Безконечно тянулся вечер! Начала приходить сестра – один раз, второй, третий, четвёртый, одному несла микстуру, другому порошок, третьего и четвёртого колола. Азовкин вскрикивал при уколе, опять клянчил грелку, чтоб рассасывалось. Ефрем продолжал топать туда-сюда, не находил покоя. Ахмаджан разговаривал с Прошкой, и каждый со своей кровати. Как будто все только сейчас и оживали по-настоящему, как будто ничто их не заботило и нечего было лечить. Даже Дёмка не ложился спать, а пришёл и сел на койку Костоглотова, и тут, над самым ухом Павла Николаевича, они бубнили.
– Побольше стараюсь читать, – говорил Дёмка, – пока время есть. В университет поступить охота.
– Это хорошо. Только учти: образование ума не прибавляет.
(Чему учит ребёнка, Оглоед!)
– Как не прибавляет?!
– Так вот.
– А что ж прибавляет?
– Ж-жизнь.
Дёмка помолчал, ответил:
– Я не согласен.
– У нас в части комиссар такой был, Пашкин, он всегда говорил: образование ума не прибавляет. И звание – не прибавляет. Иному добавят звёздочку, он думает – и ума добавилось. Нет.
– Так что ж тогда – учиться не надо? Я не согласен.
– Почему не надо? Учись. Только для себя помни, что ум – не в этом.
– А в чём же ум?
– В чём ум? Глазам своим верь, а ушам не верь. На какой же ты факультет хочешь?
– Да вот не решил. На исторический хочется, и на литературный хочется.
– А на технический?
– Не-а.
– Странно. Это в наше время так было. А сейчас ребята все технику любят. А ты – нет?
– Меня… общественная жизнь очень разжигает.
– Общественная?.. Ох, Дёмка, с техникой – спокойней жить. Учись лучше приёмники собирать.
– А чего мне – покойней!.. Сейчас вот если месяца два тут полежу – надо за девятый класс подогнать, за второе полугодие.
– А учебники?
– Да два у меня есть. Стереометрия очень трудная.
– Стереометрия?! А ну, тащи сюда!
Слышно было, как пацан пошёл и вернулся.
– Так, так, так… Стереометрия Киселёва, старушка… Та же самая… Прямая и плоскость, параллельные между собой… Если прямая параллельна какой-нибудь прямой, расположенной в плоскости, то она параллельна и самой плоскости… Чёрт возьми, вот книжечка, Дёмка! Вот так бы все писали! Толщины никакой, да? А сколько тут напихано!
– Полтора года по ней учат.
– И я по ней учился. Здорово знал!
– А когда?
– Сейчас тебе скажу. Тоже вот так девятый класс, со второго полугодия… значит, в тридцать седьмом и в тридцать восьмом. Чудно в руках держать. Я геометрию больше всего любил.
– А потом?
– Что потом?
– После школы.
– После школы я на замечательное отделение поступил – геофизическое.
– Это где?
– Там же, в Ленинграде.
– И что?
– Первый курс кончил, а в сентябре тридцать девятого вышел указ брать в армию с девятнадцати, и меня загребли.
– А потом?
– Потом действительную служил.
– А потом?
– А потом – не знаешь, что было? Война.
– Вы – офицер были?
– Не, сержант.
– А почему?
– А потому что если все в генералы пойдут, некому будет войну выигрывать… Если плоскость проходит через прямую, параллельную другой плоскости, и пересекает эту плоскость, то линия пересечения… Слушай, Дёмка! Давай я с тобой каждый день буду стереометрией заниматься? Ох, двинем! Хочешь?
– Хочу.
(Этого ещё не хватало, над ухом.)
– Буду уроки тебе задавать.
– Задавай.
– А то правда время пропадает. Прямо сейчас и начнём. Разберём вот эти три аксиомы. Аксиомы эти, учти, на вид простенькие, но они потом в каждой теореме скрытно будут содержаться, и ты должен видеть – где. Вот первая: если две точки прямой принадлежат плоскости, то и каждая точка этой прямой принадлежит ей. В чём тут смысл? Вот пусть эта книжка будет плоскость, а карандаш – прямая, так? Теперь попробуй расположить…
Заладили и долго ещё гудели об аксиомах и следствиях. Но Павел Николаевич решил терпеть, демонстративно повёрнутый к ним спиной. Наконец замолчали и разошлись. С двойным снотворным заснул и умолк Азовкин. Так тут начал кашлять аксакал, к которому Павел Николаевич повёрнут был лицом. И свет уже потушили, а он, проклятый, кашлял и кашлял, да так противно, подолгу, со свистом, что, казалось, задохнётся.
Повернулся Павел Николаевич спиной и к нему. Он снял полотенце с головы, но настоящей темноты всё равно не было: падал свет из коридора, там слышался шум, хождение, гремели плевательницами и вёдрами.
Не спалось. Давила опухоль. Такая счастливая, такая полезная жизнь была на обрыве. Было очень жалко себя. Одного маленького толчка не хватало, чтоб выступили слёзы.
И толчок этот не упустил добавить Ефрем. Он и в темноте не унялся и рассказывал Ахмаджану по соседству идиотскую сказку:
– А зачем человеку жить сто лет? И не надо. Это дело было вот как. Раздавал, ну, Аллах жизнь и всем зверям давал по пятьдесят лет, хватит. А человек пришёл последний, и у Аллаха оставалось только двадцать пять.
– Четвертная, значит? – спросил Ахмаджан.
– Ну да. И стал обижаться человек: мало! Аллах говорит: хватит. А человек: мало! Ну, тогда, мол, пойди сам спроси, может у кого лишнее, отдаст. Пошёл человек, встречает лошадь. "Слушай, – говорит, – мне жизни мало. Уступи от себя". – "Ну, на, возьми двадцать пять". Пошёл дальше, навстречу собака. "Слушай, собака, уступи жизни!" – "Да возьми двадцать пять!" Пошёл дальше. Обезьяна. Выпросил и у неё двадцать пять. Вернулся к Аллаху. Тот и говорит: "Как хочешь, сам ты решил. Первые двадцать пять лет будешь жить как человек. Вторые двадцать пять будешь работать как лошадь. Третьи двадцать пять будешь гавкать как собака. И ещё двадцать пять над тобой, как над обезьяной, смеяться будут…"
3
Хотя Зоя была толкова, проворна и очень быстро сновала по своему этажу от стола к кроватям и снова к столу, она увидела, что не успевает выполнить к отбою всех назначений. Тогда она подогнала, чтоб кончить и погасить в мужской палате и в малой женской. В большой же женской – огромной, где стояло больше тридцати коек, – женщины никогда не угоманивались вовремя, гаси им свет или не гаси. Многие там лежали подолгу, утомились от больницы, сон у них был плох, душно, постоянно шёл спор – держать ли балконную дверь открытой или закрытой. А было и несколько изощрённых любительниц поговорить из угла в угол. До полуночи и до часу ночи тут всё обсуждали то цены, то продукты, то мебель, то детей, то мужей, то соседок – и до самых безстыжих разговоров.
А сегодня там ещё мыла пол санитарка Нэля – крутозадая горластая девка с большими бровями и большими губами. Она давно уже начала, но никак не могла кончить, встревая в каждый разговор. Между тем ждал своей ванночки Сибгатов, чья кровать стояла в вестибюле перед входом в мужскую палату. Из-за этих вечерних ванночек, а также стесняясь дурного запаха от своей спины, Сибгатов добровольно оставался лежать в вестибюле, хотя он был здесь издавнее всех старожилов – уж будто и не больной, а на постоянной службе.
Быстро мелькая по женской палате, Зоя сделала Нэле одно замечание и второе, но Нэля только огрызнулась, а подвигалась медленно. Она была не моложе Зои и считала обидой подчиняться девчёнке. Зоя пришла сегодня на работу в праздничном настроении, но это сопротивление санитарки раздражало её. Вообще Зоя считала, что всякий человек имеет право на свою долю свободы и, приходя на работу, тоже не обязательно должен выложиться до изнемоги, но где-то была разумная мера, а тем более находясь при больных.
Наконец и Зоя всё раздала и кончила, и Нэля дотёрла пол, потушили свет у женщин, потушили и в вестибюле верхний, был уже двенадцатый час, когда Нэля развела тёплый раствор на первом этаже и оттуда принесла Сибгатову в его постоянном тазике.
– О-о-ой, уморилась, – громко зевнула она. – Закачусь я минуток на триста. Слушай, больной, ты ведь целый час будешь сидеть, тебя не дождёшься. Ты потом сам снеси тазик вниз, вылей, а?
(В этом крепком старом здании с просторными вестибюлями не было наверху слива.)
Каким Шараф Сибгатов был раньше – уж теперь нельзя было догадаться, не по чему судить: страдание его было такое долгое, что от прежней жизни уже как бы ничего и не осталось. Но после трёх лет непрерывной гнетучей болезни этот молодой татарин был самый кроткий, самый вежливый человек во всей клинике. Он часто слабо-слабо улыбался, как бы извиняясь за долгие хлопоты с собой. За свои четырёх– и шестимесячные лежанья он тут знал всех врачей, сестёр и санитарок как своих, и они его знали. А Нэля была новенькая, несколько недель.
– Мне тяжело будет, – тихо возразил Сибгатов. – Если куда отлить, я бы по частям отнёс.
Но зоин стол был близко, она слышала и прискочила:
– Как тебе не стыдно! Ему спину искривлять нельзя, так он тебе таз понесёт, да?
Она это всё как бы выкрикнула, но полушёпотом, никому, кроме них троих, не слышно. А Нэля спокойно отозвалась, но на весь второй этаж:
– А чего стыдно? Я тоже как сучка затомилась.
– Ты на дежурстве! Тебе деньги платят! – ещё приглушённей возмущалась Зоя.
– Хой! Платят! Разве эт деньги? Я на текстильном и то больше заработаю.
– Тш-ш! Тише ты можешь?
– О-о-ой, – вздохнула-простонала на весь вестибюль ширококудрая Нэля. – Милая подружка подушка! Спать-то как хочется-а… Ту ночь с шоферянами прогуляла… Ну ладно, больной, ты тазик потом подсунь под кровать, я утром вынесу.
Глубоко-затяжно зевнув, не покрывая рта, в конце зевка сказала Зое:
– Тут я, в заседаниях буду, на диванчике.
И, не дожидаясь разрешения, пошла к угловой двери – там была с мягкой мебелью комната врачебных заседаний и пятиминуток.
Она оставляла ещё многую недоделанную работу, невычищенные плевательницы, и в вестибюле можно было помыть пол, но Зоя посмотрела ей в широкую спину и сдержалась. Не так давно и сама она работала, но начинала понимать этот досадный принцип: кто не тянет, с того и не спросишь, а кто тянет – и за двоих потянет. Завтра с утра заступит Елизавета Анатольевна, она вычистит и вымоет за Нэлю и за себя.
Теперь, когда Сибгатова оставили одного, он обнажил крестец, в неудобном положении опустился в тазик на полу около кровати – и так сидел, очень тихо. Ото всякого неосторожного движения ему было больно в кости, но ещё бывало паляще больно и от касания к повреждённому месту, даже от постоянного касания бельём. Что там у него сзади, он не видел никогда, только иногда нащупывал пальцами. В позапрошлом году в эту клинику его внесли на носилках – он не мог вставать и ногами двигать. Его смотрели тогда многие доктора, но лечила всё время Людмила Афанасьевна. И за четыре месяца боль совсем прошла! – он свободно ходил, наклонялся и ни на что не жаловался. При выписке он руки целовал Людмиле Афанасьевне, а она его только предупреждала: "Будь осторожен, Шараф! Не прыгай, не ударяйся!" Но на такую работу его не взяли, а пришлось опять экспедитором. Экспедитору – как не прыгать из кузова на землю? Как не помочь грузчику и шофёру? Но всё было ничего до одного случая – покатилась с машины бочка и ударила Шарафа как раз в больное место. И на месте удара загноилась рана. Она не заживала. И с тех пор Сибгатов стал как цепью прикован к раковому диспансеру.
С непроходящим чувством досады Зоя села за стол и ещё раз проверяла, все ли процедуры исполнила, дочёркивая расплывающимися чернильными чёрточками по дурной бумаге уже расплывшиеся чернильные строки. Писать рапорт было безполезно. Да и не в натуре Зои. Надо бы самой справиться, но именно с Нэлей она справиться не умела. Поспать – ничего плохого нет. При хорошей санитарке Зоя и сама бы полночи поспала. А теперь надо сидеть.
Она смотрела в свою бумажку, но слышала, как подошёл мужчина и стал рядом. Зоя подняла голову. Стоял Костоглотов – неукладистый, с недочёсанной угольной головой, большие руки почти не влезали в боковые маленькие карманчики больничной куртки.
– Давно пора спать, – вменила Зоя. – Что расхаживаете?
– Добрый вечер, Зоенька, – выговорил Костоглотов как мог мягче, даже нарастяг.
– Спокойной ночи, – летуче улыбнулась она. – Добрый вечер был, когда я за вами с термометром бегала.
– То на службе было, не укоряйте. А сейчас я к вам в гости пришёл.
– Вот как? – (Это уж там само получалось, что подбрасывались ресницы или широко открывались глаза, она этого не обдумывала.) – Почему вы думаете, что я принимаю гостей?
– А потому что по ночным дежурствам вы всегда зубрили, а сегодня учебников не вижу. Сдали последний?
– Наблюдательны. Сдала.
– И что получили? Впрочем, это не важно.
– Впрочем, всё-таки четвёрку. А почему не важно?
– Я подумал: может быть, тройку, и вам неприятно говорить. И теперь каникулы?
Она мигнула с весёлым выражением лёгкости. Мигнула – и прониклась: чего она, в самом деле, расстроилась? Две недели каникул, блаженство! Кроме клиники – больше никуда! Сколько свободного времени! И на дежурствах – можно книжечку почитать, можно вот поболтать.
– Значит, я правильно пришёл в гости?
– Ну, садитесь.
– Скажите, Зоя, но ведь каникулы, если я не забыл, раньше начинались 25 января.
– Так мы осенью на хлопке были. Это каждый год.
– И сколько ж вам лет осталось учиться?
– Полтора.
– А куда вас могут назначить?
Она пожала кругленькими плечами:
– Родина необъятна.
Глаза её с выкатком, даже когда она смотрела спокойно, как будто под веками не помещались, просились наружу.
– Но здесь не оставят?
– Не-ет, конечно.
– И как же вы семью бросите?
– Какую семью? У меня бабушка одна. Бабушку – с собой.
– А папа-мама?
Зоя вздохнула.
– Мама моя умерла.
Костоглотов посмотрел на неё и об отце не спросил.
– А вообще, вы – здешняя?
– Нет, из Смоленска.
– Во-о! И давно оттуда?
– В эвакуацию, когда ж.
– Это вам было… лет девять?
– Ага. Два класса там кончила… А потом здесь с бабушкой застряли.
Зоя потянулась к большой хозяйственной ярко-оранжевой сумке на полу у стены, достала оттуда зеркальце, сняла врачебную шапочку, чуть всклочила стянутые шапочкой волосы и начесала из них редкую, лёгкой дугой подстриженную золотенькую чёлку.
Золотой отблик отразился и на жёсткое лицо Костоглотова. Он смягчился и следил за ней с удовольствием.
– А ваша где бабушка? – пошутила Зоя, кончая с зеркальцем.
– Моя бабушка, – вполне серьёзно принял Костоглотов, – и мама моя… умерли в блокаду.
– Ленинградскую?
– У-гм. И сестрёнку снарядом убило. Тоже была медсестрой. Козявка ещё.
– Да-а, – вздохнула Зоя. – Сколько погибло в блокаду! Проклятый Гитлер!
Костоглотов усмехнулся:
– Что Гитлер – проклятый, это не требует повторных доказательств. Но всё же ленинградскую блокаду я на него одного не списываю.
– Как?! Почему?
– Ну, как! Гитлер и шёл нас уничтожать. Неужели ждали, что он приотворит калиточку и предложит блокадным: выходите по одному, не толпитесь? Он воевал, он враг. А в блокаде виноват некто другой.
– Кто же?? – прошептала поражённая Зоя. Ничего подобного она не слышала и не предполагала.
Костоглотов собрал чёрные брови.
– Ну, скажем, тот или те, кто были готовы к войне, даже если бы с Гитлером объединились Англия, Франция и Америка. Кто получал зарплату десятки лет и предусмотрел угловое положение Ленинграда и его оборону. Кто оценил степень будущих бомбардировок и догадался спрятать продовольственные склады под землю. Они-то и задушили мою мать – вместе с Гитлером.
Просто это было, но как-то очень уж ново.
Сибгатов тихо сидел в своей ванночке позади них, в углу.
– Но тогда?.. тогда их надо… судить? – шёпотом предположила Зоя.
– Не знаю. – Костоглотов скривил губы, и без того угловатые. – Не знаю.
Зоя не надевала больше шапочки. Верхняя пуговица её халата была расстёгнута, и виднелся ворот платья иззолота-серый.
– Зоенька. А ведь я к вам отчасти и по делу.
– Ах вот как! – прыгнули её ресницы. – Тогда, пожалуйста, в дневное дежурство. А сейчас – спать! Вы просились – в гости?
– Я – и в гости. Но пока вы ещё не испортились, не стали окончательным врачом – протяните мне человеческую руку.
– А врачи не протягивают?
– Ну, у них и рука не такая… Да и не протягивают. Зоенька, я всю жизнь отличался тем, что не любил быть мартышкой. Меня здесь лечат, но ничего не объясняют. Я так не могу. Я у вас видел книгу – "Патологическая анатомия". Так ведь?
– Так.
– Это и есть об опухолях, да?
– Да.
– Так вот будьте человеком – принесите мне её! Я должен её полистать и кое-что сообразить. Для себя.
Зоя скруглила губы и покачала головой:
– Но больным читать медицинские книги противопоказано. Даже вот когда мы, студенты, изучаем какую-нибудь болезнь, нам всегда кажется…
– Это кому-нибудь другому противопоказано, но не мне! – прихлопнул Костоглотов по столу большой лапой. – Я уже в жизни пуган-перепуган и отпугался. Мне в областной больнице хирург-кореец, который диагноз ставил, вот под Новый год, тоже объяснять не хотел, а я ему: "Говорите!" – У нас, мол, так не положено! – "Говорите, я отвечаю! Я семейными делами должен распорядиться!" Ну, и он мне лепанул: "Три недели проживёте, больше не ручаюсь!"
– Какое ж он имел право!..
– Молодец! Человек! Я ему руку пожал. Я знать должен! Да если я полгода до этого мучился, а последний месяц не мог уже ни лежать, ни сидеть, ни стоять, чтобы не болело, в сутки спал несколько минут, – так я уже что-то ведь передумал! За эту осень я на себе узнал, что человек может переступить черту смерти, ещё когда тело его не умерло. Ещё что-то там в тебе кровообращается или пищеварится – а ты уже, психологически, прошёл всю подготовку к смерти. И пережил саму смерть. Всё, что видишь вокруг, видишь уже как бы из гроба, безстрастно. Хотя ты не причислял себя к христианам, и даже иногда напротив, а тут вдруг замечаешь, что ты таки уже простил всем обижавшим тебя и не имеешь зла к гнавшим тебя. Тебе уже просто всё и все безразличны, ничего не порываешься исправить, ничего не жаль. Я бы даже сказал: очень равновесное состояние, естественное. Теперь меня вывели из него, но я не знаю – радоваться ли. Вернутся все страсти – и плохие, и хорошие.
– Да уж чего задаётесь! Ещё бы не радоваться! Когда вы сюда поступили… Сколько это дней?..
– Двенадцать.
– И вот тут, в вестибюле, на диванчике крутились – на вас смотреть было страшно, лицо покойницкое, не ели ничего, температура тридцать восемь и утром, и вечером – а сейчас? Ходите в гости… Это же чудо – чтоб человек за двенадцать дней так ожил! У нас так редко бывает.
В самом деле – тогда на лице его были как зубилом прорублены глубокие, серые, частые морщины от постоянного напряжения. А сейчас их стало куда меньше, и они посветлели.
– Всё счастье в том, что оказалось – я хорошо переношу рентген.
– Это далеко не часто! Это удача! – с тёплым сердцем сказала Зоя.
Костоглотов усмехнулся: