Я в его квартире. Здесь он живет. Он заработал себе вот эту жизнь и именно на эту жизнь. Чисто, мило, достаточно. На стенах трофейная экзотика. Мы болтаем и смотрим телевизор, по которому идет, кажется, уже целую неделю все та же пьеса или фильм про молодых и красивых морских офицеров. Актерам идет китель, и с ними творится что-то непонятное: они начинают верить, что капитан-лейтенанты именно такие, как они, или, может быть, что они и есть капитан-лейтенанты.
- Это такое дело, - говорит он. - Пока ты ездишь и занимаешь места, ты всем нужен. Как только поломался, ты уже никому не нужен. Как-то даже странно, будто тебя и не было.
"Поломался" - это он не про мотоцикл говорит, это он про себя говорит. Уж столько он себе костей наломал - бывало, лежал по полгода…
- Даже непонятно, как живой остался, - говорит он. - Полгода пролежал ну, все решили, что все, кончился, больше не буду ездить. То все: "Борис Алексаныч, Борис Алексаныч", а тут фук. А как снова сел, то никто не поверил, а как первенство выиграл, то снова: "Борис Алекеаныч, Борис Алексаныч…"
Так он говорит, ловко поместив в кресле свое маленькое ладное тело, словно наслаждаясь его временной цельностью. Только спортсмены способны развалиться так не развязно… У него именно эта повадка - медлительность, ленивость спортсмена, который выложился вчера, которому предстоит выложиться завтра.
Поговорили о машинах, автомобилист с автомобилистом… Зависть меня взяла, что ли. Рассказываю, как мне тоже пришлось однажды лететь, как мне не пришлось однажды умереть… И действительно, это же одно из самых сильных ощущений было в моей жизни: как я отделяюсь от шоссе и лечу, перевернувшись в воздухе, выключаю двигатель, падаю под насыпь на крышу- и остаюсь жив… И вдруг мне становится так стыдно, так скучно - что за черт, думаю, почему же о самом интересном и страшном - и не рассказать, скучнее всего, будто вру, будто плоский трюк в кино видел… Вот так и получается, что о самом интересном - не расскажешь: оно полноправно и бессловесно было в твоей жизни. С трудом договариваю до конца.
- Да, это да, - посочувствовал он, - вот в Англию когда мы ездили, я там себе ключицу и руку сломал, и вот, представляешь, в таком панцире, шею не повернуть, одной рукой и руль держу, и скорость передвигаю, в лондонском траффике, там, веришь ли, машина от машины - палку не просунешь, мне пришлось эту "Волгу" с прицепом назад, домой гнать… Как-то доехал. Ну уж после Лондона мне наше движение - тьфу!
А рассказывает он вот о чем. Значит, в Москве они грузят в прицеп к "Волге" мотоциклы и тянут своим ходом До Англии. За рулем все больше он, Борис Александрович, потому что все-таки материальных ценностей слишком много и опаздывают уже на гонки, а туг дверцу ненароком порвали… Пришлось от ГАИ - хорошо, догадались! - афишей гонок заклеить. Но ничего, успели в Англию в день г°нок, сразу пересели на мотоциклы - и гоняться. Отгонялись, вот он так неудачно, снова за руль - и домой…
Да, думаю, это работа…
Это работа, а вот это что? - как не посмотреть, любопытно - это награды за эту работу. Иконостас, киот спортсмена. На хоругвях рядами, рядами золотые медали, медали… И тут мне стало обидно- я никогда еще золотых медалей не видел. Увидел и оскорбился.
Ну, то, что они не золотые, не из чистого золота, я немножко догадывался. С золотом туго - медалей разыгрывается очень много. Но на серебро, позолоченное, все-таки рассчитывал. Но и не серебро. Да и это бог с ним. Но сделайте хоть с достоинством- четко и изящно… Так нет! И это я от себя говорю, мне никто не жаловался. Возмутительно давать такие медяшки за такую работу, за спортивный подвиг. Пятак у нас делают изящнее, и его более уместно вдеть в лацкан. Собачьи медали делаются лучше.
Медаль чемпиона Советского Союза носить почетно и стыдно.
Но вот - медаль чемпиона мира (чемпионат разыгрывался у нас). Большая, из тех, что надевают на пьедестале почета, и не могущий сдержать улыбки победитель наклоняет свою шею, и главный судья накидывает на нее ленту… Мы ли не видели кинохроник! Звучит гимн. Безобразная, грязного цвета, расплывчатая лепешка, отпечатанная так, будто штамп стерся от миллионного тиража. Но она же разыгрывалась одна такая! Она - единственная, вот ее смысл! Никто уже никогда не станет чемпионом мира этого года, кроме ее обладателя. С трепетом потянулся я к ней и спросил:
"Можно?" Я держу в руке позорно легкий оплывший кусок алюминия, покрашенный краской, какой красят статуи в парках. Да, думаю. Конечно же условность, знак, но именно условность должна быть соблюдена, именно знак должен быть ясен, именно символ - отчетлив. Для того чтобы победить, ему понадобилась предельная точность. Она очевидно не равна медали. Если бы он выполнял свою работу так, как сделана медаль, он бы никогда ее не заслужил… Кино!
- Хватит, отъездился, когда-нибудь надо и уйти.
Мы толкуем о его переходе на тренерскую работу, о его уходе из большого спорта…
- Летом бы я еще погонялся… Отчего летом не погоняться? Говорят, либо гоняйся и зимой, тогда можешь и летом. Либо совсем уходи… Ну, я и ушел.
_ А чем зимой плохо? - спрашиваю я.
- Да с шипами надоело возиться. С одними этими шипами черт знает сколько возни.
- А летом?
- Летом другое дело. Езди себе, и все.
М-да, так-то. Я видел прощальные его круги. На том же ленинградском треке он в последний раз гонялся по льду… Тихо так ездил, не торопился. Тот же комментатор говорил:
- Вы видите последние круги прощания прощальные круги последние заслуженного мастера Бориса чемпиона мира Александровича чемпиона Европы Самородова чемпиона СССР десятикратного мастера…
Это он повторял без конца, как молитву.
- Да ну! - сказал он во дворике. - Не тренировался в этом году совсем. Ноги дрожат. Шипы надоели.
- …в связи с переходом на тренерскую работу. - повторял комментатор, и Борис Алексаныч выезжал на лед.
- …в связи с заслуженным переходом на работу мастера мира тренировать Европы неоднократно сборную…
Он был несносен, этот комментатор. Сборной, конечно, повезло. Лучше тренера, лучше педагога не было и не будет - это так.
- Летом бы я покатался еще… - говорит он. - Зимой, говорят, тоже тогда катайся. Пора уже, пора давно, хватит, - тоном правильным и как бы удовлетворенным говорит он.
Странное дело, все-таки я не удивлюсь, если он летом таки сядет на мотоцикл…
Лицо его разглаживается и молодеет, и тогда становится особенно видна эта паутинка, эта подернутость как бы пеплом… У него те вечные сорок лет на лице, что настигают спортсмена еще до тридцати и продолжаются чуть не до Шестидесяти.
Мне нравится его лицо. Оно умно и открыто. Но оно не распахнуто, как у простака. Он похож на мужчину, пожалуй. У него есть достоинство, и он умеет себя держать. Он начеку и не откроет вам профессиональной тайны. Он ни про кого не скажет плохого слова, или косого, или уклончивого, если речь идет о гонщике конечно. Что, надо сказать, не для всех характерно.
Я говорю ему от кого-то слышанное - он всегда отрицает.
Я говорю про какого-нибудь гонщика:
- Но он же, как в таком-то году разбился, с тех пор уже не тот, сломался в нем гонщик…
Он смотрит на меня, как на чушь, и говорит:
- Ну, это совсем не так. Он не сломался. С чего ты взял, что он сломался?
И несколько раз недовольно повторяет:
- Почему же сломался? Нет, не сломался…
Мне стыдно - и заслуженно: не надо повторять чужих слов, если они про другого человека. Если ты сам этого не видел и сам этого не подумал, то не стоит и говорить про другого - это ли не верно?
У него смелое лицо. Смелый цвет лица. У него смелые уши. У него действительно замечательные уши - уши смелого человека. Это мое субъективное заблуждение - очень точно подмечено.
Мне нравится его лицо.
Запись шестнадцатая
ДЕТСТВО ЧЕМПИОНА
На самом деле… Они с одного двора.
Они мне сами в этом признались. Когда я, пытаясь для себя понять, как же это получилось, что они, и именно они, стали чемпионами, беззастенчиво пытал их, - они долго сопротивлялись, делая вид, что не понимают, чего я от них хочу… Однако граница, с которой все началось, глубже и глубже сползала в прошлое, а я все еще не видел линии старта, где они впервые взяли и рванули, пока мы не очутились во дворе.
Так вот, едва ли не так, что все они из одного дома, эти сегодняшние мировые знаменитости, звезды спидвея. Благоговение перед чемпионами, навык к субординации несколько автоматически наводят нас на мысль, что чемпион результат невероятного отбора, что чуть ли не миллионы выдвинули его из своей среды, наказав воплотить в себе все лучшие черты народные… Между тем чемпионы эти - с одного двора. "Зуб даю!" (Не так ли, чему принято удивляться, в начале века будущая мировая физика пила пиво за одним столом, рисуя на лужице пены мс2, а в одном классе учились два великих поэта? Сравнение не кажется мне шокирующим…)
СЦЕНАРИЙ ФИЛЬМА
"СПЛОШНАЯ ПОЛОСА ВЕЗЕНИЯ И НЕУДАЧ"
Вот либретто их детства.
Если такого фильма еще не было, то он будет.
Вот три кадрика из этого фильма… кинопрозой…
Представьте себе маленький городок-спутник, почти деревню (это сейчас он поглощен разросшимся городом, а тогда, лет пятнадцать - двадцать назад, это была деревня с одним многоквартирным домом посреди, посланцем будущего города). Деревня разбрелась вокруг этого дома и как бы привязана к нему. Перед носом - огород, а за лесом - город, манящие огни… А вокруг пейзаж вроде среднерусского, только похолмистей. Лето, жара, сонные куры… "Куры маются в сарае, в дреме кот упал с крыльца, что-то мутное играют на гармони без конца". Здесь живут три неразлучных друга. Здесь они проходят "стадию обруча", "стадию самоката", "стадию велосипеда".
В уснувший поселок вторгается жизнь: из лесу выезжает трамвай. Он соединяет поселок с городом (тот самый трамвай, на котором через много лет я просплю кольцо при переезде из Уфы в Уфу). Особенно эффектными кажутся мне кадры, когда трамвай катит в лесу, как поезд. "Колбаса" - как промежуточный этап на пути в большой спорт… В Уфе, в витрине магазина "Культтовары", увидели они впервые в жизни велосипедный моторчик - "стадия велосипеда с моторчиком" затянулась года на два. Но так же как из лесу выехал трамвай, прозвякав окончание сонной идиллии, так и их счастью был положен внезапный предел…
В город прибыл аттракцион - мотогонки по вертикальной стене. Естественно, друзья проторчали на всех представлениях. От монтажа "бочки" (эти кадры кажутся мне тоже эффектными: обширный пустырь, кое-какой урбанизм на горизонте - три трубы дымят, какие-то свалки меж бурьянов, бурьяны пристелены ветром - ветер обязателен! - по мелким лужицам гонит рябь… сооружается нечто высокое и круглое непонятного назначения, и трое ребят, опершись о велосипеды, неподвижно рассматривают это…) до разборки бочки. Влюбились втроем в циркачку. А потом пусто - пустырь без ничего, и жалкая немощность моторчиков очевидна.
Но они еще пытались бороться с очевидностью поражения. На краю поселка вырастает огромный котлован. Как справились ребята с таким объемом земляных работ, тоже трудно вообразить (они мне показывали эту яму, она до сих пор не заросла и не осыпалась до конца), но они гоняли на велосипедах с моторчиком по вертикальной стене! - единственный случай подземной вертикальной стены в мировой практике.
Но когда из армии вернулся Самородов и поселился в их доме, и каждый день ребята видели, как он приезжал и уезжал на своем великолепном гоночном (как у циркачки) мотоцикле, и освобожденный треск двигателя западал им в душу… моторчики были окончательно исчерпаны, впереди ничего не светило.
Угонять автомобили они практиковались на "Москвиче-401", принадлежавшем отцу одного из них. Отец был на работе, мама хлопотала по дому… Улучив момент, двое пробирались в гараж, один садился за руль и ждал "на парах", другой, вынув из ворот специальный сучочек, следил в дырочку за домом. (И этот кадр представляется выразительным - из темноты гаража, в кругленькое отсутствие сучочка.) Наконец, проследив за мамой, сынок с улицы давал отмашку, наблюдатель резко распахивал ворота, машина стремительно срывалась с места и исчезала за углом, наблюдатель затворял ворота, вставлял на место сучочек, и, воссоединившись с сыном автовладельца, они шли за угол, где их ждал "Москвич".
Затем они угнали грузовик. У грузовика не переключались скорости, и они тупо ползли на второй, а за ними бежал шофер, и так они ехали и бежали вровень друг с другом, не в силах ни оторваться, ни отстать, пока машина не стала сама, въехав в сугроб. К счастью для ребят, шофер так запыхался, что не мог уже их преследовать, и они убежали, а шофер упал у машины, как первый марафонец, впрочем тоже счастливо отделавшись.
Потом они угнали "Победу". Покатались и поставили на место.
Это им понравилось.
Неизвестно, чем бы все кончилось, колонией или еще того хуже, но однажды ночью они угнали самородовский мотоцикл. Самородов наутро ничего не заметил, сел и поехал на трек. На пути у него кончился бензин, и ему пришлось пять километров катить мотоцикл на руках. Он едва не опоздал к старту. Отгонявшись, он изловил всех поодиночке и надавал по шее. Так они обрели учителя…
Все так и было. Я тут ничего не прибавил и не приукрасил, даже скучно.
Потом была армия. Армия - это шанс провинциала. Там им дали по мотоциклу. Вернулись они чемпионами.
КАРЬЕРА КОЛЕСА
От этого фильма в моем ухе прежде всего журчит шарикоподшипник. Такой толстенький, сильный, несомненный. Кто-нибудь приносил его в класс. Доставал молча. Надевал на щепоть пальцев, как на ось. И начинал Разгонять ладонью другой руки. Вж-вжж-взз! И потом поднимал его над головой и застывал торжествующе: как долго он крутился сам! И все мы слушали долго, пока не истаивал звук. До сих пор подшипник для меня является не деталью машины, а деталью парты. Она въезжает в мое сознание с этим звуком. Сама катится… Самокат!! Если раздобыть вот такой, большой и толстый, то было уже проще: к нему можно было уже полегче достать еще один, поменьше; и тогда - пара! Пара. - это самокат. Но какой! Сам катится. Летит, как стрела. Жужжит, как самолет. Этот звук подшипника по асфальту, их, общий цвет, асфальта и звука, - цвет ленинградского неба и зависти. Так и не случилось мне удачи в виде большого подшипника… Несколько шариков от такого подшипника у меня еще были, и был один крохотный, блестященький - игрушка, брелок. Надевался на спичку. Но и в нем сверкала солнечная система головокружительного вращения, не то прошлого вальса, не то будущего мототрека, пока избранники и счастливцы выписывали на дне двора журчащие асфальтовые дуги…
И вдруг понятно, что не только эти замечательные люди сделали карьеру в колесе, но и колесо в них сделало карьеру. Не считая принудительного ассортимента младенчества, как только они смогли осуществить свою волю, они выбрали колесо. Первым их колесом был, пожалуй, Обруч, не тот легкий, цветной и буржуазный, а тяжелый, ржавый с бочки. К нему из толстой проволоки изгибалась специальная вилка-водило - и карьера началась! Мелькают пятки, мчится отдельное от тебя колесо, но уже не отдельное - косвенно с тобою связанное касанием. Ноги, рука, вилка, обруч. Управляемый обруч! И этот тонкий звук железа о железо, грифельный звук железа об асфальт оседает навсегда на стенках памяти, покрывая ее первым слоем, пока мальчишка бежит, обруч катится, вилка гонит его и точит и держит за руку мальчика, катя его вслед за обручем… И тогда этот звук будет сразу узнан в звонком шуршании подшипника, потом в шорохе и свисте самоката по асфальту, потом в ветре велосипедных спиц. Как в чреве поспешно проходят стадию рыбки и птички, как каждый человек ускоренно проходит человечество, так будущие мастера начинают с изобретения предмета своего мастерства и проходят историю его развития со скоростью одного детства.
Колесо покорялось им и делало карьеру вместе с ними. Уже оседлав его, начиналась страсть. Самокат все-таки не сам катится, ты его катишь, велосипед тоже не сам, надо педали крутить. Правда, есть великая, безвольная пауза инерции - ради нее все! Когда надо особенно замереть в неподвижности, чтобы прислушаться к движению, в котором ты не трудишься - только правишь. Это парение, полет… Но как кратко, как тихо это счастье! Надо совсем освободиться от мускульного привода, чтобы продолжить его… Страсть требует развития, развитие - риска, риск - скорости, скорость - мастерства, рождается мечта о моторе. Кто в двенадцать сел на велосипед с моторчиком, в шестнадцать будет иметь свой мотоцикл. Ему будет мало мотоцикла, и он пойдет на мототрек… И треск заезда, и запах выхлопа напомнят ему своею новизною незабвенность подшипника и обруча.
Запись семнадцатая