронулся и вороная лошадь, упруго забирая землю, пошла мерить странно широкую ночную улицу, Нина Сергеевна вдруг обернулась к Лугановичу, и он вздрогнул от выражения ее лица: оно было бледно, только на щеках горели темные пятна, губы были полураскрыты, веки приспущены. Он не смел верить себе и ждал.
- Ну!.. - сквозь зубы сказала она нетерпеливо.
Луганович наклонился к ней, прижал ее голову к углу пролетки на упругую подушку и замер в страстном ненасытном поцелуе.
Пролетка летела, встряхивая на ухабах, мимо мелькали фонари, темные окна и какие-то одинокие люди. Губы срывались, но они не прекращали поцелуя, в котором он чувствовал ее холодноватые твердые зубы. Наконец Нина Сергеевна откинулась назад, бледная, истомленная.
- Куда мы поедем?.. - почти злобно спросила она, и Луганович почувствовал, как ее острые ноготки больно вонзаются ему в руку.
Он растерялся. Неожиданная близость того, чего он так желал, почти испугала. Все это было так внезапно. К тому же Луганович совсем не знал Москвы.
- Не знаю… я первый раз в Москве… - сказал он.
Нина Сергеевна просидела минуты две молча, странно глядя прямо перед собою. Потом повернулась к кучеру и спокойно, повелительно сказала:
- Прямо… Я скажу куда…
XXIII
Под воротами странного здания оказалось так темно, что не видно было ни кучера, ни лошади. Низенькая дверь с матовым, изнутри освещенным окном смутно желтела в темноте.
Нина Сергеевна вышла первая, и, стоя на ступеньке крылечка, терпеливо ждала, пока Луганович, торопясь и путаясь, рассчитывался с извозчиком. Ему было неловко перед этим бородатым, наглым мужиком.
Когда же Луганович, пряча кошелек в карман, подошел к ней, Нина Сергеевна уверенно толкнула дверь, и они вошли в полутемный широкий коридор, по обеим сторонам которого шел ряд дверей. Совершенно лысый лакей в зеленом фартуке медленно поднялся навстречу.
- Номер!.. - резко сказала Нина Сергеевна и быстро пошла вперед по коридору.
Лакей обогнал ее, пытливо оглядел Лугановича и отворил дверь в темную, душную комнату. Лугановича не оставляло смешанное чувство неловкости, гадливости и нетерпения. Было что-то скверное в этом пригашенном свете, темных запертых дверях, мягком ковре, совершенно скрадывающем шаги, в блестящей лысине привычного лакея.