– Этого нельзя сказать. Практических знаний у него мало, но он раскрывает, так сказать, философию этой науки… Нет, в самом деле, – доктор досадливо швырнул окурок папиросы, – что дает человечеству наша работа? Лечим, лечим людей, а люди в общем становятся все хилее и хилее. Владыка вот предлагает медицине переродить людей, вернуть, например, идиоту разум и сделать его человеком. Хотел было сказать ему, что этого ведь ни он да и вообще никто пока не может сделать, но задумался… Как хотите, а это Новодуховское, этот босяцкий поселок, невольно заставляет относиться с доверием к его словам. Слово, подтвержденное делом, – могучая сила. Я всегда скептически относился к подобного рода затеям, в особенности после неудавшегося опыта толстовских колоний, в которых и сам принимал одно время горячее участие. Ну а тут дело говорит само за себя. Я не узнаю прежних ночлежников… Вы знаете, что такое ночлежник? Легче гору сдвинуть, чем заставить ночлежника на один вершок двинуться вперед по пути нравственного совершенствования, выражаясь богословским языком. А он двинул… Если из ночлежника сделал гражданина, то поневоле начнешь верить, что и человека можно превратить в какое-то высшее существо… Тут есть над чем задуматься.
– Понимаю теперь, друже, почему это у вас появился интерес к миссионерским беседам.
– Ничего вы не понимаете. Миссионерские беседы тут ни при чем. Не словопрения же ваши иду я слушать… Узнал случайно, что на этом собеседовании будет владыка. Ну и взял меня интерес послушать, что он будет говорить нашим старообрядцам. Не про сугубую же аллилуйю будет спорить с ними…
– Да… но "философию медицины" раскрывать перед ними тоже бесполезно, потому что для старообрядца "сугубая аллилуйя" поважнее ваших наук…
– Ну, это на словах только так, а на деле и старообрядец, как заболит у него живот, бежит сломя голову к доктору, забыв про аллилуйю или спрятав ее на закуску миссионеру.
– Направо держите, доктор, зал для собеседований на этой улице…
* * *
– Смотрите же, не ударьте лицом в грязь, – говорил профессор, обращаясь к молодому миссионеру, которому предстояло выступить на беседу, имея в резерве своего наставника, – главное – не волнуйтесь. Полнейшее самообладание и спокойствие. В случае чего, ведь я вас выручу…
– Я не потому, Павел Иванович! В своих познаниях я уверен. Но все-таки невольно приходишь в смущение, когда чувствуешь, что на тебя смотрит толпа.
– Это пустяк. Это пройдет, как только заговорите. Книги все у вас? Большой, Малый катехизис, Кормчая…
– Здесь, здесь, Павел Иванович! Все захватил. Выступим, так сказать, во всеоружии. Кроме того, его преосвященство тоже, по всей вероятности, примет участие в прениях.
– Ну, на владыку-то много надежи не возлагайте. Он ведь не специалист по расколу. Что касается лично меня, то я предпочел бы на вашем месте вести беседу в отсутствие архиереев. Народ они большею частью малосведущий по этой части, а соваться любят. Иной сболтнет что-нибудь не подумав, а миссионер потом отдувайся: и истину защищай, и владыку выгораживай, как вот все равно с этими несчастными соборными клятвами. Самый трудный пункт миссионерской защиты. А между тем давно бы надо было попросту сказать: "Сглупили, мол, святые-то отцы, поторопились наложить клятвы, не разобрав как следует дела…" Нет уж… ведите беседу сами и даже постарайтесь не дать возможности владыке вмешаться. Так-то будет понадежнее… Да, а публики сегодня много; собеседование обещает быть торжественным, – продолжал профессор, окидывая зал довольным взглядом.
Народу действительно было много. Обширный зал был уже полон. Несмотря на это, публика продолжала прибывать.
Среди народа, наполнявшего зал, обращала на себя внимание кучка людей, занявшая обширный угол залы. Все они одеты были в одинаковый костюм: широкая косоворотка, подпоясанная ремнем, широкие шаровары, опущенные в сапоги, поверх рубахи – поддевка из самодельного сукна. Держались они спокойно, с сознанием своего достоинства.
Это были новодуховцы.
Впереди новодуховцев сидели отец Герасим и отец Павел. На них были рясы из того же сукна, что и на поддевках.
Отец Павел, как живой и подвижный человек, видимо, тяготился ожиданием беседы. Он то и дело вставал, подходил к кому-то из своих прихожан и завязывал разговор.
Отец Герасим сидел спокойно и молчаливо. Следы прежней страдальческой жизни не все еще исчезли с его лица. Время от времени морщины набегали на лоб. Глаза по-прежнему смотрели из-под нависших бровей, но это были уже не прежние усталые, измученные, страдальческие, потускневшие очи. Это были светлые, лучистые, зорко устремлявшиеся вдаль, "прозревающие" глаза. Ровно и спокойно смотрели они перед собой, и взгляд их светился несокрушимой энергией. Железная воля отражалась и в фигуре отца Герасима. От прежней "согбенности" не осталось и следа. Горбившаяся спина выпрямилась, впалая грудь поднялась. Жилистые руки, красиво сложенные на груди, говорили о физической силе. Несмотря на поседевшие волосы, отец Герасим выглядел молодым, полным здоровья и сил человеком. Молодая фигура и поседевшие волосы составляли странный контраст, невольно останавливавший взгляд на этом человеке. Из приходившей в зал публики многие, увидев отца Герасима, отвешивали ему почтительные поклоны.
В зале стоял гул голосов. Но вот послышалось пение молитвы, и все смолкло.
– А что же, архиерея-то разве не будут ждать? – спросил вполголоса какой-то господин своего соседа.
– Архиерей здесь уже. Вон он…
Незаметно прошедший через толпу владыка стоял впереди, около эстрады, на которой стояла кафедра. Лицо его было обращено к иконе. По пропетии молитвы он опустился в кресло, стоящее в первом ряду стульев.
Водворилась тишина.
На кафедре показался миссионер.
Беседа предлагалась на заранее объявленную тему – о неканоничности австрийской иерархии.
Сказав несколько предварительных слов о необходимости в деле спасения благодатной иерархии, миссионер прямо приступил к теме. Историческими справками, бесчисленными текстами из древних книг, строго логично сделанными выводами мастерски раскрывал он тему беседы. Ясная и спокойная речь располагала слушателей в пользу миссионера. Доводы его казались неотразимыми. Это чувствовал сам миссионер. В голосе его стали прорываться торжествующие нотки.
Из вывода, сделанного миссионером в конце своей речи, следовало, что австрийская иерархия не канонична и как таковая безблагодатна, а стало быть, все принимавшие ее погибли, а продолжающие принимать неизбежно погибнут, если не обратятся к Православной Церкви.
Вывод показался старообрядцам обидным, так как миссионер заживо всех их записывал кандидатами в ад. Обидно становилось и оттого, что православные, восхищенные блестящей речью миссионера, стали бросать в их сторону полунасмешливые взгляды. Со стороны старообрядцев поднялись возражатели. Начался диспут.
Обычно скромные, старообрядцы на сей раз держали себя слишком развязно, высоко подняв головы, и даже вызывающе. Объяснялось это отчасти понятным желанием не унизить себя в глазах многочисленной публики, отчасти же появлением Высочайшего Манифеста о веротерпимости, который многими из старообрядцев был понят в том смысле, что теперь с миссионером говори что хочешь и ругай его как можешь – за это ничего не будет.
Первому натиску возражателей миссионер дал удачный отпор и остановился, ожидая новых возражений. Желающих возражать поднялось еще больше.
Диспут разгорался. За архиерея миссионеру не пришлось беспокоиться. Владыка сидел, молчаливо слушал споривших и, казалось, не обнаруживал никакого желания говорить.
Публика слушала диспут с интересом. Из толпы раздавались то одобрительные, то отрицательные возгласы по адресу той или другой из споривших сторон. Порой подымался благодаря этому шум, так что приходилось призывать к тишине.
Значительно уступая миссионеру в знании церковной истории и догматов веры, старообрядцы брали верх над ним остроумием и разными колкими выходками по адресу защитников Православия. Особенно отличался в этом отношении известный среди старообрядцев Афанасий Митрич. Его колкие замечания почти каждый раз вызывали в толпе смех.
Афанасий Митрич, видимо, был в ударе. По всей вероятности, стечение многочисленной публики и присутствие на собеседовании православного архиерея действовали на него возбуждающим образом.
Афанасий Митрич старался доказать, что безблагодатна не их иерархия, а православная; что в Православной Церкви давно уже действует антихрист, а потому и все находящиеся в ней – слуги антихриста, по которым давно уже соскучилось адское пекло. Никто из них не спасется. Только державшимся древнего благочестия будут отверзены двери рая.
Говорил Афанасий Митрич плавно и складно. Речь его, пересыпанная шуточками и колкостями по адресу миссионера, производила на толпу впечатление. Но Афанасию Митричу, видимо, этого показалось мало. Поощряемый одобрительными кивками и взглядами своих сторонников, Афанасий Митрич захотел проявить себя во всем блеске и нанести своим противникам решительный удар. Порешив, что миссионер для его насмешек слабая мишень, он стал направлять стрелы своего остроумия сначала по адресу вообще православных епископов, а потом и прямо уже к присутствовавшему на беседе архиерею.
Старообрядцы поощрительно улыбались. Православные стали возмущаться. В зале запахло скандалом. И скандал начался. Не в меру разошедшийся Афанасий Митрич в пылу своего воодушевления ткнул вдруг пальцем по направлению к владыке и обратился к публике с громкими словами:
– Вот он… антихрист-то… Идите за ним. Он поведет вас по "истинному пути", прямо к сатане в гости…
Даже старообрядцы смутились от этой выходки своего защитника. Сидевшие поблизости схватили Афанасия Митрича за фалды и усадили на стул. Миссионер, не догадавшийся вовремя остановить своего зарвавшегося оппонента, смутился от такой неожиданности и смущенно молчал.
В зале наступила неловкая тишина. Взоры всех тревожно уставились на архиерея.
Глава семнадцатая
Оскорбительно-дерзкая выходка Афанасия Митрича на владыку, казалось, не произвела никакого впечатления. Медленно поднялся он с кресла, взял в руки посох и ровной, величественной походкой взошел на кафедру. Слушатели затаили дыхание.
– Возлюбленные братие! – начал спокойно владыка, обращаясь ко всем, находящимся в зале. – Шли два столяра по улице и спорили между собой о том, кто из них лучший мастер. Один говорил, что он лучше всех, потому что только у него одного есть действительное знание ремесла, а все прочие столяры никуда не годятся. Другой назвал своего товарища обманщиком, доказывал, что он ничего не знает, и хвалил себя. Спор шел без конца… Как вам думается, братие, чем бы можно положить конец их спору и решить вопрос, кто из них в самом деле настоящий мастер? По-моему, надо предложить и тому и другому сделать какую-нибудь вещь, а там уж само дело покажет, кто из них лучший мастер, а может быть, и оба окажутся одинаково хорошими.
Не похожи ли и мы, братии, на этих спорщиков? Доказываем мы друг другу, у кого из нас находится иерархия, действительно обладающая Божественной благодатью, этой небесной силой, возрождающей и спасающей людей; сразу спорим о том, кто из нас действительно спасется, а спор наш приводит нас только ко взаимному раздражению и к оскорблениям.
Спасение людей – великое дело. Христианство тем и отличается от прочих религий, что ставит своей целью спасение, возрождение людей. Христос называется Спасителем. Но понимаем ли мы, от чего именно спасает нас христианство?
Я понимаю, когда во время пожара мне кричат: "Спасайся!" Это значит, что если я сейчас же не вскочу и не убегу, то огонь доберется до меня и я сгорю, погибну. Тут нет места и времени для рассуждений, а христианство вот уже девятнадцать веков говорит человечеству: "Спасайся", – последнее, однако, и не думает двигаться с места. Равнодушно выслушивает все призывы ко спасению и благодушно рассуждает, размышляет, спорит о том, что такое спасение, и так далее. На окрик "Спасайтесь!" вовсе никто не думает вскочить, убежать, спастись… Отчего это?
Дело ясно: оттого, что никто, значит, не знает об опасности, от которой нужно бежать, спасаться; а если кто и говорит, что он знает, но сам не бежит, стоит на месте, то это значит, что опасность, по его мнению, не настолько велика, чтобы от нее нужно было бежать. Не так ли?
В действительности оно так и есть. Хотя мы и знаем, что христианство, говоря словами Священного Писания, спасает нас от греха, проклятия и смерти, но, во-первых, знаем ли мы, что такое грех? Если бы знали, то не рассуждали бы о нем благодушно. Когда человек ранен, он не благодушествует, не рассуждает, спешит избавиться от тех неприятных, болезненных ощущений, которые причиняет ему рана.
От грехов никто не стонет, не кричит, не спешит от них избавиться. О грехах только "сокрушаются", "воздыхают", "каются" и снова творят грех. Что это значит? Это значит, что, по понятию людей, грех есть "запрещенный плод", который, однако, сам по себе имеет тайную прелесть, соблазняет человека, доставляет ему удовольствие, а порой и жгучее наслаждение…
Тот, кто еще признает Бога, творя грех, чувствует укоры совести, происходящие от сознания того, что он нарушил волю Божию, потому что Бог запрещает творить грех. А тот, кому безразлично, есть Бог или нет Его, – тот творит грех, не чувствуя укоров совести. У первого слишком слабое побуждение бежать, спасаться от греха; у второго совсем нет никакой причины лишать себя тех удовольствий, которые доставляет грех. Таким образом, и тот и другой продолжают творить грех. И грех продолжает царствовать в мире, а призыв христианства к спасению от греха остается пустым звуком…
Знаем ли мы, что такое проклятие Божие, от которого спасает нас христианство?
Под "проклятием Божиим" мы обычно разумеем наказания за грех, из которых самое страшное – заключение грешников в ад.
Да, действительно, если бы за каждым грешным поступком тут же следовало и наказание, то, конечно, ни у кого не было бы охоты грешить. Сказано, например: "Чти отца твоего и матерь твою…" Если бы у того, кто нагло обругал мать, тут же отнялся язык, то он в другой раз и в мыслях не допустил бы нарушения Божией заповеди.
В действительности этого нет.
Сквернословы у нас благополучно продолжают владеть языками. Отлично чувствуют себя и те, кто вместо того, чтобы идти под воскресенье в церковь, идут в театр, маскарад или даже в публичный дом. Не отличаются ничем друг от друга и те, кто ест скоромное. Даже иногда, наоборот, кто понаглее, кто беззастенчиво посягает и на чужие деньги, и на чужих жен, тот и живет лучше, а люди бескорыстные, честные живут хуже и чувствуют себя всегда скверно, потому что страдают от нравственных мук.
Богословию известно это несоответствие между грехами людей и наказанием. Разрешает оно это противоречие учением о загробной жизни. Оно говорит, что грешники обязательно будут наказаны, а праведники награждены, но только на том свете, в будущей жизни.
Но люди живут настоящей жизнью, а не будущей. Будущая жизнь у многих, во-первых, под сомнением, а во-вторых, даже у тех, кто говорит, что он верует в будущую жизнь, понятие о ней слишком скудное, а потому и сами верующие в действительности предпочитают блаженству на Небесах счастливую или просто удобную жизнь на земле.
Таким образом, наказаний Божиих никто не боится. А относительно ада хотя на словах чувствуют пред ним страх, но на деле никто и не думает спасаться от него…
Христианство, говорим мы далее, спасает нас от смерти. В существовании смерти никто не сомневается. Смерти все боятся и хотят избавиться от нее. Даже самоубийцы не пожелали бы смерти, если бы кто-нибудь избавил их от страданий и сделал их жизнь сносной. Но в том-то и дело, что христиане все-таки умирают, и не было еще примера, чтобы из них кто-нибудь не умер.
Богословие разъясняет это противоречие между христианским учением об уничтожении смерти в людях и фактами действительности. Оно говорит, что христианское учение относится к будущему.
Христиане хотя и умрут, но воскреснут в будущем и тогда уже больше не будут умирать. Опять не известное никому будущее, в которое нужно верить, но в действительности мало кто верит. Опять возможность равнодушного отношения к христианству, потому что хотя люди и желают спастись от смерти, но в действительности не видят примера спасения от нее. Что же касается будущего избавления от смерти, то тут опять представляется широкий простор для всякого рода споров, без всякой надежды прийти когда-нибудь к окончательному решению.
Рассматривая нашу обыденную жизнь, мы видим, что в ней к одному можно относиться безразлично, то есть можно его делать, можно и не делать, к другому нельзя, то есть это другое приходится делать обязательно. Так, можно, например, пойти или не пойти в театр, следовать или не следовать моде, соблюдать или нарушать правила приличия и так далее. Но нельзя, например, нарушить при ходьбе закон равновесия, в противном случае придется упасть и расшибиться. К тому, что установлено человеком, можно относиться безразлично, но к тому, что установлено помимо воли человечества, то есть Богом, относиться безразлично нельзя. Если человек исполняет последнее – получает пользу, а если нарушает – ущерб. Значит, если человек терпит ущерб, страдает, то причина лежит в нарушении какого-либо закона. Так, если человек упал и расшибся, то это значит, что он нарушил закон равновесия.
Мы все страдаем и мучаемся. Жизнь для всех стала невыносимой. Это оттого, что нарушаем христианство. Но разобраться в причинах наших несчастий не можем благодаря неправильным понятиям о грехе, о наказаниях, об аде, о смерти. Люди понимают грех как нечто соблазнительное, хотя и преступное.
А я говорю вам: грех – это те недостатки, изъяны в человеке и в его жизни, которые может видеть каждый из нас.
Грех – это лысая или плешивая голова, гнилые зубы, трясущиеся руки, потливые ноги, бледное, худое, осунувшееся лицо или, наоборот, ожиревшее, впалая грудь, синева под глазами, испорченное зрение, тупой слух, гнусавый, шепелявый или картавый язык, испорченное пищеварение, большой живот, расстроенная половая система, неправильное кровообращение и так далее.
Грех – это слабая память, тупой ум, извращенный вкус, плохая трудоспособность, отсутствие инициативы, слабосилие и всякая фальшивость везде и во всем.
Грех – это вялая неуклюжая походка, бессвязная речь, сиплый голос, бессмысленный взгляд, глупая улыбка, сонливый вид, отвратительные манеры, неприятный, безобразный вид, уродливое телосложение и тому подобное.
Грех – это хамство, мещанство, это та заедающая человека среда, которая принимает его, обезличивает, губит в нем лучшие его стороны.
Грех – это всякая ненормальность, неправильность в ходе жизни человека, всякая остановка в его развитии, это дисгармония в человеческой природе, все то, что ведет человека к медленному умиранию, к маразму, к умственному, нравственному и физическому вырождению.
Грех, далее, – это насморк, кашель, лихорадка, геморрой, чахотка, холера, дифтерит, одним словом, всякая болезнь, подтачивающая здоровье человека.
А так как нет на свете человека абсолютно здорового, совершенного, поэтому и говорится, что все мы грешны перед Богом.
Вот что такое грех с точки зрения истинного понимания христианства.