Они были на набережной, когда за серовато-синими силуэтами крепости небо стало прозрачно и холодно розовым. И вода также стала розовой и холодной. Широкие волны тихо ударяли внизу о камни, а вокруг все стало серовато-синим и прозрачным. Стекла окон заблестели стеклянным розовым блеском и сделались еще безжизненнее и глуше. Наступило утро. Они сели на каменную, сквозь платье проникавшую холодом, скамью и долю молча смотрели на реку.
Где-то, еще невидимое, всходило солнце. Уже шпиц крепости и верхушки домов засверкали красным светом, в котором стекла окон засияли, как звезды; а над широкой, то розовой, то синей рекой все еще было холодно и пусто. Только чуть видный туман скользил вдоль берегов, и его бледные утренние тени, колыхаясь, поднимались навстречу солнцу и бессильно таяли над холодной, мутной водой.
X
С этого дня жизнь двух девушек пошла странно и тяжело. Стоило им остаться одним, и Дора начинала говорить все о том же, точно кто-то, сильнее ее, толкал ее. Ей было страшно и интересно говорить и думать, что она действительно может сделать так. Лиза смотрела на нее страдальческими и покорными глазами и казалась Доре жалкой и подчиненной. И Доре доставляло почти сладострастное наслаждение мучить ее своими речами. Мучить и страдать от ее страданий самой.
В угнетающей атмосфере постоянных разговоров о смерти становилось душно и невыносимо, и начинала вставать грозная необходимость найти тот или другой выход.
И чем ближе приближалась Дора к этой необходимости, тем острее было какое-то странное наслаждение. Временами ей казалось, что она все ближе и ближе наклоняется над пропастью, и хотя в глубине души она не верила возможности упасть, ей хотелось верить и заставить поверить и Лизу. И когда ей удавалось, Дора чувствовала себя сильной, красивой и наслаждалась этим. Временами, когда ей почему-либо становилось весело и легко, Дора стыдилась своего веселья, точно оно снова делало ее маленькой и обыкновенной, и насильно опускалась в мрачное и решительное отчаяние. И то, что Лиза постоянно была грустна и бледна, часто плакала и слушала ее серьезно и печально, помогало Доре настраиваться и верить в свое решение.
В одну напряженную тяжелую минуту, когда разговор принял уже невыносимо острый, мучительный характер, Дора назначила день, и в этот день Лиза пошла к Кореневу.
- Ты подожди меня! - серьезно сказала она Доре. - Мне надо… тут…
Дора подозрительно посмотрела в ее вдруг покрасневшее лицо, но ничего не сказала. Ей показалось, что Лиза боится и бежит, и в самой темной глубине ее души шевельнулось что-то робкое и таинственное, как нехорошая надежда, в которой нельзя признаться самому себе.
Студент был дома и при виде Лизы вскочил и обрадовался.
- А, Лиза! - ярким голосом вскрикнул он. - Вот не ждал!
Лиза молча вошла и, не раздеваясь, села у стола.
Коренев насильно стал раздевать ее и, уже раздевая, стаскивая узкую кофточку с полных и круглых плеч под натянутым серым платьем, стал возбуждаться, блестеть глазами и раздувать тонкие ноздри.
Лиза опять села у стола, но Коренев поднял ее за руки, сел на кровать и посадил ее к себе на колени. Лиза сидела покорно и как-то слабо.
- Что это значит? - спрашивал Коренев. - Чем мы обязаны честью?
- Я скоро умру… - вдруг проговорила Лиза, и в ее всегда спокойных глазах появилось на мгновение что-то жалкое и молящее.
- Ух!.. Не может быть! - засмеялся Коренев. - Да не может того быть! повторил он, сдавливая ее мягкие, теплые ноги коленями и чувствуя, как все его тело дрожит и напрягается.
Лиза подняла на него печальные глаза, посмотрела и промолчала.
Коренев вдруг повалил ее через колено на кровать и стал целовать в шею и серое жесткое платье на мягкой груди. Лиза не сопротивлялась и отдалась ему так же покорно и безответно, как всегда. Потом встала, строго и серьезно посмотрела ему в глаза, как будто надеясь что-то увидеть, и задумалась.
- Ну, что же… будем теперь чай пить? - спрашивал Коренев, немного вспотевший, разгоряченный и счастливый.
- Я пойду… - тихо сказала Лиза. Чего ради?
- Так… - грустно ответила Лиза и вдруг робко и трогательно-нежно взяла его за руку. Коренев пожал плечами.
- Странная ты какая-то… - сказал он. - Ну, как хочешь.
Лиза тихо выпустила его руку, подумала, глядя в пол, потом встала и оделась. В дверях она остановилась и посмотрела на Коренева.
- Спасибо, что пришла… - почему-то сказал Коренев.
Лиза вздохнула и затворила дверь. Коренев слышал, как хозяйка в передней проворчала ей вслед.
- Шляется… а еще барышня, курсистка!
XI
Лиза шла по улицам. Уже смеркалось и зажигали фонари. Она шла быстро и легко, немного подавшись вперед и глядя на мокрые плиты тротуара. Кто-то обогнал ее, и маленькая белая собачонка попалась ей под ноги. Лиза вздрогнула и быстро подняла глаза.
Впереди степенно шел маленький гимназистик, в серенькой шинели и большой фуражке. Белая веселая собачонка бежала сзади, поминутно несоразмеряя скорости и удивленно тыкаясь гимназистику в ноги.
Необычайно теплое и нежное чувство волной наполнило грудь Лизы и глаза у нее стали мокрыми. Ей болезненно ярко вспомнились Сережа и лаечка. И чувство давящего одиночества сменилось горячим чувством нежности и радости. Она свернула со своей дороги и сама не зная зачем пошла за гимназистиком и его белой собачкой. Они шли долго, и все время Лизе было и легко, и грустно, и хорошо, она забыла о том, что надо идти домой, и, крепко прижав муфту к груди, не спускала глаз с маленькой серой шинели и ушастого большого картуза над розовыми торчащими ушами. По временам гимназистик оглядывался и с недоумением смотрел на высокую, полную барышню, неотступно идущую за ним. Она улыбнулась ему робко и чуть заметно; а он опять поворачивался и, желая доказать свою независимость, кричал пискливым голосом:
- Фарсик, иси… не смей бегать!.. Я тебе дам!.. Фарсик озабоченно острил белые уши и, подняв хвост калачиком, тыкался ему в ногу. Лиза тихо смеялась.
- Домой, домой! - пело что-то сладкое и радостное у нее в груди.
Вдруг гимназистик быстро повернул к калитке, оглянулся еще раз на Лизу и, видя, что она остановилась, демонстративно крикнул:
- Фарсик, сюда!
Белый Фарсик махнул через порог, и серая железная калитка плотно закрылась.
Лиза как-то неожиданно осталась одна. И так же быстро, как пришло, так же и ушло теплое нежное чувство радости. На улицах было грязно и пусто, и желто блестели фонари. Шли люди, отражаясь в мокрых камнях, и в сумраке казались безличными.
Лиза постояла на месте и пошла назад, пошатываясь на ослабевших ногах.
Сережа, дом, отец - все бессильно мелькнуло в ее голове и исчезло. И одно давящее и безнадежное сознание, что она "не может" уже вернуться туда, что той Лизы, которая веселая и чистая жила в том старом доме с Сережей, с лаечкой, со спокойствием и радостью, - уже нет и никогда не будет.
Чувство, похожее на то, как будто она быстро пошла ко дну, в пустую, мутную, зеленоватую воду, и вода глухо зашумела в ушах, затемнило все в ее глазах и душе. Широко раскрыв глаза, Лиза, с ужасом подняв обе руки, отчаянно прижала муфту к виску и остановилась.
- Конец! - сказал у нее в душе холодный, решающий голос. И в ней все затихло, упало, стало пусто и мертво.
XII
Когда Лиза пришла домой, Дора ничком лежала на кровати. Услышав стук, она быстро, как от толчка, приподнялась и уставилась на Лизу горящими, воспаленными глазами.
- А, это ты… - проговорила она звенящим, неверным голосом. - Как ты меня испугала!..
Лиза машинально разделась, зажгла лампу и увидела на столе лист бумаги, исписанный Дорой, и черный уродливый револьвер, смутно поблескивающий холодным металлическим блеском.
Дора встала и подошла.
- Смотри, что я написала… - каким-то неестественным голосом проговорила она. Ей было неловко и стыдно чего-то, хотя она и старалась уверить себя, что все в ее поступках и словах - красиво и мрачно.
Лиза облокотилась одним локтем на стол и молча прочла: "В смерти нашей, конечно, просим никого не винить. Мы умираем, оттого что жизнь вообще не стоит того, чтобы жить".
- Я думаю, что этого достаточно? - со странным авторским самолюбием вздрагивающим голосом проговорила Дора, мучительно чувствуя, что все выходит как-то наивно и глупо, и оттого стыдясь взглянуть Лизе в глаза.
Лиза молчала и стояла в неудобной позе, облокотившись одним локтем на стол. Коса свесилась у нее через плечо и свернулась на столе. Лизе вдруг захотелось взять перо и приписать еще что-то другое, самое главное для нее, что наполняло ее грудь и сжимало сердце. Но она только вздохнула и медленно выпрямилась. Потом тронула револьвер пальцем и оставила.
- Да, что ж… мне все равно… - тихо проговорила она.
Наступило тяжелое и мучительное для Доры молчание. "Надо же что-нибудь делать… Как все глупо выходит…" мелькало у нее в голове.
- Надо запереть дверь… - сказала она нерешительно и краснея.
Лиза тихо прошла и заперла дверь… Опять наступило подавленное молчание и становилось все тяжелее и тяжелее. Лиза стояла у двери, а Дора у стола. Что-то огромное, невыносимо страшное и нелепое выползало из всех углов и наполняло комнату. Доре показалось, что лампа начинает тухнуть.
- Да что ж это такое! - хотела крикнуть она, но вместо того спросила: Где ты была? - таким странным голосом, точно что-то круглое сидело у нее в горле.
Лиза тоскливо повела на нее глазами и не ответила.
- Ну, что ж… надо к… кончать… - с усилием ворочая коснеющим языком, будто какой невероятной тяжестью, сказала Дора.
Лиза глухо ответила.
- Да…
Дора протянула руку и, не веря себе, взяла револьвер. Холод и дрожь пробежали у нее по всему телу. Ее стала бить лихорадка, мучительная и страшная. Все звуки стали вдруг глухи и слышались как будто издалека. Казалось, что какой-то туман поднимается с пола и становится кругом, отделяя ее от всего мира. Когда она приложила револьвер к виску и холод, железный и острый, мгновенно пронизал ее череп, лицо Доры страшно исказилось, как будто в бессильной смертельной борьбе.
"А вдруг та не застрелится и я останусь в дурах! - с острой и нелепой подозрительностью мелькнуло у нее в мозгу. - А впрочем… Это все так… чепуха!" - подумала она в ту секунду, когда уже чувствовала, что сейчас нажмет спуск конвульсивно сжимающимся пальцем. Как сквозь стену она услышала, как Лиза что-то сказала, и быстро опустила револьвер. Невыразимо сладкое облегчение и страшную слабость почувствовала Дора и опустилась на стул.
- Я… сначала… - сказала Лиза с непонятным, печальным состраданием и тоской.
Дора молчала и смотрела на нее безумно выпученными глазами. Зубы у нее стучали.
- Потом ты… - добавила Лиза строго.
Она подошла к столу, взяла револьвер из ослабевших пальцев Доры и спокойно и аккуратно приложила его к левой стороне груди, слегка прижав мягкое тело.
Дора видела ее серьезные, немного выпуклые серые глаза и лицо в тени, и ей все больше и яснее казалось, что все это какая-то странная, скверная шутка, неизвестно чья и над кем. В следующий момент лицо Лизы отчетливо и страшно изменилось в выражение невыразимой тоски и отчаяния, оглушительный грохот ахнул у Доры в ушах и почему-то послышался резкий звон разбитого стекла. Лиза покачнулась, коротко взмахнула рукой и, страшно широко раскрыв глаза, цепляясь за стол и опрокидывая на себя стакан с холодным чаем, во весь рост повалилась на спину. Стул опрокинулся и с грохотом откатился на середину комнаты.
- Ай!.. - ужасающим голосом, острым, как нож, пронзительно закричала Дора, обеими руками хватаясь за голову… - Лиза!..
Какой-то кровавый кошмар наполнил ее голову, все закружилось вокруг в невероятном вихре, и Дора с размаху ударилась о дверь.
- А… а… а… а… а…!.. - долгим, равномерно ужасным и пронзительным криком кричала она, в исступлении царапаясь в запертую дверь, которая уже дрожала и рвалась от ударов снаружи.
В коридоре громко и тревожно гудели многочисленные голоса.
XIII
На улицах было еще почти светло, но фонари уже горели и их золото странно и красиво блестело в синеватом сумраке летнего вечера.
Как-то напряженно тихо было в пустой квартире. Горела только одна лампа в столовой и, как огромная, мертвая, огненная бабочка с распростертыми крыльями, неподвижно висела над белым столом. Слышно было, как где-то скучно тикали часы, точно для собственного развлечения, наедине отсчитывая никому не нужное время. Были спущены все шторы, и оттого казалось, будто за стенами - черная, непроглядная, глухая ночь.
Закутавшись в большой теплый платок, Дора тихо лежала на кровати в маленькой темной спальне и думала.
Прошел год со дня смерти Лизы Чумаковой, и на ее могиле, должно быть, давно уже проросла вторая трава. Черной полосой был этот год для Доры: острая грусть, болезнь, ядовитый стыд истомили ее. Лицо у нее похудело, глаза стали блестеть болезненным выражением, голова стала еще больше, а тело меньше и слабее. Но в душе ее по-прежнему жило что-то беспокойное, что жгло ее сознанием своей незначительности, неодолимо толкало на поиски великого, красивого и сильного, в один год протащило ее через всю Россию, сквозь тысячи опасностей и втолкнуло, наконец, в эту пустую, зловещую квартиру, в которой зародился и вырос обширный террористический заговор.
Было страшно холодно и невыносимо тяжело думать о том, что должно было произойти завтра, но все-таки Дора знала, что пойдет и сделает все, и душа се наполнялась наивным, тайным восторгом, что именно ей поручена ответственная и опасная роль. Огромное кошмарное дело политического заговора как-то расплывалось, не укладывалось в сознание, и Дора видела только себя, с замиранием сердца представляя себе свое спокойное и гордое лицо среди какого-то кровавого хаоса.
Она лежала тихо и смирно, и только глаза у нее блестели в темноте, как у спрятавшейся мыши.
В соседней квартире, за глухой стеной что-то упало, и почему-то это тяжелое падение опять вызвало со дна ее памяти скорбные воспоминания, целый год мучившие ее, как тяжелый бред. Стала опять сверлить вечная мысль о том, что она не сумела умереть так просто и хорошо, как Лиза. В сотый раз она попыталась объяснить себе это случайностью и в сотый раз поверила, но в самой глубине души, в темном, никому не ведомом уголке снова заныла болезненная, кровоточащая ранка.
Стало и страшно, и стыдно, и одиноко, и тяжело, как никогда.
Звонок задрожал в передней, и звук его, острый и предостерегающий, пробежал по всей квартире, сначала тихо, потом громко и отрывисто, а немного спустя опять тихо и долго, точно просясь.
Что-то испуганно вздрогнуло в груди, но сейчас же исчезли воспоминания и оттого стало легче. Дора торопливо встала и пошла в переднюю. В столовой уродливая черная тень родилась от неб на стене, кривляясь, проводила до дверей и скрылась в темной передней.
На лестнице было светло, и фигура Андреева, в пальто и ушастом картузе, отчетливо вырисовывалась в ярком четырехугольнике открытой двери.
- А, это вы? - тихо сказала Дора. - А остальные?
Андреев неторопливо запер дверь, снял шинель и шапку и тогда только ответил:
- Они придут в девять часов. Незнамову надо будет дать поесть. Он здесь останется ночевать.
- У меня все готово… - ответила Дора.
Они прошли в столовую. Дора села на кушетку, по-прежнему кутаясь в платок до самого подбородка, точно ей все время было холодно.
Андреев принес из передней какой-то сверток, отпер шкаф и осторожно, как стеклянную вещь, положил его на полку.
- Вы тут поосторожнее… - предостерегающим голосом сказал он.
Наступило молчание. Андреев медленно прохаживался из угла в угол. Дора молча следила за ним глазами, и ей казалось, что во всей квартире висит что-то тяжелое, что давит грудь и голову.
- Ну, что… все готово? - спросила она только для того, чтобы не молчать.
Андреев, должно быть, понял это, потому что ничего не ответил.
- Кто такой Незнамов? - опять спросила Дора. Андреев внезапно остановился перед нею, перестал дергать усы и улыбнулся.
- Я не могу сказать этого даже и вам… Да это все равно. Хороший человек… настоящий… это самое главное… Ну, впрочем, скажу, что он студент.
Андреев опять стал ходить по комнате и кусать усы.
- Не знаю, чем все это кончится… - заговорил он раздумчиво. Но если они пропадут, то будет скверно… Нам таких людей скоро не нажить. Да… В другой стране они сделали бы великие дела, а тут, чего доброго, пропадут ни за грош…
- Ну же… где же ни за грош! - протянула Дора.
- А вы думаете, я бы их отдал за какую-то старую сановную обезьяну?.. Дора улыбнулась.
- Вы так говорите, точно сами не рискуете… - сказала она с невольной легкой лестью. Андреев махнул рукой.
- Нет, я что… моя роль самое большее "шлиссельбургская"… А их прямо на виселицу… А жаль. Я их обоих хорошо знаю ведь… И оба они мне дороги так, что я, пожалуй, спокойнее сам бы пошел…
- Почему же вы и не пошли?
- Нельзя же всем сразу… - улыбнулся Андреев. - Придет и мой черед.
- Так вы Незнамова знаете?
- Да. Я его давно знаю… Сложная, богатая натура… Коренев - это борец по природе… по темпераменту… Он потому только и взялся за дело, что в настоящее время нет выше и отчаяннее борьбы, как революционная… Только в борьбе за свободу, когда все силы человеческие напрягаются для того, чтобы или разорвать цепь, или самому погибнуть, возможно такое высокое напряжение… Коренев, в сущности, жестокий человек… Да… А Незнамов только ожесточенный… Он ведь удивительно добрый и нежный… Все настоящие анархисты, должно быть, такие же добрые, чуткие люди: та огромная масса зла, грубости и несправедливости, которая наполняет мир и которая для нас только печальный факт, - для него настоящий ужас!..
Андреев остановился и стал задумчиво жевать кончик левого уса. Глаза у него стали мягкими и задумчивыми.
- Есть такие натуры, - опять заговорил он, - которые поднимают на себя все зло мира и переживают его в глубине своей уединенной души от начала до конца… и душа у них окровавленная… да. Им становится непереносимо и невозможно только сострадать и возмущаться, потому что общее страдание уже становится их собственным страданием. Наступает тот момент, когда у них душевная боль достигает такого невыносимого напряжения, что… надо уже или самому умереть, или вступить в активный бой. И тогда эти мягкие, нежные, музыкальные души становятся неподвижно напряженными, ожесточаются… да. А душа у Незнамова чистая, святая… Жаль, если он пропадет!..
Андреев махнул рукой и зашагал по комнате. Опять слышно стало, как скучно и монотонно тикают часы. Дора сидела понурившись, и неясная, тайная для нее самой мысль, что у нее душа тоже какая-то особенная, приятно и стыдливо пронеслась у нее в голове.
- Да… Так-то, Дора Моисеевна! - проговорил Андреев. - Помните же: вы будете стоять на углу так, чтобы нам было видно и с вокзала, и от переулка. Когда поезд придет и князь выйдет из вагона, акушерка выйдет на крыльцо и махнет рукой извозчику. В это время вы должны обмахнуться платком, точно вам жарко, и этот сигнал передадут до кофейни; а когда князь сядет в карету, вы повторите сигнал. По второму сигналу Незнамов и Коренев выйдут навстречу… Вот…