Идейно-тематические постулаты, формулируемые Соловьевым, и сюжетные конструкции растворены у Белого в бесконечной череде "вихревых" образных построений, пренебрегающих обычными представлениями о границах художественной условности. Персонажи почти полностью утрачивают свою антропологическую определенность, превращаясь в чистые символы, заключая в себе даже целую иерархию символических представлений: Светлова - в высшем плане отблеск Жены, облеченной в солнце, полковник Светозаров - олицетворение Люцифера (Lucifer - "утренняя звезда", "свет зари"), а также дракон, символ "темного" времени, противостоящего вечности, преображенный Адам Петрович в финале "симфонии" соотносится с обликом Христа, он же в мифологической ипостаси являет тип героя-змееборца. При этом основная идейная коллизия "Кубка метелей" - противоборство "темного" времени и "светлой" вечности в душах людей и преодоление власти времени - не нова для Белого, она уже была с впечатляющей силой воссоздана в "Возврате", сказывалась и в более ранних "симфонических" опытах.
Распад целостной "симфонической" картины мира "эпохи зорь" Белый интуитивно пытается возместить в "Кубке метелей" рядом компенсаций: щедрой мистической риторикой, порождающей пышный "литургический" стиль взамен прежних скупых намеков и недосказанностей, изысканными метафорическими уподоблениями, нагнетанием символов - самоценных и самодостаточных, принципиальной установкой на "герметизм", - тенденцией к стиранию четких образных очертаний и перспектив, к взаимопроникновению поведения героев и явлений природы, "вещного" мира и метафизических начал вплоть до окончательной утраты каждой из этих сфер собственной аутентичности. Стихия метели, как бы растворяющей в своем кружении духовное и материальное, закономерно становится глобальным, всеохватывающим символом, определяющим всю образную структуру "симфонии". Тенденция к взаимопроникновению духовного и материального, абстрактных и конкретных понятий зримо сказывается у Белого в выстраивании метафор, апеллирующих к различным одеждам и тканям (например, метель персонифицируется, поскольку она уподобляется игуменье "в черных шелках", изгибается "атласным станом", плещет "муаровой мантией", рассыпает "клубок парчовых ниток"); подсчитано, что в тексте четвертой "симфонии" встречается более 200 различных материй (бархат, кружево, шелк, парча, атлас, муар, кисея и т. д.), лишь 25% этих словоупотреблений использовано в прямом значении, а 75% - в переносном. Изощренная образная орнаментика, рождающаяся в бесконечных и безудержных вариациях сравнительно небольшого количества непрестанно возобновляющихся тем и мотивов, растворяет в себе собственно сюжетные элементы и полностью их подчиняет: сам Белый в предисловии признает, что ему "часто приходилось удлинять "Симфонию" исключительно ради структурного интереса". Преобладание этого "интереса" над другими творческими задачами само по себе примечательно: видимо, прежние спонтанные импульсы, как бы непроизвольно выливавшиеся в "симфонические" формы, уже перестали быть действенными, потребовались другие, внешние "энергетические" силы для того, чтобы заворожить, заклясть словом ускользающую из-под контроля жизненную и духовную реальность.
В 1907 году Белый написал рецензию на роман А. М. Ремизова "Пруд" (в его первоначальной редакции), в котором отозвался об этом произведении весьма критически: "…Ремизову не удался "Пруд". И не то чтобы ярких страниц здесь не было <…> это - тончайшие переживания души (сны, размышления, молитвы) и тончайшие описания природы. Схвачена и жизнь быта. Но схватить целого нет возможности: прочтешь пять страниц - утомлен; читать дальше, ничего не поймешь. <…> Рисунка нет в романе Ремизова, и крупные штрихи, и детали расписаны акварельными полутонами. Я понимаю, когда передо мной небольшая акварель. Что вы скажете об акварели в сорок квадратных саженей? <…> А в целом - это море нежных бесформенных тонов <…> десятками страниц идет описание кошмара; случайный кошмар не отделен от фабулы, потому что фабула, распыленная в мелочах, переходит в кошмар, распыленный в мелочах". На то, что эта характеристика "Пруда" могла бы послужить и автохарактеристикой "Кубка метелей", законченного как раз ко времени появления рецензии, уже обращал внимание Иванов-Разумник; но не скрываются ли за упреками Белого, расточаемыми по адресу "Пруда", и его догадки о том, в каком свете может быть воспринято читателями его собственное творение? С опасений относительно литературной судьбы "симфонии" ("Кто ее будет читать? Кому она нужна?") Белый начинает свое предисловие к "Кубку метелей", в котором формулирует основное задание произведения как "путь анализа <…> переживаний, разложения их на составные части": изначальная установка уже совершенно иная, чем в первых "симфониях", тяготеющих к синтетизму на всех уровнях. Аналитизм "Кубка метелей", подчинявший себе "симфоническую" структуру, влек за собой возрастание эстетического суверенитета отдельных фрагментов и слабую их взаимную согласованность, в результате чего весь текст воспринимался скорее как циклическая совокупность, чем как цельное произведение. Парадоксальным образом Белый в виртуозном и переутонченном "Кубке метелей" вновь обнаруживает неизбывное подспудное тяготение к той спонтанной форме, в которую выливались его первые, еще наивные и беспомощные, творческие опыты, - к лирическому отрывку в прозе. И в плане идейно-тематическом последняя "симфония" Белого, вобравшая в себя наиболее богатый реестр "симфонических" приемов и одновременно обозначившая кризис и исчерпанность "симфонического" жанра, напоминает о его первых пробах пера: "довременному хаосу" "предсимфонии", положившему начало "симфонической" космогонии, соответствует в четвертой "симфонии" возвращение в хаос "вихревого" мира природных явлений и человеческих страстей, в котором, как в воображенном Белым "кубке метелей", различные субстанции переливаются друг в друга и смешиваются до полной неразличимости.
"Кубок метелей", завершенный в 1907 году, предстал достаточно красноречивым доказательством того, что "симфоническая" форма, найденная Белым на рубеже веков, не универсальна, что она способна к ценностному саморазвитию лишь до той поры, пока сохраняется незыблемой в своих основных чертах и ориентирах мифопоэтическая картина мира, вызвавшая ее к жизни. Новых духовных импульсов, более широкого образа действительности, осмысляемой уже не только в системе метафизических понятий и под знаком мистических предначертаний, но и в социально-историческом аспекте, в трагических отсветах современности - а именно к такому мировосприятию Белый стал все более последовательно склоняться, начиная с середины 1900-х годов, - "симфонии" уже вместить не могли. Оставшись сугубо индивидуальным жанровым образованием, они не породили сколько-нибудь значимой литературной школы: чужие опыты в "симфоническом" духе - такие, как поэма "Облака" (М., 1905) Жагадиса (А. И. Бачинского) или оставшаяся в рукописи "Эсхатологическая мозаика" (1904) П. А. Флоренского - вариация на темы "Северной симфонии" - были единичными и всецело зависимыми от "оригинала". Однако "симфониям" суждено было навсегда остаться самым ярким и законченным воплощением "эпохи зорь", послужившей истоком всего последующего творчества Андрея Белого, одним из наиболее выразительных и художественно совершенных памятников русского религиозно-философского, теургического символизма, одним из первых опытов в области экспериментальной прозы, получившей столь широкое развитие в XX веке, - а это не так уж мало.
От "симфоний", и главным образом от последней из них, прослеживается прямая линия преемственности к орнаментальной стилистике, обозначившей одно из основных направлений обновления русской прозы 1910-1920-х годов. Уже год спустя после выхода в свет "Кубка метелей" - учитывая неоднозначный по художественному результату опыт четвертой "симфонии" и в значительной мере опираясь на него, - Белый создает свой первый роман "Серебряный голубь", в котором налицо отличительные черты будущего орнаментализма: экспрессивность стилевого выражения, прихотливость интонационно-синтаксических рядов, последовательная ритмизация и метафоризация речи обилие образных лейтмотивов, - все те принципиальные конструктивные элементы, которые характеризуют прозу писателя в период pасцвета его творчества и в то же время обнаруживаются в произведениях немалого числа его младших современников и продолжателей, от Евгения Замятина до Бориса Пильняка и Всеволода Иванова. Прав был В. Шкловский, заметивший попутно, что без "симфоний" Андрея Белого "невозможна новая русская литература".
А. В. Лавров
Северная симфония
(1-я, героическая)
Посвящаю Эдвардсу Григу
Вступление
1. Большая луна плыла вдоль разорванных облак.
2. То здесь, то там подымались возвышения, поросшие молодыми березками.
3. Виднелись лысые холмы, усеянные пнями.
4. Иногда попадались сосны, прижимавшиеся друг к другу в одинокой кучке.
5. Дул крепкий ветер, и дерева махали длинными ветками.
6. Я сидел у ручья и говорил дребезжащим голосом:
7. "Как?.. Еще живо?.. Еще не уснуло?
8. Усни, усни… О, разорванное сердце!"
9. И мне в ответ раздавался насмешливый хохот: "Усни… Ха, ха… Усни… Ха, ха, ха…"
10. Это был грохот великана. Над ручьем я увидел его огромную тень…
11. И когда я в испуге поднял глаза к шумящим, мятежным вершинам, из сосновых вершин глядел на меня глаз великана.
12. Я сидел у ручья и говорил дребезжащим голосом:
13. "Долго ли, долго ли колоть дрова?.. И косить траву?"
14. И мне в ответ раздался насмешливый хохот: "Ха, ха… Косить траву?.. Ха, ха, ха…"
15. Это был грохот великана. Над ручьем стояла его огромная тень…
16. И когда я в испуге поднял глаза к шумящим вершинам, меж сосновых вершин кривилось лицо великана…
17. Великан скалил белые зубы и хохотал, хохотал до упаду…
18. Тогда я весь согнулся и говорил дребезжащим голосом:
19. "О я, молодой глупец, сыч и разбитая шарманка…
20. Разве сломленная трость может быть годна для чего иного, кроме растопки печей?
21. О ты, туманное безвременье!"
22. …Но тут выпрыгнул из чащи мой сосновый знакомец, великан. Подбоченясь, он глумился надо мной…
23. Свистал в кулак и щелкал пальцами перед моим глупым носом.
24. И я наскоро собрал свою убогую собственность. Пошел отсюда прочь…
25. Большая луна плыла вдоль разорванных облак…
26. Мне казалось, что эта ночь продолжается века и что впереди лежат тысячелетия…
27. Многое мне мерещилось. О многом я впервые узнал…
28. Впереди передо мной на туманном горизонте угрюмый гигант играл с синими тучами.
29. Он подымал синий комок тучи, мерцающий серебряными громами.
30. Он напрягал свои мускулы и рычал, точно зверь…
31. Его безумные очи слепила серебряная молния.
32. Бледнокаменное лицо полыхало и мерцало от внезапных вспышек и взрывов…
33. Так он подымал клочки синих туч, укрывшихся у его ног…
34. Так он рвал и разбрасывал вокруг себя тучи, и уста мои слагали грозовые песни…
35. И видя усилие титана, я бессмысленно ревел.
36. Но вот он поднял на могучие плечи всю синюю тучу и пошел с синей тучей вдоль широкого горизонта…
37. Но вот надорвался и рухнул угрюмый титан, и бледнокаменное лицо его, полыхающее в молниях, в последний раз показалось в разрыве туч…
38. Больше я ничего не узнал о рухнувшем гиганте… Его раздавили синие тучи…
39. И когда я плакал и рыдал о раздавленном гиганте, утирая кулаками слезы, мне шептали ветряной ночью: "Это сны… Только сны…"
…"Только сны"…
40. Сокрушенный, я чуял, как дух безвременья собирался запеть свои гнусные песни, хороня непокорного гиганта.
41. Собирался, но не собрался, а застыл в старческом бессилии…
42. …И вот наконец я услышал словно лошадиный ход…
43. Кто-то мчался на меня с далекого холма, попирая копытами бедную землю.
44. С удивленьем я узнал, что летел на меня кентавр Буцентавр… держал над головой растопыренные руки… улыбался молниевой улыбкой… чуть-чуть страшной.
45. Его вороное тело попирало уставшую землю, обмахиваясь хвостом.
46. Глубоким лирным голосом кентавр кричал мне, что с холма увидел розовое небо…
47. …Что оттуда виден рассвет…
48. Так кричал мне кентавр Буцентавр лирным голосом, промчавшись как вихрь мимо меня.
49. …И понесся вдаль безумный кентавр, крича, что он с холма видел розовое небо…
50. …Что оттуда виден рассвет…
Первая часть
1. Весеннею ночью умирал старый король. Молодой сын склонился над старым.
2. Нехорошим огнем блистала корона на старых кудрях.
3. Освещенный красным огнем очага, заговорил король беспросветною ночью: "Сын мой, отвори окно той, что стучится ко мне. Дай подышать мне весною!
4. Весною…"
5. Ветер ворвался в окно, и с ветром влетело что-то, крутя занавеской.
6. Одинокий прохожий услышал, как умирали в окне старого замка. И были такие слова из окна: "Еще порыв, и я улечу… Будешь ты славен и могуч, о сын мой!
7. Ты выстрой башню и призови к вершинам народ мой… Веди их к вершинам, но не покинь их… Лучше пади вместе с ними, о сын мой!"
8. Перестала колыхаться занавеска в готическом окне замка: вся поникла.
9. И не знал прохожий, что было, но понял, что - ночь.
10. Беспросветная ночь…
1. Стаи северных богатырей собирались к древнему трону, а у трона король молодой говорил новые речи, обнимая красавицу королеву, юную жену свою.
2. Зубцы его короны и красная мантия сверкали, когда он встряхивал вороными кудрями - весь исполненный песни.
3. Он говорил о вершинах, где вечное солнце, где орел отвечает громам.
4. Приглашал встать над пропастями.
5. Он говорил, что туманы должны скрыться, сожженные солнцем, и что ночь - заблуждение.
6. Огненным пятном горели одежды королевские пред троном, а кругом стояла гробовая тишина.
7. Хмурились воины, потому что он говорил о сумраке рыцарям сумрака, и только юная королева восторженно слушала эти песни.
1. Солнце село. В готические окна ворвался багрово-кровавый луч и пал на короля. И казался молодой король окровавленным.
2. В ужасе королева отшатнулась от супруга своего.
3. Усмехались седые фанатики, сверкающие латами по стенам, радуясь желанному наваждению.
4. Из открытых дверей потянулись вечерние тени, и стая северных богатырей окунулась в тень.
5. И сквозь тень выступали лишь пасмурные лица закованных в сталь фанатиков, искаженные насмешливой улыбкой.
6. А кругом была тишина.
7. Поник головою король. Черные кудри пали на мраморный лоб.
8. Слушал тишину.
9. Испугался. Забыл слова покойника. Убежал с королевой из этих стран.
1. Они бежали в северных полях. Их окачивало лунным светом.
2. Луна стояла над кучкой чахлых, северных берез. Они вздохнули в безысходных пустотах.
3. Королева плакала.
4. Слезы ее, как жемчуг, катились по бледным щекам.
5. Катились по бледным щекам.
1. И тоска окутала спящий город своим черным пологом. И небо одиноко стыло над спящим городом.
2. Туманная меланхолия неизменно накреняла дерева. Стояли дерева наклоненные.
3. А на улицах бродили одни тени, да и то лишь весною.
4. Лишь весною.
5. Иногда покажется на пороге дома утомленный долгим сном и печально слушает поступь ночи.
6. И дворы, и сады пустовали с наклоненными деревами и с зелеными озерами, где волны омывали мрамор лестниц.
7. Иногда кто-то, грустный, всплывал на поверхность воды. Мерно плавал, рассекая мокрой сединой водную сырость.
8. На мраморе террасы была скорбь в своих воздушно-черных ризах и с неизменно бледным лицом.
9. К ее ногам прижимался черный лебедь, лебедь печали, грустно покрикивая в тишину, ластясь.
10. Отовсюду падали ночные тени.
1. Почивший король приподнял мраморную крышку гробницы и вышел на лунный свет.
2. Сидел на гробнице в красной одежде, отороченной золотом и в зубчатой короне.
3. Увидел грусть, разлитую по городу, и лицо его потемнело от огорчения.
4. Он понял, что его сын бросил эту страну.
5. И он пригрозил убежавшему сыну мертвой рукой и долго сидел на гробнице, подперев усталой рукой старую голову.
1. А молодой король с королевой бежал в одиноких полях. Их окачивало лунным светом.
2. Луна стояла над кучкой чахлых, северных берез, и они вздохнули в безысходных пустотах.
3. Король плакал.
4. Слезы его, как жемчуг, катились по бледным щекам.
5. Катились по бледным щекам.