Я испытывал истошно детское чувство - так мне хотелось ее потрогать. Я вдруг понял, что ни разу в жизни не прикасался к птице. В одну секунду во мне пролетела толпа богоугодных соображений: о том, как человеку необходим зверь, что в детстве у меня не было своего зверя (детство вдруг предстало более жалким и нищим, чем было), я вспомнил единственного мышонка, который жил у меня неделю, а потом сбежал, когда я его почти научил ходить по спице (по этой же спице он и сбежал из своей стеклянной тюрьмы), я вспомнил свои пыльные колени, когда, вылезши из-под шкафа, я понял, что он сбежал навсегда… я решил, что на этот раз уже обязательно привезу дочке щенка… И, вознеся все эти молитвы, приговаривая елейно: "Клара- красавица, Клараумница…"- прикоснулся к ее когтю. И она не тронулась с места.
- Клара- умница, Клара- красавица… - бормотал я, все смелее поглаживая ее когти, и она мало обращала на меня внимания, но позволяла. Я осторожно поднял руку, чтобы погладить ее более ощутимо - она отпрянула, пере ступив, - мне предоставлялось лишь ручку целовать…
- А вы ее не по голове, а по клюву погладьте. - Доктор Д. стоял за моей спиной - как долго наблюдал он меня?
- По клюву, вы говорите? - засмущался я, застигнутый. - Она же тяпнет!
- Как раз нет. По клюву - не тяпнет. Она же - хищник. Хищника надо ласкать по оружию - тогда он не боится. Вот вы правильно ведь начали - когти тоже оружие.
Мысль, если она мысль, проникает в голову мгновенно, словно всегда там была, словно для нее место пустовало. Ее не надо понимать. Сомнений она не вызывает.
- Кларра - хорошая, Кларра- славная… - гладил я ее по клюву. Это была ласка значительно более существенная, чем по когтю, - ей нравилось. Она жмурилась, терлась. Вид вороны не располагает к симпатии. У вороны от природы сердитый вид. Творец не предусмотрел для нее способов проявлять радость, нежность, любовь. Ни улыбнуться, ни заурчать, ни повилять хвостом она не может. Тем трогательнее было это беспомощное усилие приветливости суровой девы… Сыр у нее уже почти выпал… И эта восхищенная мысль о Крылове, что он точен, как Лоренц, пролетела во мне, взмахнув Клариным крылом: Крылов - птичья фамилия… - и улетела. И впрямь, больше всего, казалось, Кларе нравилось: "Клара - красавица". Хотя почему она не красавица, я уже не понимал, смешно мне не было, вполне искренне говорил я: Клара - красавица. Не может быть, чтобы лесть не была сладка и самому льстецу - она бы ничего не стоила… Тут-то доктор и добавил:
- Вы помните, я вам про мораль животных рассказы вал?.. Так вот, в первичную, животную, мораль человека, по-видимому, входил запрет причинять ущерб тем, кто ему доверяет… Собака, потом кошки, голуби, аисты, лас точки… все они в разной степени сблизились с человеком через эту особенность человеческой морали, без специального приручения. Заметьте, что к действительно прирученным животным - курам, свиньям, козам - человек не испытывает инстинктивной любви.
- То есть только доверие вызывает любовь? - восхитился я.
- Я так сказал? - усомнился доктор.
Клара, конечно, умница, но и доктор не глуп. Говорить мне такие вещи это гладить меня по клюву. Как приятно, однако, принять в себя назад человеческое убеждение в форме научного закона! Это значит, что себе мы не верим. Нужна наука, чтобы убедить нас в том, что нам свойственно. По меньшей мере странна эта разлука человеческого и общезакономерного. Из этой трещины произрастает экология, заполняя ее.
- Хорошо, - говорю я, - мы любим тех, кто нам доверяет. Но нас в этом доверии поражает прежде всего то, что оно проявлено существом совершенно другой природы, - это нас трогает. Мы ни на минуту не забываем, что мы люди, а они - звери, сверху вниз. А они? За кого они нас считают, доверяя нам?
- Это сложный вопрос. Я придерживаюсь той точки зрения, что, живя с нами, они нас считают другими существами, но исключают из нашего вида своего хозяина.
- А его-то они за кого считают?
- Наверно, за вожака своего вида.
- Так что же, - возмутился я, - они не видят, что ли? Клара, что же, меня сейчас за ворону считает?.. - Я взмахнул руками, как крыльями, и Клара сердито шарахнулась. Я тут же спохватился и попробовал снова погладить по клюву - она отвернулась. Словно обиделась.
- Вас, конечно, нет. А вот Валерьяна Иннокентьевича она, вполне возможно, и считает вороной.
- Мужчиной-вороной?
- Это безусловно, - сказал доктор, - именно самцом.
- Ну уж извините… - усмехнулся я. - Не может же природа быть настолько слепа! Какой же он муж… то есть, простите, ворона?
- А вот представьте себе… - говорил доктор… Мы удалялась, пререкаясь, в дюны.
(Клара погибла, но не от кошки. Ее заклевали вороны. Но не вороны, а вороны. За разницу в ударении.)
Мысль, если она мысль, проникает в голову мгновенно, словно всегда там была… Это тоже мысль. "Все мысль да мысль! Художник бедный слова…"
Мысли в экологии удовлетворяют прежде всего по этому признаку: они очевидны. Это, к сожалению, не значит, что они вам сами в голову пришли. Хотя вам вполне может так показаться. Не знаю уж почему, мне такое качество мысли кажется наиболее привлекательным ее достоинством. Мыслить естественно, не обязательно каждый раз кричать "эврика"! Пафос и пышность мысли-выскочки, стремящейся в одиночестве возвыситься над поверхностью реальности, свидетельствует прежде всего о том, как редко она заходит в голову ее торжествующему обладателю (здесь обязательная застолбленность, поименованность каждого соображения). Парадоксальность, эффектность, изощренность начинают выступать едва ли не как самостоятельные признаки желание мысли быть узнанной и признанной оттесняет назначение, блеск вторичных признаков ослепляет смысл. Это общая тенденция: скажем, и стихи стали писать столь технично, что поэзия жаждет вдохновенного дилетанта, а возможность произнести что-нибудь новенькое исключает квалификацию, она сродни невежеству. В общем, сказать новое можно лишь снова и снова начиная сначала, научиться этому нельзя, необходимо разучиться. Это кто же там маячит на горизонте, все не приближаясь?.. Такой восторженный, развевающийся, с сверканием глаз и бьющимся сердцем, который все забыл из того, что все мы наизусть с пеленок знаем?.. Любитель. Любитель машет нам белым флагом неведения: идите сюда, здесь! На флаге, случайной тряпице, узелками привязанной к ветке, начертано: люблю живое. В нашем мире, таком не стоящем на месте, буксующем в своем постоянном развитии - прогрессирующем, если что-то и в силах обернуть свое, усложненное до утраты, значение, так это любительство: от Ламарка до Лоренца расстояние ничем не покрыто, между ними два века вытоптано головокружительным развитием науки. Абсолютным гением оказался лишь монах, сеявший горох на двух грядках… любитель-огородник Мендель.
Есть счастливая закономерность в том, что истина удаляется по мере приближения к ней, и если вы так уж рветесь, вам придется довольствоваться всякой дрянью, подобранной по дороге. Истина, как и Муза, женщина - она уступает сама и каждый раз не тому. Трудно анализировать ее выбор. Вряд ли чего добьешься от нее по расчету - необходимо чувство. Насилие исключает познание. Как стремительно познается ненасущное! - насущное и сейчас почти так же далеко и так же рядом, как когда-то. Черт знает что за штуки летают в небе, а про птиц мы с трудом догадываемся, что они есть. Скрежещут сообразительные машины, казалось бы, освобождая нам разум, и параллельно какой-нибудь сверхбомбе мы начинаем с точностью устанавливать для себя вещи, без доказательства допускавшиеся первобытным мозгом: что все живое чувствует хотя бы.
Наука XX века сильно распугала истины - они разлетелись, как птицы, которых на Косе так неуклюже ловят. Никогда человек не был так презрителен к обезьяне, чем когда поверил в свое от нее происхождение. Недопустимое высокомерие. Современная экология кажется мне даже не наукой, а реакцией на науку. Реакцией нормальной, естественной (еще и в этом смысле она - наука естественная). Почерк этой науки будит в нас представление о стиле в том же значении, как в искусстве. Изучая жизнь, она сама жива, исследуя поведение, она обретает поведение. У этой науки есть поведение, неизбежный этический аспект. Ее ограниченность есть этическая ограниченность: не все можно. Не все стоит думать, не все - понять. Любительство дает урок, бросая естественный, как бы и необразованный - просвещенный - взгляд на живое лишь при непосредственном контакте с ним. И тогда оно легко находит слова для своих понятий. Скажем, ниша…
Ниша экологическая - особый у каждого вида способ добывания пищи, в котором он более эффективен, чем другие виды - так сказать, профессия вида.
"Хлеб наш насущный…"
Каждый ест свою траву. Открытием прозвучало это для нас, видевших неоднократно в кино, как антилопы и зебры и еще какие-нибудь козочки с немыслимыми рожками щиплют в однородно-плоской саванне (на одном экране) бок о бок общую траву. Мы этого не подозревали, дикари- знали, не выделяя, впрочем, очевидного в жреческую область специальных знаний.
Оказывается, надо обладать мощным пространственным воображением, чтобы поделить общее для глаза пространство, заметить, что при кажущемся отсутствии границ все поделено и перегорожено, потому что в этом пространстве живут.
Ареал - территория распространения вида.
Или - пирамида…
Пирамида (жизни) - "В любой экологической системе численность, биомасса и продукция составляющих ее видов образуют пирамиду, основанием которой являются продуценты, то есть зеленые растения, создающие органическое вещество. Виды, питающиеся продукцией зеленых растений, - консументы первого порядка; виды, питающиеся растительноядными, - консументы второго порядка; виды, питающиеся консументами вгорого порядка, - консументы третьего порядка и т. д. Обычно продукция каждого следующего уровня составляет лишь несколько процентов от предыдущего…".
Прервем цитату. Достаточно стройно, совсем похоже, сразу понятно. Не увидеть такое сооружение можно, разве что взобравшись на самую вершину его…
Экология не ходит далеко за категориями. Вот какие слова являются для нее терминами, вот какие понятия она осмысляет: пища, территория, возраст, энергия, численность, рождаемость, смертность… Позвольте, да что же тут от науки, что же тут нового, в чем открытие? Это мы и так знаем, это же просто жизнь. Вот именно. Наше сознание устроено кичливо: существующим оно считает лишь то, что ему уже известно. Однако и то, что уже известно, и то, что еще неизвестно, и то, что никогда не будет известно, - есть единая, неразъятая реальность, в которой, по сути, нет чего-либо более, а чего-либо менее главного. Меня иногда охватывает небольшой смех при представлении о том, какой бесформенный, криво и косо обгрызенный познанием кусок содержим мы в своей голове как представление о реальности. Этот кусок кажется нам, однако, вполне гладким и круглым - вмещающим в себя. Предположение реальности, поглощающей крупицу наших сведений, - и есть научный подвиг. Духовный смысл научного открытия не в расширении сферы познания, а в преодолении ее ограниченности.
Вот в таком смысле экология - самая настоящая наука, думающая о вещах очевидных, в которые упирается непосредственно, взглядом или лбом, как в препятствие, и у нее нет ни сил, ни намерений преодолевать такое препятствие разрушением. Посмотреть под ноги, а затем в небо - вот первый научный метод. В задумчивости поковырять пол и поискать решения на потолке, где, как известно, ничего не написано. Это - доступно.
С большой симпатией разглядываю я в умозрительной перспективе некоего немолодого уже австрийца, бредущего по тропинке австрийской же, наверно, красивой и аккуратной деревеньки… Он задрал голову и смотрит в австрийское, почти такого же, как и у нас, цвета небо. Он видит там орущую птицу, скажем галку. Чем он, по сути, занят? Считает ворон. Смешное это и давно разоблаченное у нас занятие поглощает его на долгие десятилетия. Чего она орет, куда она летит? Мы отводим поскучневший взор. А этот дядя - знает. И чего она орет и куда она летит. Он много лет думал об этом. И вот в чем его подвиг: он знает это не как дикий охотник, а как цивилизованный человек. То есть он познал это.
Этот великий человек (мне хочется сказать "человек" прежде, чем "ученый", каковым он тоже является) восхищает меня (по моим, впрочем, весьма поверхностным о нем представлениям) тем, как чисто воплощено в нем познание. Конрад Лоренц, крупнейший представитель науки этологии как ветви экологии (экология и этология связаны между собою теснее, чем человеческие науки того же толка - экономика и этика…), недавний нобелевский лауреат, поможет сейчас мне примером, которыми так бедны мои рассуждения…
В 1935 году он публикует небольшую статью о морали животных, поразительную по простоте и убедительности. Она опрокидывает с детства укоренившиеся в нас представления о "зверствах" зверей, представления, настолько бесспорные и очевидные, что как бы даже и банальные, вроде что море синее, а небо голубое, а полынь горькая, а волк серый. Если бы он доказал, что волк синий, едва ли это больше противоречило нашим представлениям. Не знаю, из каких книг или сказок, чтобы волки или львы перегрызли друг друга, но вдруг оказывается, что все эти "образы" зверей - в корне неверны, ничему не соответствуют и даже пошловаты. Лоренц строит свою статью с античной простотою, как Эзоп: "Однажды Ворон, Волк и Лев…" И впрямь и по размеру и по выпуклости это басня, только вот содержит в себе не аллегорию, а истину.
Лев, Волк, Ворон - вот три сильно вооруженных животных, то есть способных одним ударом поразить животное крупнее себя - отточенным безукоризненным боевым приемом: Лев ударом лапы ломает шейный позвонок быку, Волк клыком с разбегу в долю секунды вспарывает сонную артерию или брюшину, Ворон одним ударом клюва поражает животное размером с кошку. Лоренц доказывает, что никогда ни в коем случае эти звери не применят смертоносное свое оружие в отношении представителей своего вида - на такое действие у них наложен сильнейший моральный запрет. Как бы ни был азартен, страстен, оскорблен зверь, воюя за первое место со своим ближним, все ограничится обидными и болезненными ударами по губам, страшно демонстрируемыми намерениями - но не этим ударом. Поединок строго спортивен, причем правила соблюдают сами участники без вмешательства рефери. Никаких вам "ниже пояса" быть не может. Какая-нибудь из сторон достигает "убедительного преимущества", и другая сторона сама признает себя побежденной, вставая в позу покорности, то есть подставляя для коронного смертельного удара самое уязвимое место, выставляя ахиллесову пяту. Бедный зверь! Как страшно ему должно быть и как унизительно, зажмурив глаза, ждать смерти… Но - бедный и победитель! - этого никогда не будет. Победитель будет кататься по траве, обиженно воя, остужая свой раскаленный добела пыл, пряча свое оружие… О, если бы побежденный трусливо бежал!.. Можно было бы истолковать это как нарушение и погнать его со своей территории, обидно докусывая на бегу. Но нет, этот сопляк, этот щенок, этот малахольный негодяй все стоит зажмурившись, отогнув шею, подставив соблазнительно пульсирующую сонную артерию своему врагу. И с этой покорной секунды моральный запрет включен на полную мощность; каждый получает свою кару: побежденный - за слабость, победитель - за благородство. Отметим, что оба профессиональные убийцы, для которых смерть и кровь как для нас труд и пот.
…Именно об этом и поведал мне доктор.
Беседа завела нас от моря в чащу. Ноги вязли в песке.
- Ну и чем все это кончается? - спросил я, и впрямь пораженный таким поворотом.
- А ничем, - сказал мой доктор. - Покатается, поваляется, порычит - и успокоится. Тогда побежденный тихо, не оглядываясь, уйдет с территории.
- С территории?
- Ну да. Я же вам говорил, что хищники имеют свои участки охоты со строгими границами…
- А…
Действительно, а… В этой крошечной статье Лоренца была еще и вторая за той половина. Поднявшись на вершину звериного благородства, он приоткрыл и бездну, симметричную ей. Нежнейшие из голубков, символ поцелуйной любви с пальмовой веточкой в клювике, никому не способные причинить зла, ничем не вооруженные, кроме клювика, которым они вряд ли и жука-то расклюют, да коготками, которыми и земли не роют. так вот, если их не разнять, то они-то и заклюют друг друга до смерти. И победитель никак уж не остановится над поверженным издыхающим врагом, а таки дотюкает его нежным своим клювиком, и после смерти врага не остановится в своей воинственности, а общиплет его наголо и истерзает в крошево. Он слабо вооружен - у него слабая мораль. В отношениях с особями своего вида у него нет моральной преграды.
- Головокружительная идея! - воскликнул я, подхватив то, что мне было в ней нужно. - Всю жизнь не терпел голубей.
- У вас нет никакого морального права их осуждать, - мрачно сказал доктор. - Они не подлежат нашей нравственной оценке.
Мы прошли лес, скрывавший от взгляда дюны. Они открылись, неожиданно высокие, вдали терявшие желтизну, приобретая зеленовато-серый, живой оттенок. Плавные их очертания были тоже живыми. Они там паслись как стадо, заслоняя друг друга горбатыми круглыми спинами, притершись боками, высовываясь. Они покачивались перед глазами при каждом шаге, как ушедший вперед караван слонов. Этот живой их цвет очень напоминал слоновью шкуру.
Мы шли мельчающим до границы с песком подлеском и вспугивали зайцев. Они срывались со своих лежек в последний момент и вспархивали прямо из-под моих ног. С детства я питал к ним особое пристрастие и играл исключительно в зайцев. Я не охотник и городской человек - зайцы у меня еще под ногами не шныряли ни разу, я с умилением разглядывал свое ожившее детство. Снявшись, они мчались от нас почему-то не в лес, а по открытому пространству в дюны, и я имел счастливую возможность провожать их взглядом. Такой медленный бег бывает только у самых быстрых существ - все кажется, он медлит в своем побеге и словно оглядывается на бегу. На самом деле он летит, а не бежит, в этом полете мало суеты, не хватает мельтешения лап - оттого съемка эта кажется замедленной. Неторопливые зайцы, однако, быстро исчезали с глаз, это нам предстояло проверить, тяжко карабкаясь на ту же дюну. Заяц летел по дюне вверх - серо-желтый на желто-сером и, достигнув края, пропадал в небе.
- Ну а зайцы? - спросил я.
- Зайцы слабо вооружены. В драке между собой они могут нанести друг другу весьма тяжкие увечья. Вам не приходилось видеть?
Очередной заяц взлетел из-под ног в синее небо. Подлесок истаял, мы ступили на голый песок. Под ногами он не напоминал слоновью шкуру, а был ярко-желт.
- А вы видели?
- Видел.
Я расставался с зайчиками детства, обнимал их, ватненьких, и плакал. Это было лишнее разочарование. Надо же, какие звери именно зайцы! а не волки…
- А драку волков видели? - вредно спросил я.
- Не видел. И драку львов не видел. - Доктор был чуткий человек. - Я сам видел такую драку у воронов. Побежденный подставил темя - так победитель хватал себя когтями за клюв, словно желая его снять, чтобы не тюкнуть.