Мы, конечно, выбираем себе любимца и начинаем болеть. Мы подбадриваем их криками. Мы даже начинаем спорить, кто - кого. А надо сказать, что меняются местами они так часто, что мы начинаем их путать. Но это не мешает нам болеть. Нисколько. Мы входим в азарт.
Тут один из двоих, оказавшись сверху, вскакивает на ноги и во всю прыть несется к ослу. Он вспрыгивает на осла, стукает в бока пятками, и тот, как по мановению, забыв, что он кататоник, оживает и трогается с места. Тем временем вскакивает и второй, догоняет первого, стягивает его за ногу с осла и садится сам.
Оказывается, они дерутся из-за осла, вот что.
Осел идет впереди как ни в чем не бывало. Мы ползем за ним. А два неподеливших человека стаскивают друг друга с осла, первый - второго и второй - первого. И все время они кричат не переставая, и кажется, что кричат они не сердито и дерутся как-то не страшно.
Мы ползем следом. Медленно, но интересно.
Тут случилось вот что. Они оба снова скатились к обочине, а осел убежал в горы.
Мы поехали дальше с положенной нам скоростью…
Машина теперь уже не катится сама собой. Она ныряет. Вниз - вверх. Вверх - вниз. Раскатится вниз - и на всем скаку на горушку. А на самый взгорбок уже еле взбирается, ревя и задрав радиатор. Вниз - упираешься руками в борт, чтоб не ткнуться в соседа. Вверх - руки вытягиваются, как канаты, чтобы не опрокинуться на коз. Вниз - все видно впереди. Вверх видно все меньше, меньше. Пока не влезешь на взгорбок: оттуда снова вниз. И снова вверх.
Вот мы, шипя и надрываясь, осилили один очень длинный подъем. Вот мы на взгорбке - и совсем иная картина. Словно и не было желтых раскаленных гор. Под нами котловинка, и она зеленая.
Аул. Оазис.
Вот и то самое, из-за чего возникли и аул и зелень, - узенький ручеек. Мы переезжаем его медленно, как канаву, сначала мягко нырнув передними колесами, потом резко - задними. Слева от дороги из камня выложен бассейн (хауз). Ручеек перегорожен. У плотины копошатся дети.
Мы спускаемся вниз. К аулу, к зелени.
Справа - поле люцерны. Оно обнесено плетеной изгородью. А сразу за изгородью начинается тот самый вечный желтый камень, такой мертвый на вид.
Это поле было такое зеленое! Я никогда не видел, чтобы что-нибудь было таким удивительно зеленым. Таким свежим. Трава густая, сильная. Кажется, изгородь выгибается под ее напором. Поле (какое поле! - что наш кинозал) - и не поле вовсе. Кто-то чуть покрупнее нас поставил в пустыне на желтый камень плетеную корзинку, набитую тугой травой. А в поле пасутся две лошади. Удивительно милые лошади. Две лошади в корзинке. И все поле в отдалении. Прохладное, нежное… И две лошади. Сколько раз я проезжал по этой дороге, мимо этого поля: вниз - в субботу и вверх- в понедельник… И каждый раз так же зеленела люцерна, так же паслись две лошади. Казалось, они не меняли ни позы, ни места. Казалось, они и не паслись вовсе. А смотрели куда-то вдаль. Две лошади, два силуэта. Скоро вернется этот кто-то за корзинкой и понесет ее дальше. И люцерну, и двух лошадей… Унесет.
Мы спустились мимо поля и подкатили к аулу. Тут вперемежку стояли юрты и глинобитки. Из них высыпали люди.
В центре толпы оказался солдат-отпускник. Я еле узнал его: такой он стал важный. Это мы привезли его в прошлый понедельник. Он остановил нас тогда в двадцати километрах от аула. Он шел пешком и запылился с ног до головы. В машине он успел нам рассказать и про службу, и про жену, которую не видел год, и про хозяйство. Он нервничал, брал у нас папиросы, и его новорожденное лицо было так тревожно и так чисто. А сейчас он стоял, белый и растолстевший в армии, в толпе своих сухих темнолицых односельчан и был очень важен, и какое-то непонятное равнодушие покрывало его лицо. Он был уже в халате и тюбетейке и забыл про сапоги. Когда он успел привыкнуть к тому, о чем скучал год? Впрочем, много ли нужно человеку, чтобы почувствовать себя дома…
Тут наш старик издал пронзительный крик. В толпе обратили внимание и тоже закричали. Наш старик забарабанил по крыше кабины. Мы остановились.
Он поспешно, путаясь в халате и собственных ногах, цепляясь за коз, вылез из машины. Бросился обнимать отпускника. Старик обнимал и обнимал его, выкрикивая и притопывая. А отпускник давал себя обнимать и стоял важный. А раздавшийся круг смотрел на них. И отпускник давал на себя смотреть. Потом старик начал обнимать группу, стоявшую чуть ближе к центру, чем остальные, по-видимому, родственников отпускника. Потом он начал обнимать всех остальных, прижимая руку к сердцу, и пожимая руки, и кланяясь, и снова прижимая руку.
Мы не могли уехать, потому что у нас в кузове были стариковы козы. Шофер выбрался из кабины, опять вспоминая мать, и подошел к толпе. Он втесался в нее, продвигаясь к старику. Продвинулся.
Старик по инерции обнял шофера.
Шофер приволок старика к машине:
- Ехать надо. Понимаешь, ехать. Ехать. Ехать, понимаешь? Твоя, моя, козы - ехать. Ах…
Старик не хотел ехать. Старик даже рассердился. Он что-то лопотал и бубнил с обиженным лицом. Затем махнул рукой и стал принимать от Коли-татарина коз.
Коля сказал:
- Он говорит, что базар никуда не уйдет. А тут вернулся племянник, и он уйдет.
Сгрузили коз.
Старик снова попытался пропихнуть козочку в кабину.
То, что сказал по этому поводу шофер, вообще трудно передать.
Старик, прижимая руку к сердцу, попятился от машины.
Шофер тронул.
Тут наш старик спохватился и побежал за машиной, крича и размахивая руками.
Мы остановились. Запыхавшись, старик подошел к кабине и долго разворачивал на груди свои халаты, откуда и извлек некий узел. Он долго развязывал его, пришептывая и притопывая, и все для того, чтобы извлечь из него еще узел, который тоже надо развязывать.
Развязав и этот узел, старик отвернулся от кабины и, образовав собой полусферу, шуршал в ней. Развернувшись, он просунул шоферу бумажку. Тот поморщился и взял. Взял и тронул.
Последнее, что мы еще видели, - это как старик протягивал молодую козочку отпускнику.
Стало свободнее. Но это ненадолго.
Скоро мы нагнали живописную группу… Осел. На нем старуха в черном. А сзади, держась за хвост осла, - еще старуха, такая же черная.
- Автомобиль с прицепом, - сказал Саня. Старуха отпустила хвост и проголосовала.
Другая старуха слезла с осла, и оказалось, что она сидела на мешках. Оказалось, они везли кизяк. Они сгрузили мешки с осла, и тот же Коля погрузил мешки в машину. Туда же он подсадил одну из старух.
Мы ехали. Ехали ныряя - в гору, с горы. А вокруг раскаленный желтый камень. И обжигает лицо раскаленным ветром. Но дышится легко. Воздух сух и чист.
Как ни странно, мы напуганы ленинградской жарой. Редкой, но влажной. В Азии жара легче. В Ленинграде климат хуже.
Благодатная страна - Азия!
А я сижу на мешке с кизяком и думаю, что все-таки это совсем другая и чужая мне страна.
МЕЖДУГОРОДНАЯ
В чужом городе быстро исчерпываешь все дела. Особенно если ты один.
Почему-то рано проснешься. Еще не жарко. Сходишь на почту, напишешь домой. Купишь газету. Побродишь по городу, пока откроется столовая. Наконец позавтракаешь. Выйдешь из столовой - уже жара.
Пойдешь купаться.
Купание прекрасное! Вода прохладная, чистая, быстрая. Но скоро понимаешь, что надежду освежиться надо оставить. Даже хуже: растравляешь себя только. Выйдешь из воды - и уже снова жара, снова лезь в воду. А пока оденешься - словно и не купался.
Ну, сходишь на базар.
Походишь по рядам, выбирая. Взмокнешь и уже совсем запутаешься, что дешевле и что лучше. Впрочем, все равно - все фрукты тут хороши. Поторгуешься. И если выторгуешь копеек пятьдесят, уйдешь крайне довольный своими финансовыми способностями.
Ну, съешь фрукты… Ну, купишь еще газету и посидишь в чайхане. Ну, выпьешь, положим, даже пять чайников…
Ну что еще?
А времени прошло - почти ничего.
Пойдешь обратно в гостиницу… Это так скучно - гостиница днем! Никого. Пустота. Дремлет на диване дежурная. Откроет глаза, посмотрит на тебя мутно. А ты бы и не прочь заговорить с ней… О том, как нынче уродились фрукты, о ее мальчишке-сорванце, об этих несносных врачах, а потом о доме, о "там в Ленинграде"… А она уже снова закрыла глаза, ей лень и вообще все равно есть ты, нет тебя…
Проходишь двор… Спит банщик на скамейке под чинарой. Перебежала из двери в дверь прачка в одной рубашке…
Пусто. Пустой двор.
И вот ты шатаешься, шатаешься по улицам…
Куда пойти? К кому?
Это очень далеко, где можно пойти куда-то и к кому-то. Совсем в другом мире. В Ленинграде это.
Я пошел на переговорный пункт и заказал разговор с Ленинградом.
До разговора надо было деть куда-то еще шесть часов. Сходил в кино. Еще раз поел. Снова пошел купаться.
В общем, эти шесть часов прошли даже незаметно.
Потому что я думал о том, что вот разговор, как там Ленинград, как друзья, как мама. Думал о том, что скажу маме, а что - ей… Ведь телефонный разговор не шутка, я-то знаю, говорил не раз. Попробуй скажи все за пять минут, да еще если плохо слышно. Чтобы что-то успеть сказать, надо продумать, о чем и как. Так я рассуждал, сидя в кино, в столовой, на пляже.
Я скажу ей, помнит ли она меня, ждет ли, тогда как я очень помню и жду.
Я скажу ей, не приснилось ли мне все это, что мы были вместе, рядом. Помнишь, совсем недавно, мы шли по берегу озера, всюду были люди, и тогда мы пошли прямо по озеру, оно мелкое в этом месте и заросло зеленым ковром, который прогибается под нами при каждом шаге, и мы качаемся, как на качелях, и уходим от людей вон к тому островку, и при каждом шаге фонтанчики теплой воды из-под пальцев, а Рекс, пес, которого нам поручили, носится по болотине кругами как угорелый, а ковер под ногами такой широкий, такой зеленый, и когда мы пришли на остров, там тоже были люди, а мы пошли дальше…
Я скажу тебе: здесь такая прекрасная страна! Все, что вижу, мне так хочется тебе показать, чтобы вместе ходи
ли, смотрели, удивлялись… Здесь такая чужая мне страна… что не нужна она мне.
Я скажу тебе…
Я даже записал на бумажке то, что скажу, по пунктам, чтобы не забыть у телефона. И при этом мысль о собственной опытности доставила мне удовольствие.
Вечерело. Была самая жара. Тот момент, когда зной стоит, стоит и вдруг начнет спадать. Но он все стоял…
Оставалось полчаса.
Я решил переждать их в переговорном пункте.
Разные люди - узбеки, таджики, русские, мужчины и женщины - сидят по стенкам бок о бок. Ждут. Осматривают каждого новоприбывшего. Потом снова смотрят перед собой. Сидят рядом, но как-то отдельно друг от друга. Строй фанерных будок. Все слышно, что там говорят. Фразы из разных будок накладываются одна на другую. И на все накладывается голос из репродуктора:
- Наманган, вторая кабина!
- Надя, как твое здоровье? Не очень хорошо… А когда ты собираешься поправиться? Нелепый вопрос?..
- Что? Что? Не слышу!
Неорганизованные люди, с удовлетворением думаю я. Так они ни о чем не договорятся.
- Москва, первая кабина. Москва! Кто ждет Москву! Москва на проводе!!! - сердится голос в репродукторе.
- Уже пять минут, как должны соединить, - говорю я.
- Это ничто по сравнению с вечностью, - важно роняет сосед.
"Дурак!" - обозлился я.
Сосед задумчиво бросает монетки в шляпу. Достает их оттуда и снова бросает.
- Два часа жду, - говорит. - Нет дома. Куда делась?
- Ни одного письма от тебя… - говорит девушка в одной из кабин. Тоненький голосок… И вдруг басом, вот- вот заревет: - Я прямо с ума схожу… Что? Почему у меня такой голос? Простудилась. Хожу каждый день купаться… Одна. Конечно, одна.
- Все врет, - со злостью говорит сосед.
- Наманган. Наманган! Четвертая.
Свинство слушать, думаю я.
Читаю на стенке: "Предметы, запрещенные к пересылке по почте… Во всех почтовых отправлениях запрещается…"
Скоро ли… Скоро ли! Чего они тянут!
"Пользуйтесь стандартными текстами поздравительных телеграмм… Всем семейством поздравляем, счастья в жизни вам желаем. Форма 5а.
…дальнейших успехов в работе…
…Новый год… Первое мая…
…Форма 6 г…"
Ожидание нагнетается и становится невыносимым. Что-то препротивно закручивается внутри. Намерение еще чем-то отвлечь внимание не приводит ни к чему. Чуть не рычу. Ни о чем не подумать…
Я думаю о таком странном состоянии, когда что-то закручивается внутри. Такое же нетерпение бывало в детстве… Потом я думаю о детстве. Насколько все получилось не так, как думалось в детстве. И я думаю, что совершенно не могу себе представить, что будет со мной через столько же лет в будущем…
- Ленинград, первая: Ле-нин-град! Поспешите в первую кабину…
Я отряхиваюсь, понимаю, где я и что я, успеваю в какую-то секунду облиться с ног до головы потом и бросаюсь к кабине.
- Алло, - кричу я. - Алло!
- Это ты?.. - Голос далек и слаб. Совсем искаженный голос.
- Да, это я, - говорю я и молчу.
- Ну, как ты там?
- Да что я… ты о себе расскажи, - говорю я.
- Да что мне рассказывать: все так же, все как знаешь. Ты о себе расскажи - это главное.
- Да что мне говорить, - говорю я. - Все, как я уже в письмах писал. Тут надо о том, о чем только сказать можно…
- Ты же все знаешь…
Стесняется она, что ли? Вечно кто-нибудь торчит в этом коридоре!
- Как все там живы-здоровы? - говорю я.
- Все в порядке. Все живы и все здоровы.
- А Катя как?
- Хорошо Катя.
- А мама?
- И мама здорова.
- А как твои?
- Хорошо.
- На даче?
- На даче.
- А Петька?
- Петя тоже на даче.
- Ну, а как же все-таки ты?
- Я… также я. Приезжай скорее. - Голос тихий-тихий. И вдруг обрадовался голос: - У меня рожа.
- Что? Пфу! Пфу-у! - дую я в трубку. - Алло! Алло! Пф-фу-у! Пф-у-у! Алло, Ленинград!
Да что же это такое! Неужели все? Ничего и не сказал…
- Пф-фу! Пфу! Алло!!! - ору я.
- Что у тебя там за помехи?
- Сам не знаю, - говорю я.
- А сейчас их нет.
- Так это я, наверно, трубку продувал, - догадываюсь я.
Смеется.
- Так что же с тобой? Я не понял, - говорю я.
- Рожа.
- Что такое! Ты не треплись: времени-то мало…
- Я и не треплюсь. Это кожное заболевание такое.
- И очень пострадало лицо? - озабоченно спрашиваю я.
- Лицо? - смеется. - Вовсе не лицо, а на руке. Я мыла кости для собаки - уж такие достала вонючие, что мне их даже даром отдали, - мыла и поцарапалась. Теперь ни купаться, ни мыться не могу. От воды вздувается просто Ужас!
- А как собака? - Что?
- Как собака?!
- Говори громче, ничего не слышно.
- Как собака? - ору я.
- Что, очень устаешь, да?
- Да нет же, я про собаку!!!
- Хорошо, хорошо. Что ты так громко кричишь?
- Да ты же сама говоришь, - не слышно.
- Все в порядке с собакой. Ей-то прекрасно…
- А тебе от нее достается? Все так же лает? - Что?
- Так же лает, говорю!
- Ничего не слышу.
- Лает!!! - ору я.
- Кто лает?
- Собака лает… - говорю я и чувствую себя окончательно идиотом.
- Ну конечно, что же ей еще делать… Сережа, ну при чем тут собака?
- Конечно, ни при чем, - соглашаюсь я.
- ЗАКАНЧИВАЙТЕ. ЗАКАНЧИВАЙТЕ.
- Я все не то говорил? - кричу я. - И я.
- Правда? Скажи.
- РАЗГОВОР ОКОНЧЕН.
Я еще некоторое время ору в немую трубку… Может же быть так, что только я ее не слышу, а она меня слышит?..
Потом вываливаюсь из будки. Какая духотища! Это надо суметь так взмокнуть! Как мышь. Осторожно, двумя пальцами, отлепляю от тела рубашку и брюки.
А тут сидят и ждут люди и делают вид, что не замечают меня. Мне неловко этих людей: ведь они все слышали… И я выскакиваю на улицу как пробка.
Так хорошо! Жара уже спала. Потянуло холодком. Набираю полную грудь. Иду. Только сейчас и замечаю, что кулак судорожно сжат. Еле разжимаю: затек. Там совсем мокрая бумажка с пунктами. Какие глупости!.. Выбрасываю.
А в ушах и внутри долго еще звучит ее смех.
А больше ничего и не надо.
Я улыбаюсь девушкам. Помогаю старушке поднести кошелку с базара. У нее сын недавно женился… А невестка хоть и хорошая девушка, но попробуйте с ней поживите… Все будет прекрасно, говорю я ей. И иду дальше. Помогаю мороженщице катить тележку.