* * *
Грозно и жутко молчала громада. Только гудели над озером ветлы да хлопал знаменами и свистел ветер. В сумраке черные фигуры черкесов, изгибаясь, лязгали уже о седла шашками; рассекали воздух длинными арапниками.
На горячем, борзом коне выскочил в красной черкеске Гедеонов. Припав к седлу, впился в шумящую громаду острым темным лицом.
- Ага, мать бы… Пони-ма-ю!
- Тащи его с седла, катагора, лярву!.. - вздыбились задние ряды. - Обухом его по башке!
И вся громада, вздрогнув, двинулась крепкой стеной на Гедеонова. Но его вдруг заслонили черкесы, выстроившись на диких, вспененных конях перед мужиками со вскинутыми наотмашь обнаженными шашками.
- Спаситель! Заступись! - крикнул кто-то в молчаливой толпе.
- Жиды - трусы… - гнусил глухо Гедеонов, скрываясь за черкесами… - и дурак тот, кто их просит… ха-ха-ха! Иисус Христос - жид…
- Он мир спас!.. Гад ты проклятый!.. - ярилась толпа.
- Мир спас, а одного человека… с которым жил, учил, не спас?.. - покатывался со смеху помещик. - Иуду-то? Боялся вызвать душу его на поединок?.. О Господи Иисусе, прости меня, окаянного!.. Жаль, не при мне распинали…
Полки, глухо ахнув, подались назад. Ощетинились вилами, дрекольями, топорами, А в них с разгона дикой лавой врезались вдруг рычащие черкесы…
В воздухе зажужжали камни, зазвякали топоры, зазвенели косы, скрещиваясь с кинжалами и шашками…
- Кр-ру-ши-и!.. - гремели мужики. - Ру-б-би-и!..
Перед криницей с распятием валы хриплых, отягченных тел в бледном свете луны сцепились в смертельной и жуткой схватке и застыли: увидели, что всем - конец. И, приняв его, подняли ужасающую и лютую сечу…
Кони, вздыбившись, с диким храпом опрокидывали всадников и падали, посеченные. Глухо звякали, стуча о кости, топоры. Свирепые коренастые бородачи, напарываясь на кинжалы, грозно и страшно вскидывали руками, хрипли предсмертно… Но и расплачивались с черкесами равной платой смерти.
У ограды Гедеонов, топча разъяренным конем сбитых с ног стариков, хлестал направо и налево нагайкой, рычал глухо:
- Сотру в пор-рошо-к, мать бы…
- Г-а-а-д! - жутко прорвалось откуда-то. И емкий камень гукнул в грудь Гедеонова тяжко. Ухватившись за сердце, грузно упал под ноги разъяренному коню Гедеонов.
Над кучей тел встал вдруг высокий согнутый старик. Подбираясь с занесенной кривой косой к опрокинутому Гедеонову, ядрено крякнул:
- Ну-к-ко, под-держи-сь… Нуко-о, приподыми башку…
Гедеонов, часто и трудно дыша, судорожно выхватил из кармана короткий тупой револьвер и выстрелил в упор в старика.
Нелепо раскинул тот корявые, скрюченные руки и грохнулся навзничь.
- Х-ха-а!.. - хрипел и рычал Гедеонов. - В поррошок, мать бы…
* * *
За криницей вздымались и ложились костьми человеческие валы в адской битве. Люто рубились пригнувшиеся, извивающиеся змеями черкесы, не уступая мужикам и пяди земли. Но вот громада, развернувшись, полохнула черкесов боковым ударом и опрокинула их под гору. Оттуда глухие доносились хрипы: шла последняя резня.,
Топот, стальной лязг скрещивающихся сабель, кос и топоров смешивались с ревом и хрипом остервенелых черкесов. Мужики же бились молча.
- А-а!.. - подхватился в горячке Гедеонов. - Не берет… Поджи-га-ть!.. Скор-ее!..
А его уже оцепляли окровавленные, свирепо сопевшие и неумолимые мужики. Гулко плевались в руки, целясь в него топорами…
* * *
Подоспел Крутогоров.
Гедеонов, закрыв лицо рукавом, подполз к Крутогорову.
- Прости-и…
Обхватил судорожно его ноги, трясясь и стуча зубами.
- Я сам себя проглотил… Я, железное кольцо государства! - взвыл он, - Да и… иначе и не могло быть…
- Ну… што ш? - грозные протянулись руки мужиков. - Што за комедь?
Ясные поднял Крутогоров, в таинственном звездном свете, глаза:
- Вы пришли в мир, чтоб гореть в солнце Града… А чем лютей зло, тем ярче пламень чистых сердец!
В рыхлой, шелохливой мгле насторожились мужики, как колдуны на шабаше, уперлись носами в густые, дикие, сбитые войлоком и развеваемые по ветру бороды. Нахлобучили на глаза шапки. Заткнули топоры за пояс, косясь в лунном сумраке на застывшего в ужасе Гедеонова и ворча:
- Знать, и гаврики льют воду на Божью мельницу? А Гедеонов, точно комок, перевернувшись в горячке и упав к ногам Крутогорова, стучал загнутым костлявым подбородком оземь, хрипел глухо:
- А-га-х!.. Прости-и!.. По челове-честву! Из-за разорвавшихся над белопенным озером, рыхлых, опрокидываемых ветром, туч вынырнуло бледное жуткое кольцо луны и облило зеленым сном сады, срывы, смятенные человеческие валы под горой, мертвые раскинувшиеся тела и среди них, в цепи бородачей, темно-красную черкеску Гедеонова.
- Переходи к нам… - веяли на Гедеонова дикими бородами мужики.
- К вам? В пор-рошок, мать бы…
Зашабашили бородачи зловеще. Угрюмо и неотвратимо напосудили топоры, молча пододвигаясь к подхватившемуся вдруг Гедеонову.
- Ну… выгадывай…
- Пощадите… - жалобно заныл генерал. И забился в горячке немо. Под бледным, неживым огнем луны полы и рукава черкески трепались, как крылья мертвой птицы. По впалым зеленым щекам черная текла, запекшаяся пена, будто заклятое колдовское снадобье.
- От-пуст-ите… ду-душ-у… на покаян… Крутогоров, подойдя к нему, наклонил голову.
- Русский народ не только народ гнева… но и народ всепрощения…
- А-га-х!.. - рыгал Гедеонов кровавой пеной. - Не-г-эть…
И, подхватившись, точно на крыльях, развевая полами черкески, помчался наискось под гору. Плюхнул в ивовый куст проворно.
И, пригинаясь под ивняком, уже карабкался, точно кошка, над обрывом к хате плотовщиков, смутно светившей в ущелье, на песчаном откосе, красном окном. Но вдруг, сорвавшись, с грохочущим корнистым оползнем покатился вниз, к ухающим вспененным волнам.
Под обрывом, у берега, хлопал и скрипел привязанный к березе плот из обаполок. Засыпанный песком и заваленный хворостом, Гедеонов, выкарабкавшись, помчался к хате плотовщиков шибко и отчаянно. Но навстречу, от хаты, выползали из засады свирепые обормоты… Тогда Гедеонов, вернувшись, с разбега вскочил на плот, обрубил кинжалом веревку. Подхватил шест и, отодвинув плот от берега, поплыл, гонимый ветром и волнами.
Полная луна, выплыв из-за нагромоздившихся, словно горы, туч, обдала белым ярким серебром черный, захлестываемый волнами плот и согнувшегося, прыгающего дико по разъезжающимся доскам Гедеонова с длинным шестом.
Лунный шалый вихрь, подвернувшись, взрыл ворчливое, рябое озеро, захватил плот. Обаполки закачало зыбкими волнами, раздвинуло…
Провалился Гедеонов меж скрипучих набрякших обаполок. Застрял в них головой. Хряско под гул волн забился и захрипел…
Ухало озеро. Качала плот вспененная, пьяная рябь.
Хлюпали и скрипели остроребрые абаполки, оттирая защемленную меж них, облитую зеленым светом луны и захлестываемую волнами круглую: голову Гедеонова… Мужики рубились.
VII
Под гул набата, лесной шум и смутные крики громад Мария пробралась с сатанаилами и обормотами в глухой заколоченный сруб в конце села, в старом дуплистом саду. Заперла за собой крепкую тесовую дверь наглухо. И открыла отверженцам великое свое сердце.
- Прокляли меня все… Как же ж мне быть?.. Помогите мне, злыдотнички. Как бы-ть? И зарыдала неудержимо:
- Одна-а я на свете…
В темноте Вячеслав, зажегши огарок, прилепил его к подоконнику. И закрутился, согнутый, по пустой полусгнившей хате. Завыл, точно бышевый волк, став на коряченьки:
- Ко-нчено!.. Недостоен бо есть… и смер-ти! Добился я по записям монастырским… по метрикам… от дьяволова семени произошел я!.. Гедеонов - мой отец потаенный… Горе, горе мне!.. И Андрон - красносмертник - брат мой - тоже от него рожден… Эх! И хоть бы дьявол настоящий был отец наш… Гедеонов… Не жалко было бы погибать… А то - просто гнус, развратник, мелкий бес… Гадом был, гадом и жизнь кончил… У-у-г… Жи-знь отдал… гаду… Думал, богу служил… А вышло - смерду!.. У-у!.. Подметке!.. Смерть моя!..
Подполз к Марии ничком.
Охватил ее ноги.
- Ко-нец мой!.. О-о-ох!.. Любил я тебя… Марьяна, до смерти!.. Дух живет… где хощет… Выше всех считал я… себя-то… Думал, сын Тьмянаго!.. Сын бога! Ха-а!.. Гнус я!.. Недостоен бо есмь!.. и взглянуть… Великий род твой, Марьяна! Феофановский, пламенный род! Воистину божественный род! А я… Сын гада!.. Ко-не-ц!.. Все-о ру-хнуло!.. Мой род - гадов род!
По углам, при мертвом желтом свете свечи, кружились уже в зловещей пляске смерти, дико водя круглыми совиными зрачками, сатанаилы…
Хрипло Вячеслав выл, распростертый в прахе. Оглушённые воем, пятились немо в порог, приседали на корячки обормоты…
Бледный какой-то, с синими кругами у глаз послушник, сверкнув под красным кутом на желтом свете свечи жженым кудрявым золотом, ахнул тонко и нудно:
- А-а!.. Веревку-то и забыли… Постой… Пошарив в карманах, достал крепкий шнур, сложил его в петлю. Вскочил на стол, прицепил наспех к крюку. И, просунув кудрявую жженую голову в петлю, вывернул дико круглые вылупленные, налитые кровью белки:
- Эй, толкайте стол… и квиты!.. Порадуем Тьмянаго!..
Вячеслав, расползшись как-то, обхватил красными волосатыми руками голомшивую голову, глядел узкими загноившимися прорезями на мертвый язык свечи и выл протяжным, безнадежным диким воем.
- Сколько… душ спасено?.. - угрюмо гукнул из угла какой-то пузан.
- Не виляй… - ощерились на него смертные плясуны. - Должать, должать Тьмянаму… А теперь вилять хвостом?.. Зачинай хвалу!
* * *
Вдруг кто-то потушил свечу. В нудной, тошной свалке полегли сатанаилы и захрипели хвалу черному царю, зловеще и глухо… Дух захватывало и заходились сердца от жути смертной, от немого хрипа…
И вот все смолкло. В густой тьме полезли монахи по лавкам, по стенам, шаря около гвоздей и крючков, с разорванными рубахами.
- А-а-х! Что ж это! - всплеснула в темноте руками Мария. - Братцы мои!
- Ко-не-ц!.. - прохрипел Вячеслав тупо и дико.
- А Град?.. - запылала Мария. - Как же так?.. А Христос?.. Чуете - псалмы поют?.. Слышите звоны?.. Видите свет не видимый?.. Это солнце Града взошло! Идите же за мною в Град!.. - кликала она, вся - трепет, вся - огонь. - Браточки мои! Поцелуемся!
- А на костре нас там… не сожгут? - загудела толпа в темноте. - В Граде-то?..
- Недостойны бо есмь!.. - хрипел и маялся Вячеслав. - Аль пойти?.. Ать?.. Дух живет… И вдруг заликовал, горя:
- Марьяна!.. Све-т!.. Све-т!.. Гляди, в окнах свет!.. В сплошном сумраке, чуть прорезываемом сквозь щели заколоченных окон зелено-алым светом луны и зорь, к пахучим, мягким Марииным кудрям в сладком священном трепете припали монахи, ликующе крича:
- Веди, заступница!..
В саду за сенями росли глухие гулы и трески.
В тревоге открыли монахи запертую наглухо дверь сруба. И застыли.
Отовсюду на низкие черетняные сени ползло свирепое, жуткое, буйно-смятенное пламя, облившее сараи, плетни и стены сруба запекшейся кровью…
Монахи, на чьи искаженные смертным ужасом лица кровавый лег отблеск гудящего огня, отшатнулись от. двери и сбились кучей в углу сруба.
А пламя, охватив сени и сруб, перебиралось на тесовую дверь ревучим, бушующим ураганом, заплескивало багровыми косицами притолоки.
В хату забил дым, застилая груди чадом и жаром. Сбросив с себя одежды, выпрямилась Мария, неподвижная, строгая и грозная, глядя в глаза огня, охватываемая алыми его поясами.
- А-а! - раскрыла она черные, без дна, глаза. - Бери… Огонь! Бери!..
Упала ниц, так, что обожженные вороненые волосы ее разбежались по груди и плечам пышными волнами;
А в бело-розовое крепкое, гладкое, словно выточенное из слоновой кости, тело кроваво-красный впился свет огня, захлестнувшего стены.
- Брата люблю! Бога! - билась Мария. - Как же Мне разлюбить?.. Радость пришла! Солнце!..
Полуобернувшись, обжигаемая огнем, подняла безмерно раскрытые, бездонные глаза на окаменелых, строго молчаливых сатанаилов и обормотов, черных от жуткой смерти. Кликнула клич:
- А-х! За мною!.. Слышите звоны?.. Чуете песни?.. Радость пришла!.. Солнце обрел мир! А-х!.. Целуйте!..
Гудели и ломались под напором огня сени. Дикий вихрь остервенело рвал с крыши пылающие черетнины, бросал в залитые огнем окна. Наддавшая буря обрушила стропилы, латы и втулы. По разломанным простенкам, по вздыбленным и обугленным дрекольям кроваво-красная ползла гора, ревя, как тысячеголовое чудовище, забивая смертными валами окна.
В огне метнулась опаленная Мария под кут, полосуемая ножами пламени, подняла глаза и сердце:
- Радость!.. Здра-вствуй!.. Солнце!..
За нею, упав на колени, подняли сердца и длани сатанаилы. Вячеслав, трясясь, задыхающийся, распростертый в прахе, забился в предсмертном бреду. И из груди его мутная вырвалась, безнадежная мольба, о чем, чернец не знал и сам…
- Не от-ры-ни!..
- Родные мои!.. Браточки!.. А… а… - задыхалась в дыму Мария.
Гудящий огненный ураган захлестнул все, круша, и беснуясь. В дверь, в окна, цепляясь за втулки, били валы адова огня. Трещала и ломалась крыша.
В горячке Вячеслав, заползши под печку, хрипел одну только мольбу смерти:
- Не отве-ргни… Марь-я… на… Не отрыгни антихристово отродье…
Смутно, словно сквозь сон, догадалась Мария, придушенная огнем и дымом… И всем трепетным, обожженным телом рванулась туда, откуда шел Вячеславов хрип, распласталась, светлая и багряная, как бесплотный дух…
А Вячеслав в буром едком дыму, сжимая судорожно старый переплет, разгадывал древний вещий сон:
- А как же… гедеоновский… дьяволов род наш?.. Гадово семя?.. Што это… такое?.. Ать?.. Ду-х… а… Я - приблудный сын Гедеонова!
Сине-бурый, смрадный огонь искромсал его, проглотил. Перед вспыхнувшим, точно факел, сердцем земная юдоль черный развернула свиток. Склизлая, блудная юность, темный, бездонный омут пыток, смрада: поруганная и обманутая вера в Тьмянаго - смерда - чертов скит, кровавые жертвы…
* * *
Но благостный и огнезарный подошел Светлый. Надел на всех светлые короны. И с нежной Марией, невестой неневестной ввел отверженных в голубо-алый предвечный Град…
VIII
Над горным долом неведомый высился, маня огнями, словно корабль в море. Пламенный Град.
В зеленом луче звезд, пышный раскинув по плечам водопад волос, охваченная белыми шелками, сходила с горы высокая стройная красавица с жуткими зорями и сумраками в вещем сердце.
Глаза ее были бездонно расширены и страшны. Под нитью алмазов нежная грудь подымалась и опускалась мерно, дыша темным трепетом и огнем. Густой сумрак от волос закрывал лицо ночной волной. Но синие зрачки цвели, как бездны.
Со склоненной русокудрой головой и гибкими, белыми, простертыми руками подошла она царственной поступью к Крутогорову, обдав его шелестом шелка и цветов. Густые опустила выгнутые ресницы, дрожа, молвила строго:
- Теперь мы с тобой… квиты. А сердце Крутогорова, пьяное от бурунов и солнц, цвело и пело. И пытало незнакомку веще и глухо:
- Где я тебя видел? Когда? В снах? В зорях? В черном свете… И этот гул… И ты - вещая… Кто ты?.. Чего ты хочешь? Мести?.. Гибели?.. Пыток?.. Мы дадим тебе солнце!
Гордо сцепила незнакомка руки.
- Гибель! ха-ха! Ты не видел, как я продавала себя. Ты бы…
Голубые горние светы еще цвели и околдовывали. И полонили сердце темным. Но вот белые ночные ветры, загудев в вершинах, развеяли чару. Вещие сны разбудили сердце, взворохнули. И Крутогоров, приблизив взгляд свой к безднам незнакомки, сжал ее пальцы, нежные, никогда не виданные… А солнечный голос его упал горько:
- Ты… знала Гедеонова…
- С тринадцати лет… - ударила незнакомка низко и глухо. - Со мною тогда он убил свою жену… Многих убил. Но я любила только тебя… Теперь… нет.
Отступила назад, не подымая сурового, скрытого сумраком лица. Точеными повела грозно плечами, шелестя шелком и сыпля алмазные искры…
- Кто меня… не любил?.. Не было на свете души, что не любила бы… меня… А ты - проклинал… Но теперь мы с тобой квиты… - Шла незнакомка в лунном свете, низко опустив голову и в гордом выгибе сомкнув руки.
Крутогоров, закаляя сердце, вещими охваченное зовами, близко и жутко настиг ее. Литую поднял прядь волос с наклоненного лица ее, пылающего глухим огнем.
- Кто ты?.. - падал его голос все ниже и ниже. - Где ты меня видела? Я не поверю!.. И ты продавала себя?.. Ты, что в шелках и алмазах?.. И с вещим Сердцем?..
За садом страшное полыхало, багряное зарево. Над крутым срывистым берегом гудели в огне хибарки мужиков, бросая кровавые бездны в шалое темное озеро.
- Горят - счастливые! Горят! - ликовала загадочно в белом шелку красавица, повернув лицо на огонь.
Крутогоров, спеша через пышные дикие цветники к гудящим в огненной буре хибаркам, молчал странно.
Но вдруг, из-за ночных призрачных цветов, обернувшись, окликнул незнакомку:
- Кто ты?
- Люда.
* * *
За Крутогоровым и Людой, в тайне древнего лунного сада, смутно гудел, как прибой океана, ветер. С зыбких, обрызганных темными зорями вершин падали колдовские, свежесорванные цветы, шумы… И жутко и молча шли поэт и заряница, странно нежные, овеянные чарами и песнями ночных солнц…
В зеленой звезде голубой ветер разбрасывал волосы Люды - пышные волны огня.
Сад колдовал. В глухом огне Люда, обвив собой Крутогорова, исходила темной страстью и болью:
- Не так целуешь… Ох, не так!.. Вот как надо целовать!..
Душистая и беспощадная, вскидывая шелест тугого шелка, подводила нежными горячими руками пылающие губы Крутогорова к своим пьяным губам. Исступленно, яростно, немо рыдала, пила вино любви из его губ:
- И еще… вот как!..
Жуткими жгла хмельными устами закрытые отуманенные его глаза, сердце, сладко и больно шепча:
- Ох, и еще вот как!
Древние сны разгадывались и хаосы. И шел в бездны огонь сердец…
Крутогоров, раскрывая вещее додневное сердце, поднял Люду, загадку и страдание, и отдал всего себя ее пыткам, жадным, ненасытным устам-цветам… А Люда, муча его безжалостно, впивалась звездным огнем в его душу, прижимала горячую голову к своей скользкой груди… И вскрикивала радостно, светло, грозно:
- Я - лесная! Я - вольная!.. Я люблю тебя, радость-солнце!.. Ох, да не так целуешь!..
За садом, у синей горы, в нежном сумрачном свете зарниц цветистые степи обдали вещих шалыми волнами ароматов и бурь.
В хвойном ущелье, над озером, горели хибарки. Взметаемые ветром огни, качаясь, плавали над ущельем и падали в темную хвою багряными цветами…
А с горы сплошным солнечным гулом неслись радостные, светлые хвалы, песни победы…
Из-за синих лесов грозно шло росное, ясное солнце, раздувая гул в садах Града.
Но гул садов, шелест леса, движенье победного голубо-алого света, шум ароматов, рос и цветов заглушал вещий клич поэта и заряницы…
- Я люблю тебя… песня моя!
- Я люблю тебя… радость-солнце! Над степью таинственные плыли звоны.