Хич, карь - конечно, это не наш камень, это их камень. Что ка-амень? лежит на дороге… Джур- это их вода, она холодная и журчит под этими камнями, и ее мало… Что им наша во-да?.. Так много воды в этом слове, и сверху и снизу… Чандж- разве это наша нарисованная муха?.. Дехц персик… Тут же есть кожа персика, в этом слове, его пушок, ворсинки!.. А что такое пер-сик? От "перса"… Просто иностранный фрукт.
- Андрей, что лучше: "кав" или "глина"? "Арагил" или "аист"? "Журавль" или "крунк"?
И действительно, что лучше? Подумать только, журавль! - и не подозревал, что это так красиво. Или - крунк… До чего хорошо!
Я влюбляюсь в слова: в армянские благодаря русским и в русские благодаря армянским…
- Что лучше: "цов" или "море"?
И вдруг не чувствую "море", в нем нет волнения, зеркало, и вдруг сочувствую слову "цов" - вижу в нем волну набегающую… но "волна", оказывается, вовсе не "цов", "волна" - "алик", нежно лижет берег. Но если бы "цов" было только "море"! А "цов" - это и "море", и "тишина", "цов" - это тоска в красивых глазах и просто красота, цов - это народ толпою и просто "много"…
Созвучия
майр - мать
сирд - сердце
серм - семя
мис - мясо
гини - вино
Но "камар" - это вовсе не "комар", "камар" - это "арка".
А "арка" - это вовсе не "арка", "арка" - это "царь".
А "цар" - это вовсе не "царь", "цар" - это "дерево".
пар - танец, пляска
гол - тепло
цех - грязь
Но парение есть в пляске, "голое" и "теплое" - так близко… "Дерево" конечно же царственно, и все это натяжка, а вот что "цех" - это "грязь" точнее не скажешь.
- У вас есть слово "атаман", - говорит мне друг, - а у нас "атам" - это "зуб", "клык". Поэтому, когда я в детстве книжки читал, все думал, что "атаман" - это человек с клыками…
- А я думал, что он на оттоманке лежит, - говорю я.
- У вас есть слово "хмель", - объясняет мне друг рано утром на первом уроке, - а "хмел" по-армянски значит "выпить". Поэтому у нас прижилось ваше слово "похмелье".
- Андрей, "аствац" - что такое? - строго спрашивает друг.
- Андрей, "аствац" - это хорошо или плохо?
- "Аствац" - это хорошо, - говорю, - "аствац" - это отец.
- А ведь верно! - удивляется мой друг. - Кенац!
Прямая речь
Аё - по-армянски "да". Чэ - по-армянски "нет". Не знаю почему, но всюду - на улицах, в магазинах, в автобусах - я чаще слышу "чэ", чем "аё". Чэ, чэ, чэ. Обычный автобусный диалог представлялся мне так: один все спрашивает, наседает, а другой отвечает "чэ, чэ", а потом, наоборот, другой все спрашивает, а первый отвечает свое "чэ". Я так сам понял, что "чэ" по-армянски "да", и спросил друга: а как по-армянски "нет"? А он мне и говорит: "Чэ". - Как "чэ"? - воскликнул я. - А как же тогда "да"? - "Аё". Вот как я ошибся. Думал, теперь разберусь… Но так я ни разу и не услышал "аё", а все "чэ".
Брат моего друга - журналист. Он меня очень любит потому что я очень люблю его брата. Это в Армении естественно. Как-то мы шли с ним по улице, и он мучительно страшно молчал. И смотрел на меня таким просящим взглядом, что я поневоле говорил без передышки и за себя и за него. Дело в том, что в Армении, наверно, нет другого такого человека, кому бы русский язык доставлял столько же истинного, даже физического страдания. Со мной он разговаривал в основном глазами. Когда ему следовало составить фразу по-русски, глаза его немели от напряжении и того давления, которое, по-видимому, развивалось в этот момент в его мозгу. Потом во взгляде его появлялась короткость и кротость, как у жвачных животных, и он не произносил задуманную фразу. Дело, по-видимому, было даже не в том, что он мало знал русских слов, а в том, что ни одного слова по-русски он не мог подумать.
И вот мы шли по улице, и вдруг из моей речи он понял, что я приехал не просто в гости к его брату, а в командировку от газеты. (Это я обмолвился, учитывая, что он журналист.) Лицо его затуманилось, и вдруг его прорвало. Передать речь его в точности я не берусь - никто не поверит…
- И ты будешь про нас писать? - сказал он.
После этого он стал разговаривать со мной так: увидит - арбузы везут…
- Это армянский арбуза, - говорит. Увидит ослика…
- Это армянская ишак, - говорит.
- Это армянский очень толстый женщина. А это армянский пиво. Пиво хочешь? Арбуз хочешь? Это обыкновенный армянский такси. Поедем, хочешь?
Я сначала улыбался, потом надумал обидеться. Но сдержался. Потом мне было уже проще: я знал, что это будет армянский забор, а это армянский столб, а это обыкновенный армянский милиционер. Как ему не надоело? Я уже не обижался, а думал: почему он так?
Наконец он устал.
- Только не пиши, пожалуйста, - сказал он, - что Армения - солнечная, гостеприимная страна.
Помолчал и добавил:
- Я вот сколько живу тут и пишу, а все не написал, какая она.
- Знаешь, - сказал я искренне, - это же и меня мучит. Я даже думаю, что ничего писать не буду. Что я увижу за две недели? Что пойму? Серьезно не напишешь, а несерьезно об Армении я уже писать не могу… И потом, если рассудить, разве бы я сам, для собствен ной радости, не согласился бы сюда приехать? За свои деньги? Значит, верну деньги за командировку и скажу "спасибо". Тем более что я же не работаю в газете и от нее не завишу.
- Ну зачем же возвращать?! - возмутился брат друга. - Почему же это ты не напишешь?.. Поживи еще. Напишешь… - сказал он, и этой его интонации я уже совсем не понял: "напишешь" - это хорошо или плохо?
И вот кончилось мое путешествие, вот я дома, вот я мучился, мучился, гуляя вокруг стола, и вот все-таки сел за машинку.
И что же я вывел в первой фразе?
"Армения - солнечная, гостеприимная страна".
И что же я вдруг услышал?
- Чэ, чэ, чэ! Чэ, Андрей, чэ!
- Да, но это же так! - Я покраснел.
- Чэ, Андрей, чэ! Я поднатужился:
"Армения - горячая, многострадальная земля". -Чэ.
- Ну какая же она, твоя Армения?! - взвился я.
- Знал бы, сам написал.
- Ну скажи хоть лучше, чем я! Смотри, я сказал: горя чая… Разве сразу найдешь такое слово? Именно горячая. Тут все горячо: небо, земля, воздух, солнце, люди, история, кровь, та, что в людях, и та, что из людей…
- Чэ, Андрей.
- Ну скажи лучше, попробуй!
- Попробую… Армения - моя родина.
- Ты прав. Но не моя же! Я не могу так написать!
- Но я же очерк пишу! Не стихи, не рассказы. Очерк Путевые заметки. Заметки чужого человека. Заметки не армянина. Очерк, понимаешь?
- А "очерк" по-армянски знаешь как?
- Нет…
- "Акнарк". А "акнарк" по-русски знаешь что?
- ???
- "Намек".
Намек
Да, когда я писал о созвучиях, я пропустил одно: уш. "Уш" - это не "уши". Но близко. "Уш" - это "внимательный". Зато "апуш" - это не просто "невнимательный", что было бы логично. "Апуш" - это идиот.
УРОК ИСТОРИИ
Лео
Мне достаточно трудно представить себе кого-нибудь из высокопросвещенных своих знакомых (дедушки нет в живых…), прогуливаясь с которым я бы слышал следующее:
- Вот здесь нашли тело Распутина.
- А вот здесь останавливался Наполеон. Или:
- Вот видишь горку, за ней роща, вот оттуда, когда мы уже отступали, выскочил Денис Давыдов и своими ошеломительными действиями вдохновил наше уставшее войско…
В Армении подобные вещи знает, кажется, каждый.
Такое впечатление, что в Армении нет начала истории - она была всегда. И за свое вечное существование она освятила каждый камень и каждый шаг. Наверно, нет такой деревни, которая не была бы во время оно столицей древнего государства, нет холма, около которого не разыгралась бы решительная битва, нет камня, не политого кровью, и нет человека, которому бы это было безразлично.
- Андрей, посмотри, во-он та гора, видишь? А рядом другая… Вот между ними: Андраник встретил турок и остановил их, и они повернули обратно.
- Вот видишь трубу? А рядом с ней длинное здание. Это ТЭЦ. Построена несколько лет назад. Раньше тут жили молокане.
- А вот тут Пушкин встретил арбу с Грибоедом…
И так без конца. Это мне говорили шоферы и писатели, повара и партийные работники, взрослые и дети.
И не было дома, где бы я не видел одну толстую синюю книгу с тремя красивыми уверенными буквами на обложке - ЛЕО. Я видел ее в тех домах, где, в общем, книг не держат, - тот или другой из трех синих томов ЛЕО.
Лео - историк, написавший трехтомную историю Армении.
Как мне объясняли специалисты, Лео - замечательный историк. И очень популярный. Как ваш Карамзин или Соловьев.
Я спрашиваю русских:
- Вы читали Карамзина?
- Ну, а вот недавно переиздали Соловьева, читали? Вряд ли я найду том Соловьева у шофера или прораба строительных работ. У писателей-то в лучшем случае у одного из десяти.
Я, например, не читал.
А Лео читают и читают. Всюду Лео. Читают так же добросовестно, как он писал. А он писал и писал и ничего другого в жизни не знал, с утра до вечера он писал, каждый день и всю свою жизнь. К старости он ослеп. Но он хотел написать свой шедевр, последний. Он просил у дочери перо, бумагу и чернила.
И, слепой, писал с утра до вечера.
И написал.
И умер.
Только дочка, оказывается, ставила слепому чернильницу без чернил, чтобы он не пачкал.
А он и не заметил.
Такая легенда.
Господи, что он написал?!
Матенадаран
Если многое считается замечательным в современной армянской архитектуре, то Матенадаран - самый замечательный пример этого "замечательного". К тому же построено здание только что, и буквально в наши дни, то есть в мои и ваши.
Начать с того, что назначение строения самое почтенное. Это хранилище древних рукописей. И поскольку армяне очень давно пользуются своей дивной письменностью, то рукописей этих, несмотря ни на какие национальные беды, сохранилось великое множество, и каждая из них уникальна и уже не имеет цены. И хранить это национализированное национальное сокровище необходимо бережно и достойно. Тоже понятно.
Матенадаран построен для этой цели. Безупречно отвечая своему назначению практически и технически, он еще и воздвигнут как памятник многовековой и великой культуре.
И так все отлично выполнено, что ни к чему не придерешься. Во всем видны благородные намерения строителей, и к тому же намерения эти вполне выражены. И место выбрано - издалека виден Матенадаран, ничто не заслоняет его, и в стороны ему просторно, и за ним уже ничего не толчется - дальше горы. И он спадает с этих гор таким строгим гранитным отвесом, как водопад, а ниже, куда он спадает, пенятся лестницы, разливаясь в струи и сливаясь внизу в одну, главную, приближаясь к которой ты обязан неизбежно ощутить высокий строй, а когда ставишь ногу на первую ступень, уже испытывать трепет, а по мере подъема, когда на тебя надвигается отвес Матенадарана и все выше и вертикальней нависает над тобой, трепет этот должен переходить в холодок в спине. И когда, приближаясь, ты все уменьшаешься, уменьшаешься, а над тобой все растет и растет здание, это, по-видимому, символизирует величие и огромность человеческой культуры и твою затерянность в ней. И вкус повсюду. Такой светлый, серый камень, что и строго и не мрачно. И такие линии, и прямые и мягкие, что сразу же ясна и великая традиция армянского зодчества, и одновременно полное овладение всеми достижениями современной архитектуры с ее обнаженным назначением и эстетизированной простотой… Бездна вкуса. То есть нигде не видно безвкусицы. Вот, например, на этом повороте лестницы, на этой чистой дуге, вполне могла бы стоять ужасная ваза - а не стоит. Голое место, прекрасная, ничем не запятнанная плоскость. Место для вазы есть, а вазы нет.
Я уже начинаю злиться на эту безупречность и что авторов нигде вкус не подвел… А может, и подвел их именно вкус? "Эта церковь построена со вкусом" - попробуй выговори такую фразу- абсурд. Или "изба со вкусом" - тоже не звучит. Между тем и церковь и изба - это самые чистые формы, они отвечают только своему назначению и чем точнее отвечают, тем прекрасней. Граница между зодчеством и архитектурой вдруг впервые намечается для меня. Никогда не задумывался над этим, лишь в Ереване, где так много замечательных образцов, находящихся по ту и по сю сторону этой границы…
Я подымаюсь по лестнице и не трепещу. Жара мешает, одышка. Вдруг что-то деревянным глухим забором обнесено: мусор, свалка, не все еще доделано… Заглядываю. А там огромные камни в тогах стоят. Тоже очень современно и глубоко исполняется. Камень иногда сохраняет свой естественный излом, и то формы человеческие незаметно произрастают из случайных линий необработанного камня, то эти линии растворяются в естественной цельности камня. Крупные люди в плавных, ниспадающих одеждах (как приятно передать в камне эту крупную вертикальную складку во весь рост!), и крупные, без лишней толкотни в чертах, лица с достойным и несуетным вдохновением. Их несколько, таких людей. Но один еще в лесах, второй начат едва, а третий почти готов. Словно каменная кинолента о создании одной и той же скульптуры, немножко напоминающей памятник Дзержинскому в Москве (из-за шинели до пят) и Тимирязеву (из-за оксфордской тоги), только гораздо, гораздо современнее. Эти великие люди (по-видимому, именно величие так сравняло и уподобило их), которые написали те великие книги, что хранятея в этом величественном здании - такая цельность замысла, - будут стоять - ага! - на тех столь прекрасно свободных от ваз площадках. Только несколько позже, когда они все вместе будут готовы, отличаясь лишь оставленным свободным нетронутым камнем, будто уходя в эту земную твердь, с которой они так связаны… Так по-разному, так одинаково вырисовывались они теперь из этой тверди, как в свое время из нее же произрастали. Такие, со взглядом в будущее, в наши дни.
Да и все строение как бы смотрит в светлое будущее, соответствуя авторским представлениям о нем.
Это величие замысла в дверях достигает наивысшей точки (как бесконечно взлетают вверх мощные плоскости!) и обрывается в холле. Там уже новый строй - бесшумности и шепотливости, где-то там, впереди, склоненные вдумчивые головы наших современников, творящих новую жизнь на базе всех знаний, накопленных человечеством, истинные хозяева этих духовных богатств.
Именно с таким прищуром очутился я в некоем квадратном зале. Надо мной была стеклянная крыша, как в оранжерее, стены же были черные, с глубокими тенями, и там, из тени, тянулись к свету пюпитры на тонких ножках. На пюпитрах, отворенные, лежали книги.
Я пожал руку молодого тоскующего сотрудника, прозвучали наши неуместные здесь имена. Словно нехотя подвел он нас к одному из пюпитров…
Это была биография Маштоца, написанная его учеником. Отсюда почерпнуты основные сведение о жизни великого буквотворца.
На соседнем пюпитре лежал старательно переписанный конспект по ботанике. Тысячелетний школяр рисовал на полях цветочки.
Еще в двух шагах крутились звездные сферы, пересекаясь и разбегаясь в милом и изящном чертеже, а Земля так удобно покоилась на чем-то вроде трех китов.
Сам тому удивляясь, в тысячный раз поневоле оживился экскурсовод. И правда, от рассыпающихся страниц до сих пор веяло жизнью, простой и ясной. Будто вся смерть ушла в новенькие стены Матенадарана.
Матенадаран - этажи под землю, и там, в кондиционированных казематах, книги, книги…
- А что, они все прочтены, изучены, описаны?
- Нет, что вы! Ничтожная часть. Они еще не переписаны даже в каталог. Эта работа потребует еще десять лет.
Если представить себе, сколько потребуется времени и терпения, чтобы переписать от руки чужую книгу, то какой дурак возьмется за это в современном нам мире? Между тем, разглядывая чудесный цветок заглавной буквы, понимаешь, что переписчик, возможно, едва управлялся с нею за день.
Этих книг - десятки тысяч.
Сколько же у людей было времени в те времена! И сколько они успевали!..
Успевали они ровно столько же. А может, и больше.
Они не спешили, и дела их обретали время. В сыновьях и изделиях продолжался человек. Изделия дошли до нас, утратив имя автора, но как безусловно, что каждое из них создано одним, когда-то жившим человеком!
Лечебник, травник, звездник, требник…
Вот такой травкой следовало лечить человека от вот такой болезни. И травка и болезнь называются теперь иначе и, возможно, уже не имеют отношения друг к другу. Другим лекарством лечат ту же болезнь под другим названием. Но суть-то в том, что болезнь - та же и так же принадлежит человеку, которого надо чем-то лечить.
Как много люди знали всегда! Как легкомысленно полагать, что именно наш век открыл человеку возможность пользоваться тем-то и тем-то, до того никому не известным…
Как много люди знали и как много они забыли!
Сколько они узнали, столько они забыли.
И сколько они узнали и забыли зря!