Веревка перекинута через сук. С другой стороны она привязана к спортивной штанге, которую держит на вытянутых руках, словно берет вес, палач. Но веревки явно мало. Поэтому и жертва, и палач стоят на цыпочках. Парень с петлей на шее начинает петь. Что-то церковное. Песня кончается. И мужик-палач медленно опускает штангу и наваливается на нее всем телом. "Для тяжести", - соображаю я. Парень повисает в воздухе. Однако, к моему удивлению, снова начинает петь. Только другую песню. Но тоже торжественную. Как это возможно? А вот как: женщина в черном пальто маленькой веревочкой оттягивает от его горла удавку. Парень висит и поет, славит Господа.
- Хватит, мать, отпускай! - кричит мужик-палач, сидя на штанге.
Тетка отпускает веревочку. Теперь горло сдавлено. У парня открывается рот, вываливается язык, белки глаз чернеют. И в этот момент веревка обрывается. Парень тяжело шмякается в могилу. На него начинают сыпать землю. Но он шевелится. Жив, что ли?
И в самом деле жив. Его вынимают из могилы. Веревки у них подходящей больше нет. Похоже, парень этим доволен.
Но его кладут на бревно. Лицом вниз. Зубило приставляют к шее и молотком по зубилу бьют. Однако никак им не удается шейный столб перерубить. Все соскальзывает зубило. Только кожу рвет. Я пытаюсь возмущаться. За руки хватают, держат. А там, рядом с бревном, пила лежит.
Неужели?! А выхода у них другого нет. Веревка порвалась, топора не припасли, зубилом несподручно. Выходят двое из толпы и на ноги парню садятся. Двое других за плечи держат, чтобы не дергался. А первый мужик, палач, простоволосый, с диким лицом, начинает парню ручной пилой шею пилить. Потом в могилу останки складывают и засыпают землей. Теперь уже навсегда.
- Это такой обряд у нас еженедельный, - объясняют мне.
И я вдруг понимаю, что обрыв веревки, зубило и пила не случайны, все именно так и задумано. Ритуал. Вот ужас-то! Этак они всех своих людей переведут. А они меня все держат за руки, не отпускают.
- Своих нам жалко, - говорят.
…Но я рванулся, побежал, стукнулся о какую-то дверь и снова очутился в больничном коридоре, судорожно дыша и чувствуя, как онемели руки в тех местах, за которые цеплялись меня удерживавшие.
По-прежнему дымила сигаретой пророчица, по-прежнему сестрички о чем-то весьма оживленно говорили. Но Флинта нигде не было. По спине у меня стекал пот от пережитого ужаса и от слабости. Был когда-то роман написан - "Путешествие по морю житейскому". По какому морю я сейчас путешествую?
- Там-то они и нашли пиастры, которые спрятал капитан Флинт…
Я невольно прислушался. Наташка, взмахивая полными своими руками, пересказывала фильм "Остров сокровищ". Да, читать уже никто не читает просто литературу, разве что по специальности. Когда-то была любимейшая моя книга. И сейчас мне было страшно, как пиратам в их последнем походе к кладу, когда им послышался голос уже умершего капитана Флинта: "Дарби Макгроу! - завывал он, Дарби Макгроу! Дарби, подай мне рому!" Мне тоже и слышалось, и виделось. И мне, как мальчику Джиму Хокинсу, захотелось куда-нибудь сбежать. Но, как Джим к одноногому пирату Сильверу, так и я был привязан веревкой болезни и слабости к этой больнице, к этой палате. И сейчас меня еще куда-то занесло, откуда теперь не виделось выхода. Зачем мне Флинт показал эту картинку?.. Еще раз рассказать о бессмыслице жизни? О том, что чем больше люди ищут в жизни смысл, тем более безумными и лишенными всякого смысла становятся их действия?.. "А ты ее не понимай, ты ее вспоминай, помни каждый день, - услышал я у самого уха голос Ваньки Флинта, - картинка что надо! Убийство как святой поступок - вот должна быть тема моей загробной диссертации. Но у меня другой опыт. По пустому делу погиб. Тут гордиться нечем, словно траву срезали, это простая бессмыслица. А у тебя сложная". Я завертел головой, Флинта по-прежнему нигде не было. И, тихо скуля, я двинулся к своей палате, но остановился перед морем скверной воды, натекшим из туалета и перекрывшим проход. Стоять над ним было еще хуже для обоняния, чем лежать в нашей вонючей палате. Сестрам до этой грязи и дела не было. Это уборщицы должны убирать, а не они. Или слесаря завтра вызвать. Словно не долетал до них запах. А может, и впрямь не долетал все выдувал коридорный сквознячок.
"Сюда-то меня Флинт довел, а назад?.." И тут же я очутился перед дверью своей палаты сидящим на корточках, будто ничего и не было, а я все продолжаю слушать болтовню трех граций или гарпий - как посмотреть. Накручивая на шариковую ручку локон черно-змеиных волос, Сибилла вроде бы продолжала тот разговор, слушать который мне помешал Флинт. Словно разговор застыл в воздухе, а теперь оттаял:
- А Тать на философа обиделся. Тот невежливо ему отвечал. Вот и не понравился он ему, не показался. А стало быть, он с ним счеты и сведет. Как с первого взгляда кто не глянулся, того он никогда не полюбит. Как родила я, сказал мне: "Посмотрю младенца. Если понравится, своим признаю". Но с первого взгляда невзлюбил. А я уж дочку Сашенькой в честь его отца назвала, думала, свекром будет. Но нет, хоть на него как две капли похожа. Вот я и маюсь. Думаешь, Наташка, я не знаю, что это ты меня матерью-одноночкой прозвала?.. Зато моя была эта ночка! А других-то баб у него и нет, я знаю. У него святость на уме: как бы своим ланцетом мир исцелить. А я что? Стараюсь ему пригодиться, помогать во всем, будто и вправду жена ему венчанная. Глядишь, признает Сашку мою, трехголовый мой. У него не только Шхунаев - третья голова еще есть.
Красивая она была, что и говорить! Но красота ее меня не грела, пугала скорее. Страстное, требовательное и вместе с тем очень покорное что-то светилось в ее лице. Ведь за руки держать будет, если тот прикажет, пока он ланцетом орудует. Тот, Тод или Тать? Вот что надо мне понять. Господи, в рифму думаю, кажется, с ума схожу. Спина у меня была мокрая от пота. Заскрипела дверь моей палаты, из нее вышел в полосатой коричневой пижаме Глеб, со спутанными со сна волосами и отлежалой вмятиной от подушки на левой щеке. "Пойду курну", - пробормотал он свое обычное, но меня не заметил. Я все так же, на корточках, сидел. Увидев его, сестры зашумели, а я воспользовался сумятицей, скользнул в палату и через минуту, поражаясь своей быстроте, уже лежал в постели. Голова гудела, ноги дрожали, мысли были спутаны, как непричесанные волосы; я закрыл глаза, и снова меня замутило, словно поплыл я по мутной реке, но не к другому берегу, а вроде бы по течению. По ошибке не в лодку к перевозчику сел, а в какую-то пустую, без руля и без ветрил.
И тут меня стало выворачивать. Я перевесился с кровати, чтоб рвало на пол. Но желудок был пуст, и рвало меня желчью. Причем приступ рвоты был такой сильный, что я ничего кругом не видел. Когда он ослабел и я сумел вздохнуть, передо мной оказался стакан воды, который протягивал мне Славка. Я глотнул воды и удивился: за окном было уже серенькое позднее утро, вместо льда и снега пришла слякоть. Никаких тебе рождественских морозов!
- Вот Тать обозлится! - прочел мои мысли Славка. - А с тобой что-то не то происходит. Я несколько раз ночью просыпался: ты стонал чего-то, за горло хватался, будто тебя душили, то мокрый от пота был, то опять совсем холодный. Я уж было думал дежурного звать. Да спит поди с какой-нибудь сестричкой… О пиастрах кричал и про капитана Флинта. Это из "Острова сокровищ", я смотрел. А потом ты успокоился. И только сейчас вдруг захрипел и тебя рвать стало. Да ты не волнуйся, я приберу. Тебе еще рано вставать. Из процедурной, ну той, что напротив, тряпку возьму.
- Мертвяки мне всю ночь снились, - пожаловался я, понимая уже, что все мне привиделось от духоты и вони, что кошмар снился, Alptraum, как говорят немцы, Nightmare, как говорят англичане.
- Значит, кризис у тебя был. Все в порядке будет. Не волнуйся, всякое видал, обойдется у тебя. - И Славка пошел за тряпкой - убирать за мной.
День под Рождество
А затем вошла крепконогая Катя, будущая жена немецкого бундесбюргера, собирать термометры. Забирая уже лежавшие на тумбочках градусники, она записывала результаты в амбарную книгу.
- А тебе, болезный, и не ставила. Стонал ты, будто леший тебя душил. Вон сосед твой Славка сказал не будить тебя. Я и не будила. А тебя как повело-то, весь пол загадил. Надо за нянечкой послать. Пойду Сибилле Доридовне скажу. Она старшая медсестра - пусть распорядится. Или жена придет уберет?..
Лицо ее при этом выражало полное равнодушие к происходящей вокруг нее российской жизни.
- Никого не надо звать! - оборвал ее пустые слова Славка. - Я сам тут приберу. Делов-то, больше разговору. И загадил-то немного.
Он быстро протер пол и отнес тряпку во вспомогательную процедурную, где были и ванна, и унитаз, и шкафчик закрытый с обрывками бинтов.
- Вот это по-нашему, по-мужчински, - гремя своими банками, сказал дед Карпов, который, пока Славка убирал, аж с кровати свесился, чтоб все видеть. Раз-два - и дамку за юбку, тить твою мать!
Подросток Паша, как обычно, лежал, подложив руки под голову, и смотрел молча в потолок. Дипломат Юрий читал газеты, мычанием подтвердив свое согласие со Славкой (Славка ведь был для него старший по казарме). Глеб сидел на койке и кашлял, схватившись за свою впалую грудь.
- Курить надо меньше, а то сам не заметишь, как помрешь, - неодобрительно сказала Катя, выплывая из палаты, почти не шевеля бедрами. - В Европе вон давно уже не курят.
- Идет, будто пятак в заднице зажала! - засмеялся ей вслед Славка. - Да Господь с ней! Нам до нее дела нет. Но уж больно воображает. Счас Тать придет. Сегодня раньше времени. До завтрака. Давай-ка, - обратился он ко мне, - пока любимая твоя не пришла, полотенце мокрое тебе принесу - личность протереть. А то ты мутный со сна какой-то.
Он снял со спинки моей кровати полотенце и вышел. Через минуту принес влажное, приятное, убирающее дурноту, рвотный запах и ночной кошмар.
И тут и вправду явился Анатолий Александрович. Был он сосредоточен, неразговорчив. К Рождеству себя готовил. Просмотрел записи температур. Почесал окладистую свою черную бороду - не понравилась ему температура подростка-наркомана, не спадала она никак.
- Ты смотри у меня до десятого доживи. Антибиотики тебе поколют. А там посмотрим, может, еще почистить тебя надо.
Был четверг, 6 января. 7-е, стало быть, пятница, 8-е - суббота, 9-е воскресенье, значит, 10-е - понедельник. До понедельника ему дожить нужно, когда и Глебу, и мне операции обещаны. Причем Глеб этой операции ждал, я же упирался, как мог. Подошел он и к Глебу.
- Ну что с тобой делать, прямо и не знаю. Вот что: дам я тебе пока "Эссенциал форте", будешь пить по две таблетки четыре раза в день. Сестры проследят. Я Сибилле Доридовне скажу, чтоб назначение это записала. Как раз к понедельнику тебе это поможет. Надоел ты мне. Пора тебя выписывать. А пока лекарство попьешь.
- А операция?! - возмутился Глеб. - Вы же обещали!
- Раз обещал - значит, сделаю. Ты только принимай регулярно, что я прописал. Будет ухудшение, не обращай внимания. Должно помочь.
Славка вдруг гнусавым голосом в воздух, ни к кому не обращаясь, пробубнил вслух старый больничный анекдот:
- "Больной, поступили результаты ваших анализов. Вы покинете нашу больницу через одну-две недели". "Спасибо, доктор". "Боюсь, больной, вы неправильно меня поняли…"
- Ох, Колыванов, - вздохнул Тать, - сдохнешь ты без покаяния, судьба у тебя такая.
- Кто ж о судьбе загадывает, Анатолий Александрович? - отозвался Славка. Это уж как сложится.
- Ладно, умничаешь больно. Теперь Карпов. Вижу, идешь на поправку. А дипломат наш? Надо вставать, с сестричками уже можешь заигрывать. Скажу, чтоб расшевелили тебя. Так, а теперь писатель - или философ? - Клизмин…
- Кузьмин, - поправил я его снова.
- Это хорошо, что фамилию свою помнишь. Не безродный, значит.
- Не, не безродный, - согласился я.
- Устал я с вами со всеми. В отпуск надо. На Афон собирался. Из-за этого дефолта деньги лопнули. В монастырь в отпуск поеду, почищусь там. - Он словно забыл, что ко мне обращался. - Вместо меня доктор Шхунаев вами на праздниках займется, если что не так.
И вдруг повернулся и вышел из палаты.
- Что-то ничего он мне не сказал, - растерялся я.
- Ну и радуйся! - засмеялся дипломат. - Целей будешь.
Его переполняла радость возвращавшейся жизни. Он сел на постели, расправив плечи, словно слова А.А. добавили ему сил. Подросток же Паша и пролетарий Глеб выглядели, как и я, растерянно-смущенными.
- Сам ушел, а лекарства прописал. А если без него что перепутают? - волновался Паша. - А с него потом взятки гладки.
- Да не должны перепутать, - неуверенно возразил Глеб.
Славка молчал. Потом пояснил:
- Это он из-за погоды злится. Не дали ему рождественского Деда Мороза.
Подросток снова лег на спину, подложив под голову руки и уставившись в потолок. По коридору прошла дежурная по столовой нянечка, сзывая всех на завтрак. Славка, Глеб и Юрка-дипломат, прихватив свои столовые ложки, вышли. Остальным нам, лежачим, приносили еду в палату.
- Пожрем от пуза! - радовался дед Карпов.
Но это он так иронизировал. К здешней еде он добавлял всегда домашние приношения. Впрочем, ел он не так уж много, худ был весьма, и продуктов, приносимых ему два раза в неделю, хватало с избытком. На металлическом столике-подносе прикатила нянечка-подавальщица еду. Паша почти ничего не ел, только пил. На подоконнике, рядом с его кроватью, родители оставили несколько бутылок минералки, он и пил прямо из горла по глотку каждые полчаса. Из больничного завтрака он взял только стакан жидкого киселя. Я же вообще отказался, поскольку ждал Кларину.
Вернулись от тощего завтрака мужики с кусками хлеба на случай, если до обеда станет голодно. Причем если к Славке жена пришла всего раз - он не велел ей больше сюда ходить, то к Юрке и Глебу ходили постоянно, и домашняя снедь у них была. Но как Славка, так и они.
Вошла с лотком, полным шприцев, Наташка - более игривая, чем обычно. Глаза сверкали вполне похотливо. Увидев нашего дипломата, совсем расцвела. Нравился он ей. И очень ей хотелось, чтобы и он обратил на нее свое благосклонное внимание.
- А ну, мужчинки, попками кверху. И не дрожать! Бабам вы еще и не такое и не туда вкалываете. Тебя, Глеб, как не колола, так и не буду колоть. Зато сразу две таблетки принесла. Доктор записал. Сегодня еще три раза примешь. Хватит одному валяться, пора к бабе под бочок. А вам, - это она Юрию Владимировичу, - придется ко мне в процедурную зайти. Доктор велел вам побольше всяких телодвижений делать. Скорей заживет.
После укола я лежал, невольно вспоминая и продумывая Сибиллины пророчества. Хоть и приснились они мне, но насчет Юрки, похоже, начинали сбываться. А как со мной? Наверно, Тать со Шхунаевым не хотят все же меня зарезать, но вполне по-русски хотят проучить. Дескать, слишком много о себе понимает, а кто он такой!.. Не начальник, не телезвезда, как писатель неизвестен, во всяком случае, мы-де его не знаем. А проучить могли только одним способом - распотрошив меня по правилам и законам хирургии, со свойственным им искусством и ловкостью. А все разговоры о жертве - это бред какой-то… Никакого рацио, никакой логики, эмоции сплошные. И тут мне вспомнился стародавний анекдот, в котором даже Бог рассматривается в духе русского антирационализма. Появился в пьяном русском селе мужик, русский тоже, но справный, работящий. Вот засеял он все как полагается, ночей не спал следил за полем, обрабатывал и прочее. Самый большой урожай собрал, сложил зерно в амбар. Вдруг гроза, гром, молния, и у него у единственного амбар со всем урожаем сгорает. Расстроился мужик, но скрепился, кое-что распродал, купил самого лучшего семенного зерна, снова поле засеял, снова не спал, и снова самый лучший урожай у него. Собрал, смолотил, в амбар сложил - уверен, что теперь дела его поправятся. И снова гром, молния, снова все у него сгорает. А у пьянчуг по-прежнему всё в полном порядке. Однако мужик сильный был, в долги залез, но снова всё сделал в лучшем виде. И в третий раз именно у него все сгорает. И тогда обратился мужик к Богу, почти как древний Иов: "За что, Господи, наказываешь? Я ли Бога не почитаю, я ли не работяга, я ли не семьянин, я ли не трезвенник?.. Ответь мне!" И тут разверзаются небеса, высовывается оттуда Бог и говорит: "Вообще-то ты мужик хороший, правильный, но что-то, блин, я тебя недолюбливаю, не нравишься ты мне что-то". Вот и вся логика! На ней и стоим. Вот и Татю со Шхунаевым не понравился я чем-то.
И тут - легок на помине - явился Шхунаев. И сразу ко мне. Лицо его вдруг что-то мне напомнило: как корабельный руль - опущенный книзу нос, острый и длинный, как киль корабля, подбородок, залысины от лба к вискам, словно паруса. "Шхуна! - подумал я. - Говорящая фамилия. Пират! Ушкуйник!"
- Не добеседовали мы прошлый раз с вами. Я, знаете, люблю поспорить, все равно верх мой будет. А пока чего не поспорить, не побеседовать? Ведь вы уже позавтракали?..
"А он и вправду садист, как из концлагеря", - подумал я.
- Он еще не ел, ему жена приносит, - сказал Славка-сосед.
- Сегодня день такой, предрождественский, - не обратил внимания на Славкины слова Шхунаев, - все желания сбываются. А у вас, скажем, какое желание? Ведь есть же оно?
Я вдруг ответил грубо (силы, что ли, стали возвращаться?):
- Уйти отсюда, чтоб операцию вы мне не делали и я жив остался. Как-то давно я читал роман такого швейцарца - Дюренматта. Называется "Подозрение". Там рассказывается о бывшем враче-нацисте, который после войны на своих пациентах опыты ставил, потом убивал их, предварительно переписав их завещания в свою пользу. Вот вы мне его чем-то напоминаете. - Я говорил так, словно мне терять было нечего или словно я уже выбрался из больницы.
Но он даже не обиделся, только своей длинной улыбкой улыбнулся:
- Ну, во-первых, читал я это. Так он же без наркоза операции делал и на заключенных в лагерях, а только после войны на богатеньких перешел. А вы свободны, и операция пройдет у нас под наркозом. А во-вторых, какие я с вас деньги могу получить? Тем более с вашей смерти? Это у них там меркантильная цивилизация, все для денег и из-за денег. А у нас другое. Мы все делаем из духовных потребностей, по велению души.
- Даже в карты прохожих проигрываем не ради грабежа, а по душе, по ее велению, так что ли?
- Пример ваш жесток. Но и в нем есть правда. Да, это в каком-то смысле бескорыстное убийство. - Он оперся о спинку моей кровати, длинный, стремительный, жестокий. - Гораздо противнее, когда из-за десяти долларов убивают.
Больные молчали и слушали. Разговор и их касался.
- По-моему, жертве все равно, каковы причины, побудившие преступника с ней расправиться. Уж не скажете ли вы, что жертва рукоплещет своему палачу?