* * *
В пророческую ночь предопределений, чтоб испытать сердца живых на огне вечности и призвать ветр - в свете звездных крыл, в звоне цветов, залитый извечным огнем, восходил неприступный Крутогоров на скалу. Открывал сердце и свет свой навстречу тайнам. Простерев руки, кликал грозы, и бури, и знаки вещих преображений.
И страшный лик Крутогорова, преобразившись, - излучал все светы, все сокровенные земли, ее тайны и чуда…
И вот, увидели духи светлую душу недр: человека в вещем преображении, с сердцем пророческим и непостижным, с глазами - провалами в бездны, какие не ведало и небо…
И самое страшное, что постигли духи, и самое неприступное, что им открылось в мирах, - было: сердце человека, вещая его загадка…
- Благодарю тебя, Великий Дух! - воззвал Крутогоров в смятенном огне и свете. - Благодарю за то, что излучил свет свой земле… свет звездный… И почерпнул от света земли… Горите в неприступном моем излучении, братья мои!.. - обращал пророк лик свой в огне к поверженным ниц толпам. - Пейте от истоков вечности!.. Бодрствуйте в извечном свете… Вот - истина.
Великая гроза была в бесплотном огне излучений. И от лика Крутогорова стрелы исходили, пронзовывая тьму. Купались стрелы в тайнах звездных. В стрелах огнепалимых сгорало лицо песнопевца-провидца. И за грозами, кровью опаленная, огненными бурями и светом, что излучала преображенная душа земли, - открывалась горняя горней Тайны неба, - с тайной земли сплетаясь, цвела бесплотным неприступным чудом.
В голубом огне, мужики, обрадованные рабочие, за грозно-исступленным Крутогоровым, за окровавленным, опаленным Феофаном, за змеистыми упругими девственными духинями (целуя их в грудь и уста кроваво) - уносились в горнюю света и откровений огненным вихрем… И победные падали клики их, словно всепожирающие языки огня:
- Сердце в ночи! Праздников праздник!.. Гори, сердце!.. Гори, душа!.. Славься, земля!..
- Ох, молодость, жизнь вешняя!.. Ох, огонь!.. Ой, утешь, дух! Разутешь!
- Срази!.. Попали!.. Воскреси!..
- Ох, цвети солнце полуночное!..
- Радость!.. Радованье!
- Благодать!..
- Звездосиянье! Свет незакатный!..
В сердце Крутогорова открывались непостижные бездны без предела, древний, доначальный хаос и надмирный огонь, попаляющий цветы и солнца…
О, хаос! О, надмирный огонь сердец! О, ночь, бездонная и страшная ночь, не затемненная светом звезд и солнц!.. О, бездны без предела! О, горний свет!
За бездонными пропастями пребываешь ты, о огонь надмирный. И, воистину, ужасно - дума о тебе. Ибо, ты - то, чему нет постижения, но отчего помрачается ум, слепнет зрение и глохнет слух…
Бесчисленные звезды солнца - это одинокие костры в провале-пустыне. Настанет час, и надмирный огонь до последнего луча выпьет свет из них. И бездны поглотят холодные тела солнц… Ибо нет предела жажде надмирного огня, как нет предела холоду и всеистребляемости бездн.
О, зачем свет горний не жаждет тела, а только духа?! О, зачем огонь надмирный не попаляет холодные, черные бездны, а только - светы и солнца?!
Но благословенны сердца - цветы надмирного огня и Вечности!.. Благословенны ночи - зори черного света и земли!..
X
С вечери причастники Пламени, осыпанные цветами и ведовским отмеченные знаком, огненной грозой двинулись к озеру в лесную моленную Поликарпа.
В дороге чернец и подхалюза Вячеслав, отделившись от громады, юркнули незаметно в темную хвою - следить за ушедшими в горы пламенниками.
Но злыдота, спохватившись вдруг, догнала Вячеслава.
- Пушша глазу берегли мы Маррею… - наступая на него, свирепо хрипел Козьма-скопец: - А ты сховал яе?.. Куда ты сманил яе от Поликарпа?
А худая какая-то, костлявая, с горящими глазами старуха, вцепившись крючками-пальцами в грудь чернеца, шамкая, грызла его:
- Ты шманил Марею!.. Ницый! Джуши тваей до-тляжушь!..
- Я ничего… я так, - заюлил Вячеслав, хватаясь за рыжую косичку, - Не лайся, старушка ты Божия… Дух живет, где хощет…
- Где Мария?.. - подступил к нему Феофан, жуткий, угрозный. - Не скажешь-не уйдешь отсюда-Неожиданно вынырнувший откуда-то поп Михаиле подскочил к Вячеславу, зашептал ему что-то на ухо торопливо, приседая и поглядывая то на злыдоту, то на Феофана. Как будто собирался открыть нечто, да боялся, поймут ли.
Но Вячеслав, узким ощупав, ницым взглядом суетливого белобрысого попа и прислушавшись чутко к жуткому, многоговорящему молчанию Феофана, смекнул, в чем дело.
- Слыхали… ать?.. - заблеял он. как-то извнутри, увиваясь вокруг злыдоты. - Голова-то сам перешел в Пламень теперь… Потому - знак увидел… А Марию - ведь ее батька сам продавал Гедеонову за рупь-целковый… А теперь на меня кричит… А все оттого, что изменил вам!..
- Брешешь, бесстыжая твоя харя!.. - забушевала злыдота. - Рра-зор-вем!..
- Я ничего… Я так… - съежился чернец. - Сами у него спросите.
* * *
Поднялась злыдота на дыбушки. Загудела. Ничего не разобрать. Только видно, как Феофана облепила гудящая саранча. Мужики, бабы, старики рвут на нем подрясник. Трясут его с оскаленными скрежещущими зубами и налившимися кровью глазами. Заклинают и грозят. А Феофан угрозно-жутким отвечает многоговорящим молчанием.
- А-а-а!.. - беснуется злыдота. - Дык ето стало-ть, усе - правда?.. Ты - изменник? В Пламень перешел?.. Увидел знак и впрямь?!
Но молчит Феофан. Недвижимым глядит в бездну ночи отверженным взором, вея на мир страшными грозами опаленной своей души.
Злыдота, сломленная, обезоруженная и разбитая, медленно и понуро отходит от своего владыки.
И только пытает издали его истошно, глухо:
- Значит, видел?.. Глухо же Феофан гремит:
- Окаянные! А вы разве не видели?.. Злыдоту охватывает жуть… Козьма-скопец в смятении и ужасе, вихляя кривыми вывороченными ногами, бежит по дороге к озеру. За ним - другие. Костлявая горбатая старуха, скрючившись, догоняет чернеца. Разрывает ему подрясник. Шамкает хрипло:
- Джуши догляжушь! Никому не поверю, покеда шама не увижу жнак!.. Нехай видють жнак уше, либо нихто!..
Прорычала на чернеца свирепо. Высохшим кулаком на него замахнулась. Но не достала и шлепнулась наземь.
* * *
У озера громада разбрелась по лесным тропам. Козьма-скопец, отойдя от злыдоты, понуро плетшейся в горы, долгим окинул ее невидным взглядом. Гаркнул свирепо:
- А в ельник?.. За составом, скыть?..
Но никто не шел в темный ельник. Жуткое что-то носилось про этот ельник.
Козьма пошел один.
С чадной, тлеющей тускло головешкой ползал Козьма-скопец на четвереньках под темным сплошным навесом хвои. Копал какие-то коренья. Собирал травы.
А за ним следил Вячеслав тайком, из-за еловых лап.
Только что вырвал Козьма ночной серый папоротник, как чернец, подскочив внезапно, зашипел:
- Брось, шкопец проклятый… скорей брось, а то…
- Што?.. - поднял желтое свое печеное лицо Козьма на багровый свет головни. - Тяготу приймашь?.. Што ль?.. Ну, хучь ты со мною:.. А то, скыть, гады!.. Яду им, а не составу!..
- Брось цвет Тьмянаго!.. - колотился Вячеслав, хватаясь за грудь и крутя головой шибко. - Через него - я Тьмянаго узнал!.. Понимаешь?.. Бро-сь!.. А то убью!.. - взмахнул он ножом.
Козьма молчал, дикими воззрившись на чернеца осовелыми глазами. Но вдруг, распахнув куцынку, подставил Вячеславу грудь.
- Шты-рха-й!.. Божья печать на мне… я, скыть, духом живу… А духа не убьешь!.. Что-о?.. Ну, штырхай!.. - напирал он на чернеца.
Полоснул тот ножом Козьму. Кровь хлынула из черной раны огненной струёй. Залила грудь Козьмы, белую его дерюжную рубаху.
Но устоял на ногах Козьма.
- А-а, шкопец проклятый!.. - ревел Вячеслав. - Тебе Марию?.. Я тебе укажу Марию такую, што ты и ноги вытянешь!.. Я тебя проучу, как топить меня… Говори, обещаешь отравить Крутогорова?.. Ать?.. Обещаешь?..
- Што?.. - скалил зубы Козьма-скопец. - Отруить?.. Хоть переруби меня напополам - не трону Крутогорова… А скорей тебя сызъяню…
- Храбер ты, брат… - прогнусил чернец. - Ну да недаром я караулил тебя…
С размаху пырнул концом в пузо Козьме-скопцу. А тот, шатаясь, достал из-за пазухи пук свежей какой-то травы. Выжав из нее сок, залил рану. Кровь утихла.
Оторопел Вячеслав. Не впервой ему приходилось работать ножом. Козьму он хватил со всей руки. А и с ног не сбил.
- Не убьешь, говорю… Потому - состав… - хрипел Козьма. - Жисть - дли тяготы нужна… Феофана знаешь?.. Вжо две тыщи лет живет. А все для тяготы… Ба-ют, за смертью, тожеть тягота - вад… Дык рази вад сустаит супротив мук от духа што, скыть?.. А Крутогорова за што ты хочешь труить?.. - пытал он.
- Я ничего… Я так… - лебезил уже следопыт, сжимаясь. - Составцу бы мне… Дяденька?.. Ать?..
- Што ш, изволь… - засунул за пазуху Козьма руки. - Бох хучь и выдумал смерть, штоб избавлять людей от тяготы, а себя от стыду, дык рази мы не сумеем смерть победить?! Загартуем все составом… Нихто не будет умирать ужо… Денно и нощно будут печь Боха-то - тяготою… Ну, Бох и сдастса!..
- Ать?.. - отскочил Вячеслав, увидев в руках Козьмы какие-то белые лезвия. - Што это?..
- Ложись, говорю!.. - сердито гукнул Козьма. - Сперва большую царскую печать прими… А там тяготу примешь… Ну, и составу, скыть, дам от смерти…
- Ага! Знаю, какую печать… Нет, дяденька… Я еще к девчонкам похожу… Люблю, што ж!.. Дух живет, где хо-щет…
* * *
Захохотал лихо, свистнул и трепанул Вячеслав, залихватски подхватывая полы:
Поставлю д' я келью
Под елью!
Стану д' я в той келье спасаться…
Кривому-слепому поклоняться!..
Штоб меня девки любили…
Молоды д' молодки хвалили!..
- Тьфу!.. Псюгань!.. Песье мясо!.. - харкнул ему в свиные глаза Козьма-скопец.
И, выбравшись из-под хвои, глубоким липовым логом зашагал в Поликарпову моленную, что над озером.
XI
А Вячеслав заросшими перепутанными тропами двинулся через парк в непролазные надозерные заросли. Там облавой рыскала за жуткой, смятенной Людой гедеоновская челядь: стараясь для Гедеонова.
Шел чернец, крадучись и озираясь. У старой запущенной беседки вскрики раздались вдруг, шепоты и шорохи - прилег чернец к земле грудью. Замер.
В цепком кизеле, согнувшись, подполз к беседке. Заглянул в щель. Сердце его сладко и тревожно затохало.
У двери стояли, склонив головы и отвернув в темноте друг от друга лица, Гедеонов и Тамара.
Тамара, задыхаясь, говорила глухо и больно:
- Я же твоя дочь… Или мне лгали, что я дочь твоя?..
- Ты… любишь?.. - пытал ее Гедеонов, гнусавым своим голосом забираясь ей в сердце. - Говори! Хлыста-то этого?..
- Я пропала!.. Пропала!.. - ломала руки Тамара.
- Как же мне не сойти после этого с ума? - злобно крутил головой Гедеонов. - Я хотел только через тебя… добиться одной цели… А вышло, что цели не достиг… А ты втюрилась… И в кого же?.. В хлыста! Черт ли в нем…
Стонала Тамара с плачем и безнадежной болью в голосе.
- Ведь ты ж отец мой?.. Или ты не отец мой?.. А Гедеонов, близко-близко подведши узкие свои щелки к заплаканным глазам Тамары, гнусил в темноте горячо, страстно, прерывисто:
- Ты - моя дочь… это верно!.. Ну, так что ж?.. Уж если кому пользоваться тобою, Тамара, так мне… твоему отцу… моя дочь, а делить ложе с нею будет другой!.. Какой абсурд!.. Да и своя кровь - горячей!..
За кизелом, притаив дух, то прикладывая ладони к ушам, то выпячивая длинную козюличью шею, ерзал Вячеслав грудью по траве, мокрой от росы. Мутным глядел блудливым глазом. Слушал, причмокивая:
- И и-х, вон оно что!.. дух живет, где хощет… И и-х, а. ведь он повалит ее сейчас…
И ждал, потирая блудливо руки, дрожа. Но на крутосклоне, откуда лились огни дворца, рассыпались вдруг визгливые крики и смех: толпа девиц спускалась по аллее вниз. Быстро выскочив из беседки, е досады сломав хлыст, пошел Гедеонов.
Пригинаясь, навстречу толпе пошел.
А Вячеслав, затрусившись, боясь, как бы его не увидели, пополз на брюхе в кизелову гущирь. Выждав же, пока ушла Тамара, встал. Перелез через ограду. Вытер изгрязненный подрясник, махнул в колдовской надозерный бор - выслеживать Людмилу.
В бору мужики, рабочие, девы, духини, собравшись, гадали на венках.
* * *
Завидев Вячеслава, буйная и гадливая злыдота шквалом на него кинулась. Захлестнула его. В жуткую погрузила волну.
- Следопыт!.. Следопыт!.. - шарахались девушки. - Неспроста он тут…
- Ах ты, ранджега чертова, лярва!.. - напустилась на чернеца злыдота. - На хитриши бьешь?.. Рассорить нас хочешь?.. Брешешь, Хрида приблудная, стерва, за голову свово мы в огонь пойдем!.. А тебя проучим, курвель, домушник, разорвем!.. Аде Марья?.. Рразорве-м, коли так…
- Я ничего… - бормотал Вячеслав, пугливо озираясь. - Ей-богу ж, всю зиму Марию гоняли стражники, потому как без пачпорта она… Может, и смерзла где…
Лебезил и, разглядывая исподтишка духинь, дрожал больной дрожью: в хороводе гибкая извивалась вещая Люда. Здесь ли челядь? Поможет ли она следопыту схватить ту, за которой годы слежено?
- Маррею нам!.. - ревела злыдота. - Не уйдешь, оглоед чертов…
- Бросьте!.. Ну его к черту… - вмешались мужики. - Охота связываться? Сходитесь в хороводы… Зачинайте песни!
- А и то!
Девушки взялись за руки. В плавном поплыли, шевелящемся плясе.
- Ой, девки, люли! И молодки, люди! А как старые чертовки - да вперед загули! - понесся чернец.
Грозно как-то и зловеще выгибалась Люда - строгая, молчаливая и неприступная. В ночных недвижных русалочьих глазах ее держались ужас и тайна.
Но хоть и скрывала Люда что-то от мира и даже от себя - следопыт знал, отчего была она молчалива и ходила с ужасом в недвижных бездонных глазах.
- Ага… Притихла… - втягивал он в плечи острую свою рожу. - Погоди… не то еще будет… это еще цветки…
* * *
Качалось под вздохами ветра и пенилось лунное озеро. Молодые серебристые ивы, вскидывая косы-ветви, точно девушки на заре, вздыхали радостно и протяжно. Над волнами плыл нырявший в облаках месяц, сыпля белое золото.
Хороводы, выглянув из-под шелома сосен, хлынули шалым прибоем к волнам. Лунный огонь ударил в хохочущие лица девушек. У волн духини завивали венки.
Мужики и рабочие, ввалившись в качавшиеся на волнах лодки, пустились по рябому серебролунному озеру. Раздольную грянули песню, старую:
За рекою огонь горит,
А все чернобылье.
Ой ладо, ой ладо,
Ой ладотеньки,
А все чернобылье.
Звонкие и хрупкие девушки, дрогнув, подхватили c берега:
Да куют тамо кузнечики,
А все молодые.
Ой ладо, ой ладо,
Ой ладотеньки,
А все молодые…
* * *
Гадали на тельниках. У березы, купающей гибкую свою верхушку в волнах, на устланном коврами цветов откосе, духини и девушки, короткие расстегнув кофточки и обнажив молодые, крепкие, белеющие как мрамор груди, снимали и вплетали в ветви тельники. Клали перед ними по поклону. Поцеловавшись, обменивались тельниками. И, сбросив с себя одежды, упругие, радостные, сцепившись за руки, смеясь и крича, дикой кидались ватагой в бурливые волны.
Над жутко-темными, с серебряной чешуей волнами, изломленная, бушевала и вскидывала гибкими руками Люда. В неизбывной тревоге маялась и никла гордой, увитой тяжелыми золотыми жгутами головой… А в сердце ее черные вихри крутились, грозя и паля, зловещие зовы, мольбы и проклятия: Крутогоров.
- А-ах!.. - тошновала она и билась о волны, и грозила: - Дайте мне его!.. Я разорву его!.. Крутогорова… А-ах, да разрушу ж я его, проклятого…
Вячеслав, присев за ивняком, не сводил раскосых глаз с ее круглых, как гранаты, огненно-белых, с розовыми сосцами грудей, стройных ног и точеного живота. Но не шевелился, часто дрожа холодной больной дрожью: Люда, сеявшая вокруг себя ужас и пытки, страшна была ему, как смерть.
XII
В Купалову ночь в ветхой лесной моленной шабашили лесовики. В старой языческой роще Поликарпа, над озером - любо было шабашить отверженцам.
…Неистовствовала душная летняя ночь.
Косая плетневая хибарка набита была битком. Красносмертники, злыдота, бродяги, бобыли, побиралы, ехи, кликуши, блудницы и ведьмы носились и лютовали, словно черти. Под бревенчатым шершавым потолком сплошной стоял гул.
В красном куту, взобравшись на лавку, гнусил, словно безносая прогнившая потаскушка, измотавшийся сиплый Вячеслав:
- Смерть живоглоту!.. Ать?.. А и насолил же я ему!.. - хихикал он гнусно. - Гедеонову-то!.. Как же! Проведал это я… какая-то девчонка взята им была… на ночь… Смекнул я, что спасти можно девчонку… Ти-шочком да таечком - к лакеям… те бай-дужи… А я возьми да и выведи ее из дворца-то… Што ж вы думаете?.. Узнал, пес!.. Убить меня теперь собирается… Понимашь?..
(Но это была не девчонка, а Неонила.) Тонкий гнусавый голос его дребезжал и кололся в безудержном плясе и гуке. Какой-то грузный обормот, развалившись на скамье, тыкал себя в пузо и грохотал:
Ажанили, ажанили,
Ай, на бабе, на Нениле!..
- Эй!.. бесстыжая харя… - гукали на следопыта злыдотники. - Замолчи!.. А то - разнесем!.. Знаем мы, как ты спасал девчонку…
Дрожала моленная от гула и топора. Неистовые пляски живота в гудящий сливались, огненный клубок.
В блудливое, дрожавшее больной дрожью тело Вячеслава огнем вливалась смерть. Одурманивала его… Над ним бело-розовая извивалась, вишнегубая Неонила, дыша на него горячо и часто.
Но только что Вячеслав, осмелев, схватил ее, как на него гуртом наскочила злыдота.
- Шкада проклятый!.. - царапались бабы, - И тут шкадить?..
Вячеслав, отбиваясь от баб, крутился и юлил около Неонилы. Подмигивал ей:
- Ну как твой лесовик?.. Поликарп? Берегись, девка, Андрон точит на тебя ножик… А Людмила где?.. Не скажешь по секрету?.. Чтой-то нету ее… Ушла, знать…
Неонила молчала. Но, вскинув васильковые, открытые свои глаза, лихо тряхнула золотыми кудряшками.
- Кого хочу, того люблю. Андрон мне не указ!.. Гуляй, знай!..
- Сердцо мое!.. Хо-хо! - лихачом подвернувшись, подхватывал ее на руки вихревой, гривастый слепец-лесовик. - Обожми! Хо! Ты - жена моя… А Мария-дева от духа… Скоро, скоро увидим деву…
Шевелил серыми, нависшими над черными глазницами, как лес, бровями. Пурговую вскидывал, лохматую гриву, носясь с Неонилою в круговом плясе…