- Это интересно… Кстати, о патриархе, сколько за мной авансу?.. Двести? Нет, триста… извозчик! Двугривенный… Стой! Нет, граждане, ей-богу, я только на минуту, по делу. И вечером у меня срочная работа… Ну, разве на минуту… Общее собрание у них… Ну, мы подождем и их захватим… Стой!..
Во Францию два гренадера
Из русского плена брели!
Ого-го!… А мы сейчас два столика сдвинем… Слушс… Раки получены… Необыкновенные раки… Граждане, как вы насчет раков? А?.. Полдюжины… И трехгорного полдюжины… Или, лучше, чтоб вам не ходить - сразу дюжину!.. Господа! Мы же условились… на минуту…
Иная на сердце забота!..
Позвольте… Позвольте… что ж это он поет?..
В плену… полководец… в плену-у-у…
А! Это другое дело. Ваше здоровье. Братья писатели!.. Семь раз солянка по-московски!
И выйдет к тебе… полководец!
Из гроба твой ве-е-рный солдат!!
Что это он все про полководцев?.. Великая французская… Раки-то, раки! В первый раз вижу…
Bis! Bis!! Народу-то! Позвольте… что ж это такое? Да ведь это Праскухин! Где?! Вон, в углу. С дамой сидит! Чудеса!.. Ну, значит, еще не поймали!.. Гражданин! Еще полдюжинки!
Вни-и-из по ма-а-а-тушке по Во-о-о-лге!..
Эх, гармония хороша! Еду на Волгу! Переутомился я! Билет бесплатный раздобуду, и только меня и видели, потому я устал!
По широкому-у раздолью!..
Батюшки! Выводят кого-то!
- Я не посмотрю, что ты герой труда!!! А… а!!
- Граждане, попрошу неприличными словами не выражаться…
- Граждане, а что, если нам красного "Напараули"?
А?.. Поехали! На минуту… Сюда! Стоп! Шашлык семь раз…
Был душой велик! Умер он от ран!!
…Да на трамвае же!.. Да на полчаса!.. Плюньте, завтра напишете!..
- Захватывающее зрелище! Борьба чемпиона мира с живым медведем… Bis!!. Что за черт! Что он, неуловимый, что ли?! Вон он! В ложе сидит!.. Батюшки, половина первого! Извозчик! Извозчик!..
- Три рублика!..
- …Очень хорошо. Очень.
- Миленькая! Клянусь, общее собрание. Понимаешь. Общее собрание, и никаких. Не мог!
- Я вижу, ты и сейчас не можешь на ногах стоять!
- Деточка. Ей-богу. Что бишь я хотел сказать? Да. Проскухин-то?.. Понимаешь? Двадцать пять червонцев, и, понимаешь, в ложе сидит… Да бухгалтер же… Брюнет…
- Ложись ты лучше. Завтра поговорим.
- Это верно… Что бишь я хотел сделать? Да, лечь… Это правильно. Я ложусь… но только умоляю разбудить меня, разбудить меня непременно, чтоб меня черт взял, в десять минут пятого… нет, пять десятого… Я начинаю новую жизнь… Завтра…
- Слышали. Спи.
Псалом
Первоначально кажется, что это крыса царапается в дверь. Но слышен очень вежливый человеческий голос:
- Можно зайти?
- Можно, пожалуйте.
Поют дверные петли.
- Иди и садись на диван!
(От двери.) - А как я по паркету пойду?
- А ты тихонечко иди и не катайся. Ну-с, что новенького?
- Нициво.
- Позвольте, а кто сегодня утром ревел в коридоре?
(Тягостная пауза.) - Я ревел.
- Почему?
- Меня мама наслепала.
- За что?
(Напряженнейшая пауза.) - Я Сурке ухо укусил.
- Однако.
- Мама говорит, Сурка - негодяй. Он дразнит меня, копейки поотнимал.
- Все равно, таких декретов нет, чтоб из-за копеек уши людям кусать. Ты, выходит, глупый мальчик.
(Обида.) - Я с тобой не возусь.
- И не надо.
(Пауза.) - Папа приедет, я ему сказу. (Пауза.) Он тебя застрелит.
- Ах, так. Ну, тогда я чай не буду делать. К чему? Раз меня застрелят…
- Нет, ты цай делай.
- А ты выпьешь со мной?
- С конфетами? Да?
- Непременно.
- Я выпью.
На корточках два человеческих тела - большое и маленькое. Музыкальным звоном кипит чайник, и конус жаркого света лежит на странице Джерома Джерома.
- Стихи-то ты, наверное, забыл?
- Нет, не забыл.
- Ну, читай.
- Ку… Куплю я себе туфли…
- К фраку.
- К фраку и буду петь по ноцам…
- Псалом.
- Псалом… И заведу… себе собаку…
- Ни…
- Ни-ци-во-о…
- Как-нибудь проживем.
- Нибудь как. Пра-зи-ве-ем.
- Вот именно. Чай закипит, выпьем. Проживем. (Глубокий вздох.) Пра-зи-ве-ем.
Звон. Джером. Пар. Конус. Лоснится паркет.
- Ты одинокий.
Джером падает на паркет. Страница угасает.
(Пауза.) - Это кто же тебе говорил?
(Безмятежная ясность.) - Мама.
- Когда?
- Тебе пуговицу когда присивала. Присивала. Присивает, присивает и говорит Натаске…
- Тэк-с. Погоди, погоди, не вертись, а то я тебя обварю… Ух!
- Горяций, ух!
- Конфету какую хочешь, такую и бери.
- Вот я эту больсую хоцу.
- Подуй, подуй, и ногами не болтай.
(Женский голос за сценой.) - Славка!
Стучит дверь. Петли поют приятно.
- Опять он у вас. Славка, иди домой!
- Нет, нет, мы с ним чай пьем.
- Он же недавно пил.
(Тихая откровенность.) - Я… не пил.
- Вера Ивановна. Идите чай пить.
- Спасибо, я недавно…
- Идите, идите, я вас не пущу…
- Руки мокрые… белье я вешаю.
(Непрошеный заступник.) - Не смей мою маму тянуть.
- Ну, хорошо, не буду тянуть… Вера Ивановна, садитесь…
- Погодите, я белье повешу, тогда приду.
- Великолепно. Я не буду тушить керосинку.
- А ты, Славка, выпьешь, иди к себе. Спать. Он вам мешает.
- Я не месаю. Я не салю.
Петли поют неприятно. Конусы в разные стороны. Чайник безмолвен.
- Ты уже спать хочешь?
- Нет, я не хоцу. Ты мне сказку расскази.
- А у тебя уже глаза маленькие.
- Нет. Не маленькие. Расскази.
- Ну, иди сюда, ко мне. Голову клади. Так. Сказку? Какую же тебе сказку рассказать? А?
- Про мальчика, про того…
- Про мальчика? Это, брат, трудная сказка. Ну, для тебя, так и быть.
Ну-с, так вот, жил, стало быть, на свете мальчик. Да-с. Маленький, лет так приблизительно четырех. В Москве. С мамой. И звали этого мальчика Славка.
- Угу… Как меня?
- …Довольно красивый, но был он, к величайшему сожалению, драчун. И дрался он чем ни попало - кулаками, и ногами, и даже калошами. А однажды по лестнице девочку из восьмого номера, славная такая девочка, тихая, красавица, а он ее по морде книжкой ударил.
- Она сама дерется…
- Погоди. Это не о тебе речь идет.
- Другой Славка?
- Совершенно другой. На чем, бишь, я остановился? Да… Ну, натурально, пороли этого Славку каждый день, потому что нельзя же, в самом деле, драки позволять. А Славка все-таки не унимался. И дошло дело до того, что в один прекрасный день Славка поссорился с Шуркой, тоже мальчик такой был, и, не долго думая, хвать его зубами за ухо, и пол-уха как не бывало. Гвалт тут поднялся. Шурка орет. Славку порют, он тоже орет… Кой-как приклеили Шуркино ухо синдетиконом. Славку, конечно, в угол поставили… И вдруг - звонок. И является совершенно неизвестный господин с огромной рыжей бородой и в синих очках и спрашивает басом: "А позвольте узнать, кто здесь будет Славка?" Славка отвечает: "Это я Славка". "Ну, вот что,- говорит,- Славка, я - надзиратель за всеми драчунами, и придется мне тебя, уважаемый Славка, удалить из Москвы. В Туркестан". Видит Славка, дело плохо, и чистосердечно раскаялся. "Признаюсь,- говорит,- что дрался я и на лестнице играл в копейки, а маме бессовестно наврал - сказал, что не играл… Но больше этого не будет, потому что я начинаю новую жизнь".- "Ну,- говорит надзиратель,- это другое дело. Тогда тебе следует награда за чистосердечное твое раскаяние". И немедленно повел Славку в наградной раздаточный склад. И видит Славка, что там видимо-невидимо разных вещей. Тут и воздушные шары, и автомобили, и аэропланы, и полосатые мячики, и велосипеды, и барабаны. И говорит надзиратель: "Выбирай, что твоя душа хочет". А вот что Славка выбрал, я и забыл…
(Сладкий, сонный бас.) - Велосипет!
- Да, да, вспомнил,- велосипед. И сел немедленно Славка на велосипед, и покатил прямо на Кузнецкий мост. Катит и в рожок трубит, а публика стоит на тротуаре, удивляется: "Ну и замечательный же человек этот Славка. И как он под автомобиль не попадет?" А Славка сигналы дает и кричит извозчикам: "Право держи!" Извозчики летят, машины летят, Славка нажаривает, и идут солдаты и марш играют, так что в ушах звенит…
- Уже?..
Петли поют. Коридор. Дверь. Белые руки, обнаженные по локоть.
- Боже мой. Давайте, я его раздену.
- Приходите же. Я жду.
- Поздно…
- Нет, нет… И слышать не хочу…
- Ну, хорошо.
Конусы света. Начинает звенеть. Выше фитиль. Джером не нужен - лежит на полу. В слюдяном окне керосинки маленький, радостный ад. Буду петь по ночам псалом. Как-нибудь проживем. Да, я одинокий. Псалом печален. Я не умею жить. Мучительнее всего в жизни - пуговицы. Они отваливаются, как будто отгнивают. Отлетела на жилете вчера одна. Сегодня одна на пиджаке и одна на брюках сзади. Я не умею жить с пуговицами, но я все вижу и все понимаю. Он не приедет. Он меня не застрелит. Она говорила тогда в коридоре Наташке: "Скоро вернется муж, и мы уедем в Петербург". Ничего он не вернется. Он не вернется, поверьте мне. Семь месяцев его нет, а три раза я видел случайно, как она плачет. Слезы, знаете ли, не скроешь. Но только он очень много потерял от того, что бросил эти белые, теплые руки. Это его дело, но я не понимаю, как же он мог Славку забыть…
Как радостно спели петли…
Конусов нет. В слюдяном окошке черная мгла. Давно замолк чайник.
Свет лампы тысячью маленьких глазков глядит сквозь реденький сатинет.
- Пальцы у вас замечательные. Вам бы пианисткой быть…
- Вот поеду в Петербург, опять буду играть…
- Вы не поедете в Петербург. У Славки на шее такие же завитки, как и у вас. А у меня тоска, знаете ли. Скучно так, чрезвычайно как-то. Жить невозможно. Кругом пуговицы, пуговицы, пуго…
- Не целуйте меня… Не целуйте… Мне нужно уходить. Поздно…
- Вы не уйдете. Вы там начнете плакать. У вас есть эта привычка.
- Неправда. Я не плачу. Кто вам сказал?
- Я сам знаю. Я сам вижу. Вы будете плакать, а у меня тоска… тоска…
- Что я делаю… что вы делаете…
Конусов нет. Не светит лампа сквозь реденький сатинет. Мгла. Мгла.
Пуговиц нет. Я куплю Славке велосипед. Не куплю себе туфли к фраку, не буду петь по ночам псалом. Ничего, как-нибудь проживем.
Золотистый город
I
Пища богов
Жуткая свинья. От угла рояля до двери в комнату Анны Васильевны.
- Вася!! Ведь ты врешь?
- Вру? Вру? Поезжайте сами посмотрите! Это обидно, в конце концов, все, что ни скажу, все вру! Сто восемнадцать пудов свинья.
- Ты сам видел?
- Все видели.
- Нет, ты скажи, ты сам видел?
- Ну… мне Петров рассказывал… Чудовищная свинья!
- Лгун твой Петров чудовищный. Ведь такая свинья в товарный вагон не влезет, как же ее в Москву везли?
- Я почем знаю! Может быть, на этой… как ее… на открытой платформе. Или на грузовике.
- Где ж такую свинью развели?
- А черт ее знает! В каком-нибудь совхозе. Конечно, не мужицкая. Мужицкие свиньи паршивые, маленькие, как кошки. Вот и притащили им такую, с автомобиль. Они посмотрят, посмотрят, да и сами заведут таких.
- Нет, Вася… Ты такой человек… такой человек…
- Ну, черт с вами! Не буду больше рассказывать!
II
На Москве-реке
Августовский вечер ясен. В пыльной дымке по Садовому кольцу летят громыхающие ящики трамвая "Б" с красным аншлагом: "На выставку". Полным полно. Обгоняют грузовики и легкие машины, поднимая облако пыли и бензинового дыму.
На Смоленском толчея усиливается. Среди шляпок и шляп вырастает белая чалма, среди спин пиджаков - полосатая спина бухарского халата. Еще какие-то шафранные скуластые лица, раскосые глаза.
Каменный мост в ущелье-улице показывается острыми красными пятнами флагов. По мосту, по пешеходным дорожкам льется струя людей, и навстречу, гудя, вылезает облупленный автобус. С моста разворачивается городок. С первого же взгляда, в заходящем солнце на берегу Москвы-реки, он легок, воздушен, стремителен и золотист.
Публика высыпается из трамвая, как из мешка. На усыпанных песком пространствах перед входами муравейник людей.
Продавцы с лотками выкрикивают:
- Дюшесс, дюшесс сладкий!
И машины рявкают, ползают, пробираясь в толпе. На остановках стена людей, осаждающих обратные "Б", а у касс хвосты.
И всюду дальше дерево, дерево, дерево. Свежее, оструганное, распиленное, золотое, сложившееся в причудливые башни, павильоны, фигуры, вышки.
Чешуя Москвы-реки делит два мира. На том берегу низенькие, одноэтажные, красные, серенькие домики, привычный уют и уклад, а на этом - разметавшийся, острокрыший, островерхий, колючий город-павильон.
Из трамвая, отдуваясь, выбирается фигура хорошо и плотно одетая, с золотой цепочкой на животе, окидывает взором буйную толчею и бормочет:
- Черт их знает, действительно! На этом болоте лет пять надо было строить, а они в пять месяцев построили! Манечка! Надо будет узнать, где тут ресторан!
Толстая Манечка, гремя и сверкая кольцами, браслетами, цепями и камеями, впивается в пиджак, и пара спешит к кассам.
Турникеты скрипят, и продавцы и продавщицы значков Воздушного Флота налетают со всех сторон.
- Гражданин, значок! Значок!
- Газета "Смычка" с планом выставки! Десять рублей! С подробным планом!
Под ногами хрустит песок. Направо разноцветный, штучный, словно из детских кубиков сложенный павильон.
III
Кустарный
Из глубины - медный марш. У входа, в синей форме, в синем мягком шлеме, дежурный пожарный. "Зажигать огонь и курить строго воспрещается". Сигнал. "В случае пожара…" и т. д. У стола отбирают дамские сумки и портфели.
Трехсветный, трехэтажный павильон весь залит пятнами цветных экспонатов по золотому деревянному фону, а в окнах синеющая и стальная гладь Москвы-реки.
"Sibcustprom" - изделия из мамонтовой кости. Маленький бюст Троцкого, резные фигурные шахматы, сотни вещиц и безделушек.
Горностаевым мехом по овчине белые буквы "Н.К.В.Т.", и щиты, и на щитах меха. Черно-бурые лисицы, черный редкий волк, песцы разные - недопесок, синяк, гагара. Соболя прибайкальские, якутские, нарымские, росомахи темные.
Бледный кисейный вечерний свет в окне и спальня красного дерева. Столовая. И всюду Троцкий, Троцкий, Троцкий. Черный бронзовый, белый гипсовый, костяной, всякий.
"Игрушки - радость детей", и Кустсоюз выбросил ликующую золото-сине-красную гамму и карусель.
Мальцевский завод, Кузнецовские фабрики работают, и Продасиликат уставил полки разноцветным стеклом, фарфором, фаянсом, глиной. Разрисованные чайники, чашки, посуда - экспорт на Восток, в Бухару.
Комиссия, ведающая местами заключения, показала работы заключенных: обувь, безделушки. Портрет Карла Маркса глядит сверху.
"Gosspirt". От легких растворителей масел, метиловых спиртов и ректификата к разноцветным 20-градусным водкам, пестроэтикетной башенной рябиновке-смирновке. Мимо плывет публика, и вздохи их вьются вокруг поставца, ласкающего взоры. Рюмки в ряду ждут избранных спецов-дегустаторов.
Уральские самоцветы, яшма, малахит, горный дымчатый хрусталь. На гигантском столе модель фабрики галош, опять меха, ткани, вышивки, кожи. Вижу в приволе, куда сбегают легкие лестницы, экипажи, брички показательной образцовой мастерской. Бочки, оси, колеса…
Лампы вспыхивают над потолком, на стенах, павильон наливается теплым светом, угасает Москва-река за окном.
IV
Цветник-Ленин
Шуршит песок. Тень легла на Москву. Белые шары горят, в высоте арка оделась огнями. Киоск с пивом осаждают. Духота.
Главное здание - причудливая смесь дерева и стекла.
В полумраке - внутренний цветник. У входа - гигантские резные деревянные торсы. А на огромной площади утонула трибуна в гуще тысячной толпы. Слов не слышно, но видна женская фигура. Несомненно, деревенская баба в белом платочке. Последние ее слова покрывает не крик, а грохот толпы, и отзывается на него издалека затерявшийся под краем подковы - главного павильона - оркестр. С трибуны исчезает белый платок, вместо него черный мужской силуэт.
- Доро-гой! Ильич!!
Опять грохот. Затем буйный марш и рядами толпа валит между огромным цветником и зданием открытого театра к Нескучному на концерт. В рядах плывут клинобородые мужики, армейцы в шлемах, пионеры в красных галстуках, с голыми коленями, женщины в платочках, сельские бородатые захолустные фигуры и московские рабочие в картузах.
Даму отрезало рекой от театра. Она шепчет:
- Не выставка, а черт знает что! От пролетариата прохода нет. Видеть больше не могу!
Пиджак отзывается сиплым шепотом:
- Н-да, трудновато!
И их начинает вертеть в водовороте.
К центру цветника непрерывное паломничество отдельных фигур. Там знаменитый на всю Москву цветочный портрет Ленина. Вертикально поставленный, чуть наклонный, двускатный щит, обложенный землей, и на одном скате с изумительной точностью выращен из разноцветных цветов и трав громадный Ленин, до пояса. На противоположном скате отрывок его речи.
Три электросолнца бьют сквозь легкие трельяжи, решетки и мачты открытого театра. Все дерево, все воздушное, сквозное, просторное. На громадной сцене медный оркестр льет вальс, и черным-черны скамьи от народу.
V