Уже установлено, что отчим Валерии состоит на учете в наркологическом и психиатрическом диспансерах. Вменяемость матери будет устанавливать судебно-психиатрическая экспертиза".
- Вот, блин, что за неелюди среди нас ходят! - сказал неожиданно очень серьезно Славка. - И ничего с ними не поделаешь, потому что не узнаешь, потому что скрываются до поры, потому что врачи потом оправдают.
- У меня, кулдык-мулдык, соседи такие. Всегда дерутся, - сказал дедок.
- Наверно, кололись, - свесившись с подушки и сплевывая в банку красно-желтую жидкость, объяснил юнец-наркоман с толстыми руками.
- Не дай Бог такой сволочь какой-нибудь хорошей девочке попадется! - испуганно вдруг сказал Глеб, думая, видимо, о своей невестившейся уже дочери. - Расстреливать таких надо без суда и следствия. Как при Сталине. А разбираться потом. Ведь сколько таких гадов по земле шастает!
- Быт это, бытовуха, сто процентов раскрываемости, - сказал Юрка-дипломат, - норма жизни простого народа. Поэтому надо быть выше, сильнее. В других домах жить, в других машинах ездить, в других магазинах продукты и барахло покупать.
Юнец-наркоман вдруг забеспокоился:
- Не, я выбьюсь! С наркотой завязал. Сейчас думаю, сколько раз мог погореть, - страх берет. Но я менеджером буду. Самое хлебное дело. Мы из сильной семьи. Мой дед был генерал НКВД, он заключенных на удачу сквозь глазок стрелял. Кому повезет. Всяких там гадов было много - и уголовных, и политических. Пуля виноватого всегда находила. А другой - по матери - тоже генерал НКВД был, так ему не повезло. Расстрелял группу каких-то спецов, а они потом понадобились. Ну его самого на шарашку и сунули.
Дипломат согласился:
- Бывает. Надо аккуратнее себя вести. Мой отец в кавалерии был. Так они пленных немцев шашкой на пари рубили - кто лучше. Мой от плеча до пояса мог, так хвалился. Как-то из двухсот сто всего осталось. Над остальными поразвлеклись, порубили, одним словом. Тут особист объявился, спрашивает: кто, мол, право дал так с пленными обращаться? А отец ему: "Не понял! Это ты, что ли, в плен их брал? Не ты! Так вот и считай, что оставшихся мы в плен взяли, а этих пришлось в бою зарубить. И отвали". Тот и отвалил. Отец чуть что, так сразу: "Не понял! Лучше бы тебе отвалить" И так в лицо уставится, что люди отваливали. И меня в военное училище определил.
Странное дело, на других такая работа сразу бы печать поставила, а ему хоть бы что. Подростель и мидовец стали мне сразу после своих рассказов не очень симпатичны, к ним из этих дел словно что-то прилипло, а Славка оставался сам по себе. Ему что КГБ, что гвоздильный цех - все едино. Дело в том, вдруг почти догадался я, что он не активничал, не рвался на выгодное место, а просто выживал, примеряясь к обстоятельствам. Славка - живучий сорняк, крапива, осот. Крепок и жилист, как репей, как подорожник, стелется по земле, а вырвать трудно, и соков полон, и полезен. Как дворовая бездомная, но добрая и охранительная собака с одним ухом.
Дневные глюки
И тут вошла моя жена, бледная и измученная, глаза за круглыми совиными очками потухшие, но с баночками и кулечками, поставила их около меня, огляделась, поздоровалась со всеми, особенно радостно кивнул ей Славка, словно и впрямь в ее взгляде свет видел.
- Грязно у вас. - Она исчезла, через пару минут вернулась с веником и ведром, наполовину наполненным водой, окунула веник в воду и быстренько подмела пол, протерла круглый стол влажной тряпкой, вынесла ведро, веник и тряпку в коридор. Вернулась и села на стул около меня.
- Ну как ты, милый? - Она обтерла мне лицо и руки влажным полотенцем.
Пришла пора явиться к нам доктору Анатолию Александровичу, и он явился шумный, громогласный, со словами:
- Ну что, кролики, приуныли? Думаете, дядька с ножом к вам пришел? А дядька сегодня добрый. Он от заутрени прямо.
Увидел Кларину:
- А баба зачем здесь? Бабе на корабле не полагается. У нас свой уход есть. Сестры за это деньги получают. И ухаживают как надо.
- Уходят, пожалуй, так, что я потом не откачаю, - ответила Кларина, посмотрев на него сквозь съехавшие к носу очки.
Почему, когда уже и надеяться в земном мире вроде не на кого и не на что, все еще надеешься на… женщину? От нее ждешь защиты. "Бросающая вызов женщина, я - поле твоего сражения". Подловато написано, но - правда. Надеешься, однако и опасаешься, как бы хуже не стало. Перья совы топорщились, губы были сжаты, глаза потемнели, и я испугался, что сейчас она его как-нибудь так клюнет, что жизни мне в этом отделении совсем не будет.
Ее ответ доктору и впрямь не понравился: желтые его глаза сверкнули.
- Вот вы взялись ухаживать, а на больном носки, пижама. А его на клизму перед колоноскопией везти надо! - рявкнул он. - Что, так в носках и повезем? Здесь я о больных забочусь, меня для этого Бог тут поставил. Я их на путь истинный направляю, исправляю греховные ошибки человеческого пути.
Напугал. Аж очки у нее запотели, так что глаз стало не видно. Но все-таки мудрая птица сова, ученая. А может, просто почувствовала, что не упором здесь надо, а лаской, даже лестью.
- Но Бог же не запрещал принимать помощь даже от самаритянина. Так давайте заботиться вместе, - стала уговаривать, успокаивать Кларина доктора. - И потом, как у апостола Иоанна сказано: "Кто говорит: я люблю Бога, а брата своего ненавидит, тот лжец; ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?" Давайте вместе любить больных. Этого больного я особенно люблю.
- Вы что, воцерковленная? - даже охрип А.А.
- Нет, просто грамотная. Ведь вы же знаете, вам ли не знать, что человек сам перед Богом ответит, и наша задача дать ему возможность получить этот шанс. У меня, конечно, ум женский, слабый, поэтому лучше я руками что-нибудь помогу. Вы говорите, что ему на сегодня колоноскопия назначена, так вы мне лучше скажите, куда сейчас больного везти, чтоб клизму делать, я готова сестре помочь.
А. А. важно провел ладонью по своей лопатообразной черной бороде и застегнул пуговицу на рубашке под пиджаком, халат поправил. И, соглашаясь благосклонно, признал:
- Помогать надо. Сестер у нас немного.
Я чувствовал тошноту, не было сил пошевелить даже рукой, голоса вдруг показались мне какими-то словно бы искусственными и далекими. Борясь с дурнотой, я приподнял голову с подушки, увидел Кларину, говорящую что-то А.А., прижав к груди руки; сидящего на соседней постели Славку, который внимательно вслушивался в этот разговор; Глеба, который шел очередной раз курнуть; Наташку, вкатившую в палату кресло-каталку для меня, но глядевшую на стриженного под полубокс Юрку-дипломата, который уже стоял у своей кровати, держась рукой за свой шов. Так, глядя на него, Наташа и принялась перетаскивать меня с кровати на каталку. "Нет, видно, никуда я ночью не бродил", - мелькнуло в голове, когда ноги у меня подогнулись и я стал мягко валиться на пол, теряя сознание. Я успел заметить поднявшуюся суету, метнувшуюся ко мне Кларину, вскочившего на ноги Славку, и то, как вместе с А.А. они укладывали меня назад на кровать. И снова все поплыло перед глазами, и я отключился.
Очнулся я, когда рядом загрохотала тренога, на которой укреплена была высокая палка, а на палке висел прозрачный мешок с кровью. Такой я уже видел в реанимации.
Далее началось представление, не очень для меня безопасное, но напомнившее загробную пляску душ, как в дантовой комедии: они вились, изгибались, ныряли под кровать, а на переднем плане - что-то громоздкое, волосатое, бородатое. Сквозь дурноту я все же понял, что А.А. пытается что-то сделать, но у него не получается. Сначала он дважды тыкал в мешок с кровью иголку, через которую кровь по трубочке должна была попадать в другую иголку, которую нужно было воткнуть мне в вену, чтобы перекачать кровь. Но как-то так получалось, что кровь стала капать на пол, на простыню, на брюки А.А. Кое-как, с третьей попытки он попал второй иглой мне в вену. Вытер пот со лба.
- Приду через полчаса. - И вышел.
Прошло часа два. Всё успокоилось. Доктор Тать снова приказал готовить меня к колоноскопии. Опять явилась сестра Наташа с креслом-каталкой, с помощью Кларины отвезла меня в процедурную. Там ближе к окну стояла широкая скамейка, на которой, как я уже поминал, делали клизму после касторки, чтоб прочистить желудок для колоноскопии.
А еще через час Кларина сопровождала лежачую каталку, на которой две невысоких сестрички везли меня на колоноскопию, в маленькую комнатку, где за белой ширмой меня уложили на топчан. Кларине велели остаться за дверью, женщина-врач в синем халате со странным длинным аппаратом с лампочкой на конце подошла ко мне. Известна шутка Михаила Светлова, сказавшего врачу-мужчине после такой процедуры: "Доктор, после того, что между нами было, мы могли бы перейти на "ты"". Мне колоноскопию делала средних лет восточная женщина, которая была недовольна, что плохо вычищен желудок, и всё ворочала в моем заднем проходе этим аппаратом, как штырем. Но ничего в нижней части прямой кишки она не обнаружила.
- Ничего не вижу, - сказала она. - Может, хватит с них вашей диффузии? Вполне от этого могло кровить. Разве что Шхунаев решит лапароскопию делать. Ну тогда как повезет.
На мой вопрос, что такое лапароскопия и зачем мне ее делать, она, глядя в сторону, усталым голосом объяснила, что в нижней части живота делается дырочка, туда запихивается поисковый шланг с лампочкой и рассматривают, нет ли язвы в тонком кишечнике. Если же не обнаружат, то другой бы отпустил, а уж Шхунаев как решит. На вопрос, кто такой Шхунаев, она сказала, что он сам ко мне подойдет.
И он подошел.
В палате я спросил соседей, не знают ли они, кто таков Шхунаев.
- А шху его наев! - сострил англизированный дипломат Юрий Владимирович.
Славка, может, и не понял, но созвучию ухмыльнулся.
Только жена ушла домой присмотреть за дочкой и приготовить мне новую порцию питательной пищи, как в палату шагнул врач. Он был в белом халате, как и положено, сутуловат, но странное лицо - квадратная челюсть с вытянутым книзу острым подбородком, длинный, тоже смотрящий вниз острый хрящеватый нос, раздвоенный на конце, как язычок змеи, и уходящий назад голый лоб с залысинами, густые брови кустиками и очень нечестные глаза, которые не скрывали, что их владелец способен на самые разнообразные поступки. Разговор с ним сейчас вспоминаю, как нечто невзаправдошнее, как глюк, как то, что мне примерещилось.
- Анатолий Александрович говорит, - обратился он ко мне, - что вы философ, из тех, что против православного Бога, и мещанин. Жертвы боитесь. И в пижаме лежите, и в носках, и утку под кроватью прячете.
Славка молчал, а Глеб подал голос:
- Да не утку! Утку Анатолий Александрович выкинул. А это банку ему не то его жена принесла, не то Славка из перевязочной.
Славка улыбнулся во все свое рябое лицо, кивнул, соглашаясь.
- А ты, Глеб, пожелтел чего-то. Смотри не лезь куда не надо, а то операцию отложим - пожалеешь, - повернулся на миг к нему Шхунаев.
- Да я так, Сергей Игнатьевич, как есть чтобы. А операцию мне Анатоль Лексаныч сразу после Рождества обещал.
- Обещал - значит, сделает. Не желтей только. - И снова поворотился ко мне, со мной оставаясь на "вы". - А против вас лично у меня ничего нет. Я только все начинания Анатолия Александровича поддерживаю и являюсь главным исполнителем. Он прав, что Россия на жертве стоит. Но я-то хочу сказать, что жертва должна быть с пользой для науки. Лапароскопия - операция новая, не отработанная еще. Вот ее и надо отрабатывать. Раз при колоноскопии у вас ничего не обнаружили, будем делать лапароскопию, а она не поможет, то и лапаротомию. Тут же, не снимая со стола.
- А что такое лапаротомия? - спросил я каким-то не своим голосом, измученный колоноскопической процедурой. - И зачем она?
Доктор Шхунаев улыбнулся длинной улыбкой садиста:
- Бывает, лапароскопия ничего не показывает, тогда - лапаротомия, то есть разрезаем живот от пупка до паха, все твои кишки вываливаем и ищем язву, перебираем их одну за другой. Найдем - резекцию сделаем.
- А не найдете?
- Назад все засунем и зашьем.
- Но я против, у меня уже все обнаружено, - вдруг совсем хрипло и как-то жалко возразил мой голос. - Ведь без моего согласия вы этого сделать не можете. А я не согласен.
Славка неожиданно подбавил остроты, вроде меня поддержав, но и напугав тоже. Состроив встревоженное выражение на рябой своей физиономии, он вдруг безо всякой улыбки сам спросил голосом больного и сам же голосом Шхунаева ответил:
- "Доктор, я умру?" "Больной, сделаем все возможное".
Шхунаев к нему даже не повернулся. А я уже не возражал против тыканья, но неожиданно вполне всерьез за жизнь свою испугался. И не то чтобы боялся умереть, однако смерть, казалось мне, должна была выглядеть более оправданной и не зависящей от тупости медицинского распорядка. Но тут же убедился, что дело не только в тупости.
- А вашего согласия, - пожал Шхунаев сутулыми плечами, - никто и не спросит.
- Но это же фашизмом называется.
- Отнюдь, - улыбнулся Шхунаев своим широким ртом, выпячивая вперед подбородок и откидывая назад голову с залысинами. - Во-первых, мы операции все делаем под наркозом. Вы ж не в немецком концлагере. А во-вторых, есть такое в нашей медицине понятие: операция без согласия больного в случае показания опасности для его здоровья. Вам же делают уколы от кровотечения, вот один из них будет снотворным. И вы очнетесь уже после операции - скорее всего в реанимации. Если все пройдет благополучно. Мы обсудим все это с вашим лечащим врачом Анатолием Александровичем.
Он даже умудрился как-то церемонно и издевательски одновременно поклониться мне, выходя за дверь.
Мне казалось, что я снова брежу, как сегодня ночью. Конечно, в аду - по грехам, в Мертвом доме - по вине (то есть тоже по грехам). А здесь, в больнице, за что? Вина в появлении на свет. Раз родился, то должен помереть, приговор зачитывается сразу, но заключение пожизненное, и никто о нем не вспоминает, пока не зазвучат огненные слова, написанные на больничной стене. А.А. легко говорить: "Вы все виноваты в том, что с вами произошло. Не так живете, не то жрете". Но ведь это бред, пустые слова.
Зато сопалатники мои, как только Шхунаев вышел, загудели.
- Распустились, тить твою мать, - захрюндел дедок, - всякий порядок позабыли. Меня, тить, не пощадили, теперь на ентом философском писателе экскремент делать хотят. А это значит - без пощады.
- Бабки нужны и положение. - Юрий Владимирович взволнованно провел рукой по своим красивым, но немытым волосам. - Со мной ничего не может случиться. Я так устроен. А есть те, с которыми все случается. Я-то сюда случайно попал. Прямо с работы по "скорой" отвезли. Но я потом в АО медицины поеду. Отдельная палата, вежливые все, за двести-то баксов в день! Там долечат. Операций они не делают, а проверить, восстановить - за милую душу!
- Они нас и здесь всех долечат, - ухмыльнулся Славка.
- Только его, - кивнул дипломат на пустую постель Глеба, вышедшего "курнуть". - Пожелтел весь. А с желтизной операций не делают. Они его уже списали. Он им не интересен. Помрет просто под ножом… Зачем им это?
- Как не будут делать? Они ж ему обещали! - подскочил я, на минуту забыв о себе. - Что же они хотят? Понаблюдать?.. Почему тогда по-другому не лечат? Прямо немцы из концлагеря! Но те вроде от злодейства излечились…
- Ты, Борис, не прав. Ни хера немцы не излечились. Фашисты, они и есть фашисты. Такое никуда не девается. Просто глубже запрятано, - возразил со знанием дела поездивший по Европе дипломат Юра.
- Это ты, Юрий Владимирович, брось, - сказал Славка. - Я как-то по контракту в Дюрене работал, заболел там, так битте-дритте - в больницу, по бедности страховки, конечно, палату дали двухместную. С немецким зольдатом лежал. Но - телевизор, но - сестрички вежливые, врачи все анализы делали бесплатно. Поверх моей страховки. Беспокоились. И вылечили. Опытов надо мной не ставили. Не, немчура от этого излечилась, это точно. А нам просто друг на друга насрать. И вовсе это не фашизм, а всегда так было. Хоть ты и философ, а такого не знаешь. Только если добрый человек найдется - значит, повезло. Значит, Бог упас.
Зарисовывая сейчас этот эпизод, я снова вспомнил слова русского епископа Серапиона Владимирского, о котором писала в те месяцы книжку Кларина: в XIII веке он увещевал соотечественников (привожу его слова точно, по сборнику текстов): "Погании бо, закона Божия не ведуще, не убивают единоверних своих, ни ограбляют, ни обадят, ни поклеплют, ни украдут, не запряться чужаго; всяк поганый брата своего не продаст; но, кого в них постигнет беда, то искупят его и на промысл дадут ему; а найденая в торгу проявляют; а мы творимся, вернии, во имя Божие крещени есмы и, заповеди его слышаще, всегда неправды есмы исполнени и зависти, немилосердья; братью свою ограбляем, убиваем, в погань продаем; обадами, завистью, аще мощно, снели друг друга, но вся Бог боронит". В переводе на современный русский это звучало еще страшней: "Даже язычники, Божьего слова не зная, не убивают единоверцев своих, не грабят, не обвиняют, не клевещут, не крадут; не зарятся на чужое; никакой неверный не продаст своего брата, но если кого-то постигнет беда - выкупят его и на жизнь дадут ему, а то, что найдут на торгу, - всем покажут; мы же считаем себя православными, во имя Божье крещенными и, заповедь Божью зная, неправды всегда преисполнены, и зависти, и немилосердья: братий своих мы грабим и убиваем, язычникам их продаем; доносами, завистью, если бы можно, так съели друг друга, - но Бог охраняет!"
Пас в сторону - о женщинах
Потом на каталке повезла меня пришлая сестричка на рентген желудка. Оставила в коридоре на первом этаже, где собралась очередь, и пошла к врачу договариваться, чтобы меня пропустили первым. Было зябко. Под простыней я мерз и слушал разговоры - столь же безумные, как и прежние. Мужик в зимней шапке-ушанке и в черном костюме. Лицо европеоидное. Разговаривает сам с собой вслух, хотя не старик и на тихо помешанного не похож:
- Вот я наполовину мусульманин. А еще наполовину католик. Да и сам в православной стране. Всем этим занят, всему надо соответствовать. Вот у вас в православии сколько руководителей? - обращается он к бабке с клюкой, которая только что жаловалась, что мы самая богатая страна, а американцы заставляют нас жить бедно.
- Я не знаю, я же русская, - отвечает та тихо и столь же бессмысленно.
Меня всё же пропустили без очереди. А дальше пил белую густую жидкость, ее же клизмой закачивали мне в желудок с другой стороны. Потом врач долго вертел меня и сказал, что желудок мой имеет каскадную форму, но ничего больше не отметил. Потом меня отвели в специальный туалет, чтоб я освободился от этой белой жидкости, и я сидел на холодном ободке толчка с отломанным сиденьем, тупо глядя в газетные страницы, выданные мне не для чтения. Но все же прочитал что-то из жизни звезд. Что мне с того, какая у них там жизнь! Да почти такая же, только всякими словами и одеждами прикрытая.
А затем я снова очутился в своей палате.
- Да чушь все это, - говорил Юрий Владимирович, - просто бабок все хотят. Каждый ищет, где найти можно. Заплати любому тысячу баксов, он и отстанет.
- Кто такое заработать может?! - охнул Глеб.
- Пожалуй, мне такого не заработать, - сказал я, хотя думал о другом.