И граф сообщил кое-что о странностях живого и смелого характера Марьи Степановны. Она жила в фаворе и на свободе у отца, потом в имении у бабушки, отчаянно ездит верхом, как наездница, стреляет с седла и прекрасно играет на биллиарде. В ней есть немножко дикарки. Петербург ей в тягость, особенно как она здесь лишена живого сообщества равных ей людей - и ужасно скучает.
- Но вы понимаете, - продолжал граф, - что, после утомления однообразием характеров наших светских "кавалер-дам", этакое живое существо - оно, черт возьми, шевелит, оно волнует и встряхивает своею кипучей натурой.
А Марья Степановна все-таки еще не показывалась.
Граф устал говорить, тем более что спутник его ничего ему не возражал, а только молча с ним соглашался и обводил глазами квартиру прелестной дамы в фальшивом положении. Как большинство всех дачных построек, это был животрепещущий домик с дощатыми переборками, оклеенными бумагой и выкрашенными клеевою краскою.
Набивные бумажные обои тогда еще только начинали входить в употребление в городских домах, а дачные домики внутри раскрашивали и потолки их расписывали цветами и амурами.
Это тогда дешевле стоило и, по правде сказать, выходило недурно.
Убранство комнат было не бедное, но и не богатое, но какое-то особенное, как бы, например, походное или вообще полковое; точно как будто здесь жила не молоденькая красивая женщина, а, например, эскадронный командир, у которого лихость и отвага соединялись с некоторым вкусом и любовью к изящному. Неплохие ковры, неплохие занавесы, диваны, фортепиано и цитра, но больше всего ковров. Все, где только можно повесить ковер, там покрыто и занавешено коврами. Огромный же персидский ковер закрывает от потолка до полу и всю дверь в спальню, где теперь за перегородкой одевается Марья Степановна.
А оттуда все-таки еще ни слуха ни духа.
- Однако долго она что-то надевает свою распашонку! - заметил граф и громко позвал по-русски:
- Марья Степановна!
Очень приятный грудной контральт отозвался из-за стенки:
- Сейчас.
- А когда же вы кончите свои Klimperei? мы уже устали вас ждать.
- Тем лучше.
- Да, но если вы скоро не выйдете, то я буду так дерзок, что пойду к вам.
- Вы этого не смеете. Впрочем, я сейчас, сейчас выйду.
- Все пукольки, пукольки, - пошутил граф.
Офицер приподнялся с дивана и начал рассматривать приставленную в углу комнаты доску, на которой был наклеен белый картон с расчерченными на нем кругами и со многими следами попавших сюда пулек.
- Это вот наша Диана изволит стрелять, - сказал граф.
- Довольно меткие выстрелы.
- Да, но ведь это не дозволено в жилом месте, и я уже из-за нее имел по этому поводу объяснения… Но, однако…
Граф сделал нетерпеливое движение и добавил:
- Этот прекрасный стрелок нынче так долго медлит, что я позволю себе сделать атаку.
И граф только что приподнялся с дивана, чтобы постучать в двери, как завешивавший дверь ковер отодвинулся, и в его полутемном отвороте появилась красивая Марья Степановна. Она в самом деле была очень хороша - хотя немножко полновата. Рост у нее был небольшой, но хороший, и притом удивительное античное телосложение, а лицо несколько смугловатое, с замечательным тонким очертанием, напоминающим новогреческий тип. Это прелестное лицо очень знали в Петербурге, и Марья Степановна впоследствии еще покрушила много сердец и голов, так как с этого случая, о котором я теперь рассказываю, только началась ее настоящая карьера. Впоследствии из нее вышел такой на все руки боец и делец, через которого обделывались самые невозможные дела. Но мы, однако, не будем предупреждать события.
Граф подал Марье Степановне руку, а другою рукою поддержал ее за затылок под головку и поцеловал ее в лоб, который та подставила графу как истая леди.
Затем он представил хозяйке гостя, а тому сказал:
- Марья Степановна-мой друг: ее друзья - мои друзья, а врагов у нас с нею нет.
Марья Степановна ласково протянула гостю руку, а в сторону графа отвечала:
- Что до меня, то это не так: у меня враги есть и впредь очень быть могут, но я их никогда не замечаю.
Между тем, хотя она держала себя и очень самоуверенно и смело, но в ее лице, фигуре и в довольно хороших, но несколько нервных движениях было что-то немножко вульгарное и немножко тревожное, но тревожное, так сказать, "с предусмотрением" на всякий возможный случай. Она держалась прекрасно и говорила бойко и умно, не стесняясь своей очень очевидной роли, - что непременно стала бы делать женщина менее сообразительная; но только ей все-таки было не по себе, и она прибегла к общеармейскому средству: она пожаловалась на нездоровье, причем впала в довольно заметную ошибку: девушка ее говорила о зубной боли, а сама Марья Степановна возроптала на несносную мигрень.
Граф заметил ей это и рассмеялся, а она рассердилась и запальчиво ответила:
- Не все ли это равно.
- Ну, не совсем все равно.
- Совершенно равно: когда сильно болят зубы, тогда все болит. Не правда ли? - обратилась она к офицеру.
Тот согласился с шутливым поклоном.
- Вы очень милы, - отвечала она и снова обвела комнату взглядом, в котором читалось ее желание, чтобы визит посетителей сошел как можно короче. Когда же граф сказал ей, что они только выпьют у нее чашку шоколада и сейчас же уедут, то она просияла и, забыв роль больной, живо вышла из комнаты отдать приказания служанке, а граф в это время спросил своего спутника:
- Какова-с?
- Эта дама очень красива.
- Да, это лицо сотворено для художника - и она позировала перед Майковым. Приятный художник. Я его знал еще в двенадцатом году, когда он был офицером. Очень нежно пишет. Государь любит его кисть. У меня есть несколько головок Марьи Степановны, но тут у нее у самой есть с нее этюд, где видно больше, чем одна головка… Это ничего, что она полна. Майков был ею очарован. Говорят, будто он религиозен, - я этого не знаю, но он в беззастенчивом роде пишет прелестно. Вы видали его произведения в этом роде?
- Нет, - я о них только слышал.
- Ну, так вы сейчас это можете видеть: давайте вашу руку и идите за мною.
И Канкрин почти втянул офицера за собою в спальню красавицы, где над газированным уборным столом висел довольно большой, драпированный бархатом, портрет Марьи Степановны. Портрет действительно был хорошо написан, известными нежными майковскими лассировками и с большою классическою открытостию, дозволявшею любоваться и формами и живым и сочным колоритом прелестного женского тела. Картина была вполне мастерская и вполне достойная живой красоты, которую она воспроизводила. Но майковские лассировки были очень нежны, а офицер был от природы сильно близорук и, чтобы рассмотреть картину, должен был стать к ней очень близко. Канкрин его сам к этому и подвинул, подведя вплотную к пышно убранному кисеею туалетному столику.
Тут и случилось самое неожиданное происшествие: офицер не заметил, как он запутался шпорами или саблей в легкие оборки кисейной отделки туалетного стола, а когда он нагнулся, чтобы поправить свою неловкость, то сделал другую, еще большую. Желая освободить себя из волн кисеи, он приподнял полу чехла и остолбенел: глазам его, как равно и глазам графа, представились под столом две неизвестно кому принадлежащие ноги в мужских сапогах и две руки, которые обхватывали эти ноги, чтобы удержать их в их неестественном компакте.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Молодой офицер был преисполнен жесточайшею на себя досадою за свою неловкость, и в то же время ему разом хотелось смеяться, и было жаль и этой дамы, и графа, и того неизвестного счастливца, кому принадлежали обретенные ноги.
Но положение сделалось еще труднее, когда офицер оглянулся и увидал, что сама Марья Степановна успела возвратиться и стояла тут же, на пороге открытой двери.
"Вот, черт возьми, положение!" - подумал он, и в его голове вдруг промелькнуло, как такие вещи разыгрываются у людей той или другой нации и того или другого круга, но ведь это все здесь не годится… Ведь это Канкрин! Он должен быть умен везде, во всяком положении, и если в данном досадном и смешном случае Марье Степановне предстояла задача показать присутствие духа, более чем нужно на седле и с ружьем в руках, то и он должен явить собою пример благоразумия!
Между тем картина не могла оставаться немою, - и граф был, очевидно, того же самого мнения.
Видя всеобщее удручение немою сценою, граф, нимало не теряя своего спокойного самообладания, нагнулся к задрапированному столу, из-под которого торчали ноги, и приветливо позвал:
- Милостивый государь!
Ответа не было.
- Молодой человек! - повторил граф.
Ноги слегка вздрогнули.
- Mon enfant, - обратился граф к Марье Степановне, - не можете ли вы мне сказать, как зовут этого странного молодого человека?
- Его зовут Иван Павлович, - отвечала покраснев, но с задором в голосе хозяйка.
- Прекрасная вещь, но как жаль, что он так застенчив! Зачем он от нас прячется?
- Так… просто застенчив…
- Что за причуды сидеть под столом!
- Он прекрасно вышивает и помогал мне вышивать сюрприз ко дню вашего рождения и… сконфузился.
- Сюрприз ко дню моего рождения…
Граф послал ей рукою по воздуху поцелуй и добавил:
- Merci, mon enfant, Иван Павлович, выходите: вам там совсем неловко вышивать.
Гость под столом фыркнул от смеха и самым беззаботным, веселым голосом отвечал:
- Действительно, ваше сиятельство, неудобно.
И с этим вдруг, как арлекин из балаганного люка, перед ними появился штатский молодец в сюртучке не первой свежести, но с веселыми голубыми глазами, пунцовым ртом и такими русыми кудрями, от которых, как от нагретой проволоки, теплом палило…
Канкрин подал ему с лежавшего на столе серебряного plateau большую черепаховую гребенку и сказал:
- Поправьте вашу прическу.
- Это напрасно, ваше сиятельство.
- Нет, она у вас в беспорядке.
- Все равно, ваше сиятельство, их причесать нельзя.
- Отчего?
- Они у меня не ложатся.
- Как не ложатся!
- Никогда, ваше сиятельство, не ложатся.
- Слышите! - обратился граф к офицеру; тот улыбнулся.
- Ну, а если их - эти ваши волосы намочить водою?
- И тогда не ложатся.
- Вот так натура! - подхватил граф и то же самое повторил, оборотясь к офицеру, а Марье Степановне сказал по-французски:
- А вы напрасно говорите, что он конфузлив.
- Он теперь оправился, потому что вы его обласкали.
- А-а, это очень быть может, - согласился граф и докончил:
- Ведите же нас, милая хозяйка, к вашему столу.
С этим он подал Марье Степановне руку и провел ее к столу, где всех их ожидал шоколад.
На Ивана Павловича действительно была сказана напраслина, будто он конфузлив; но тем не менее он все-таки не знал, куда деть глаза, и министр вступился в его положение и начал его расспрашивать.
ГЛАВА ПЯТАЯ
- Служите ли вы где-нибудь, молодой человек?
- Служу, ваше сиятельство.
- И что же: везет ли вам на службе?
- Не знаю, как вам об этом доложить.
- Ну какое вы, например, занимаете место?
- Канцелярский чиновник.
- Еще не высоко! А давно уже служите?
- Пять лет.
- Что же вас не подвигают?
- Протекции не имею, ваше сиятельство.
- Надо иметь не протекцию, а способности и доброе прилежание при добром поведении. Это гораздо надежнее.
- Никак нет, ваше сиятельство.
- Что значит ваше "никак нет"?
- Протекция гораздо надежней.
- Что за вздор вы говорите!
- Нет-с, это действительно так.
- Перестаньте, пожалуйста! Это даже думать так стыдно.
- Отчего же, ваше сиятельство, стыдно, - я это беру с практики.
- С какой практики? Велика ли еще ваша практика! Вы так молоды.
- Молод действительно, ваше сиятельство, но все так говорят, и я тоже по себе заключаю: я считаюсь и способным, и все старание прилагаю, и ни в чем предосудительном в поведении не замечен, в этом, я думаю, Марья Степановна за меня поручиться может, потому что я ей уже три года известен…
- Ах, вы уже три года знакомы! - перебил граф. - Это раньше меня!
- Несколько менее, - заметила Марья Степановна.
- Да, действительно менее, - подхватил Иван Павлович.
- Он, однако, вовсе не застенчив, - шепнул ей на ухо граф.
- Вы его обласкали.
- Правда ваша, правда.
- А кто это, молодой человек, ваш главный начальник, при котором так мало значат труды и способности, а все зависит от протекции?
- Прошу прощения у вашего сиятельства: этот вопрос меня затрудняет.
- Не стесняйтесь! Мы здесь встретились просто у общей знакомой- милой и доброй дамы и можем говорить откровенно. Кто ваш главный начальник?
- Вы, ваше сиятельство.
- Как я!
- Точно так, ваше сиятельство: я служу в министерстве финансов.
- Ну, послушайте, - обратился граф по-французски к Марье Степановне, - он совершенно не застенчив.
Та сделала нетерпеливое движение.
- Отчего же я вас, Иван Павлович, никогда не видал? - спросил граф.
- Нет, вы изволили меня видеть, только не заметили. Я во все праздники являюсь и расписываюсь на канцелярском листе раньше многих.
- Да как же, наконец, ваша фамилия?
- Я называюсь N-ов.
- N-ов, - так я произношу?
- Точно так, ваше сиятельство.
- Ну, adieu, mon enfant, - обратился граф к даме, - и au revoir, monsieur N - ов.
Граф и его спутник простились, сели на своих коней и уехали.
Наблюдавший всю эту любопытную сцену офицер заметил, что Марья Степановна различила разницу посланного ей графом "adieu" от адресованного Ивану Павловичу "au revoir", но нимало этим не смутилась; что касается самого Ивана Павловича, то он при отъезде гостей со двора выстроился у окна и смотрел совсем победителем, а завитки его жестких, как сталь, волос казались еще сильнее наэлектризованными и топорщились кверху.
"Черт меня знает, на какое я налетел происшествие", - думал офицер и ощущал сильное желание как можно скорее расстаться с графом.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
То же самое, в свою очередь, испытывал и Канкрин. И ему, разумеется, не было теперь удовольствия ехать с глазу на глаз вдвоем с малознакомым щегольским офицером, который видел его в смешном положении.
Как только они выехали за Новую Деревню, на лужайку к Лесному, граф говорит:
- Ну, вы теперь отсюда куда же?
Офицер понял, что тот хочет от него отделаться, и сам этому случаю обрадовался.
- Я, - говорит, - хотел бы заехать к одному товарищу здесь, в Старой Деревне.
- Что же, и прекрасно, вы не стесняйтесь. А я поеду на Каменный навестить, графа Панина.
Им дальше было не по дороге.
Граф остановил коня и крепко, дружески пожал офицеру руку.
Тот ощутил в этом пожатии целую скромную просьбу и в молчаливом поклоне умел выразить готовность ее исполнить.
- Спасибо, - отвечал Канкрин, и они расстались.
Граф, однако, обманул своего молодого друга - он не поехал к Панину, а возвратился домой и прошел к супруге. Графиня Екатерина Захаровна (рожденная Муравьева) в это время принимала у себя какого-то иностранца-пианиста, которого привез ей напоказ частый ее гость, известный в свое время откупщик Жадовский.
Графиня и Жадовский сидели и слушали артиста, который с величайшим старанием показывал им свое искусство в игре на фортепиано.
Граф даже не вошел в комнату, а только постоял в открытых дверях, держась обеими руками за притолки, а когда пьеса была окончена и графиня с Жадовским похлопали польщенному артисту, Канкрин, махнув рукою, произнес бесцеремонно "miserable Klimperei", и застучал обоими галошами по направлению к своему темному кабинету.
Здесь он надел на лоб козырек от фуражки, служивший ему вместо тафтяного зонтика, и сел за работу перед большим подсвечником, в котором горели в ряд шесть свечей под темным абажуром.
На половине "кавалер-дамы" Екатерины Захаровны (так величал ее покойный граф) долго еще оставались откупщик и артист и раздавалась "miserable Klimperei", a граф все сидел и, может быть, обдумывал один из своих финансовых планов, а может быть просто дремал после прогулки на лошади. Но только возвратившийся домой спутник графа видел с своего балкона силуэт Канкрина на марли заставок очень долго, а утром рано опять уже послышалась его скрипка. Это значило, что Канкрин встал, умылся и, вместо утренней молитвы, играет в своей темной уборной.
Значит, его настроение находится в полном порядке.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
На другой день, при докладе, Канкрин обратился к директору департамента, Александру Максимовичу Княжевичу, и спросил: есть ли у него канцелярский чиновник по фамилии N-ов?
Княжевич этого, наверно, и сам не знал, но отвечал, что, кажется, будто такой есть.
Спросили у экзекутора, - оказалось, что действительно есть чиновник N-ов.
- А давно ли он служит и где воспитывался?
Отвечают, что служит уже около пяти лет (совершенно верно, как говорил сам Иван Павлович). А происходит он из небогатых курских дворян, мать его была в Судже акушеркою, а он обучался на средства какого-то благодетеля в курской гимназии и окончил курс.
Граф это выслушал и говорит:
- Я его видел. В курской гимназии хорошо воспитывают. У нас образованных молодых людей немного еще: нельзя ли нам его как-нибудь по службе поощрить?
А Александр Максимович Княжевич был иногда упрям и с странностями; он отвечал:
- У меня нет никаких вакансий.
Только тут же случился директор другого департамента, который был ловчее; этот и вызвался:
- У меня, - говорит, - ваше сиятельство, в одном отделении есть место помощника столоначальника, и мне образованный, скромный молодой человек очень нужен.
Канкрин поблагодарил этого директора, и место Ивану Павловичу тотчас дали.
Как он был рад - уж это можно представить, но только на другой день, по подписании приказа, директор призвал Ивана Павловича к себе и говорит:
- Есть ли у вас вицмундир?
Иван Павлович отвечает:
- Никак нет, ваше превосходительство: я занимал до сих пор неклассную должность и вицмундира себе не шил, да и сшить не за что.