Я же ссылался на Вельтера – Густав Генрихович Вельтер, переводчик Котошихина: у Котошихина о винах довольно сказано – как и что пили и послов напаивали в XVII веке. А Елена Ивановна Унбегаун нашла лазейку, ссылаясь на Милюкова. И хотя Вельтер, Милюков, Курбский и Котошихин мало чего решали о марсельских косточках и орешках, но были доброй крутой заваркой. Для путаницы, а точнее для "безобразия", я несколько раз упомянул имя Мазона, его исследованье о Китоврасе. Иван Павлыч с яростью схватился за Мазона, и все пошло врасстягай!
Профессор Collège de France Андрэ Мазон, последователь "скептической школы" Каченовского и Строева, написал в их духе книгу о "Слове о полку Игореве". А Иван Павлыч, ему плевать на норманнов и всяких варягов, русских он производит от аланов, Москва – Третий Рим, а Слово несомненно и… неприкосновенно: "Руки прочь!"
И как повелось, Замятин, таинственно помалкивавший в свою искусственную трубку, он не курит, вставлял в "Мазона", "Слово" и "Китовраса" свои скупые, но полные каких-то намеков, подзуживающие замечания: не знай, и так понять, и этак.
И что же оказывается – и это когда бутылка приняла свое девственное состояние стеклянной пустоты – наливка-то "сшибирог" настояна не на косточках, не на орешках, а на цветочках!
"На каких цветочках?" поддел Иван Павлыч и не без задора, тут бы и разгорелся самый жаркий спор, Козлокам раздолье, да пора было по домам.
Хозяин, вовсе не питок, после компанейского перстика, десять перстиков, заметно осоловел и, превратившись в "благопромыслительного" муравья, беспомощно тыкался, собирая со стола "загаженную" посуду, он уже мечтал, с какой жадностью бросится в объятия Морфея (ударение не Паскаля, а Суханова, в лавку к которому Паскаль заходит освежить московскую речь), и забыв всякое благочестие, напевал он и не без выражения: "Очи черные, очи страстные, очи – жгучие…" (ударение не цыганское, а Шаляпина).
А кончился вечер, как полагается, стихами. Иван Павлыч, вдруг присмирев, вспомнил Лермонтова-Гейне и, мрачно устремляясь на Вельтера, с которым в первый раз он встретился на этом "сшибироге", читал гпухо и жутко, и чувствовал, как вырастет у него борода Аполлона Григорьева, и чего-то он хочет вернуть, но перед ним неперескочимая стена.
А читает он не Лермонтова, не Гейне, а Панаева:
В один трактир они оба ходили прилежно
И пилн с отвагой и страстью безумно мятежной,
Враждебно кончалися их биллиардные встречи
И были дики и буйны их пьяные речи.
Сражались они меж собой как враги и злодеи
И даже во сне все друг с другом играли
И вдруг подралися… хозяин прогнал их в три шеи,
Но в новом трактире друг друга они не узнали
– Не правда ли?
Замечательные бриллианты
Час поздний, тискаться в метро не рука, взял такси. Едем с нетерпением: из гостей всегда возвращаешься, поскорее б до дому. Да не тут-то. Вот и дом, а изволь вылезать у съестной – такая соседняя с нами мелочная лавка об одно окно (после бомбардировки досками заколотят), хозяйка хорошая – всегда навеселе. Что за чудеса: пожарный обоз, а ни огня, ни дыму и с кишкой пожарные не бегут воду приноравливать, и мотор не стрекочет, тихо, даже больше, чем полагается в час разъезда. И в доме, как вымерло, ни огонька, только черные – без блеска пустые окна. И пожарные в своих сапожищах, а как балетчики, на носках подтянулись. Мы было в подъезд, и вошли, но дальше консьержки нет ходу.
"Дайте, говорят, выветриться: старуху из четвертого газом пугнули".
Я встречал эту старую даму Madame Bonville: всякое воскресенье, со своей родственницей шла она к обедне в Eglise d’Auteuil, маленькая, темная, очень худая, черной ленточкой подбородок перевязан. Такие ходят по мессам и молитвы шепчут, таких мне всегда очень жалко, а почему, не знаю; а когда задумаюсь, начинается игра словами: "жалеть" – "жалить" – "жаль" – "жало". Она жила с дочерью и зятем: недавно поженились. И были у нее – про это все знают – замечательные бриллианты. Дочь и зять, как ни просили, не могли уговорить – "после моей смерти все будет ваше!" Так и не отдала. А какие замечательные бриллианты!
А случилось в субботу. Дочь уехала в деревню, недалеко, а зять очень торопился, тоже куда-то уехал, и как на грех, родственница, она прислуживала за старухой неотлучно, "верный человек", и вот такой поздний час, а она зачем-то вышла из дому и не возвращается.
Едрило, наша достопримечательность. Но что Едрило, что Мамочка, как их по-настоящему неизвестно, все их называют по-разному, и одно известно, что у Мамочки паспорт турецкий. Едрило вернулся с какого-то свиданья, о чем завтра он будет всем хвастать и завираться, почему и зовется Едрило. Он подымался к себе на 8-ой, лифт у нас неисправный, и чувствует, на лестнице несет газом. Ноздрею в нюх добрался он до 4-го, нюхнул: крепко! – и назад.
Консьерж с консьержкой, завалясь, спали. Едрило достучался: "кто-то из квартирантов пустил газу!" А консьерж не соглашается: "поздний час, неудобно, говорит, по квартирам лазить, под дверями обнюхивать!" И все-таки вышел из-за перегородки: Едрило его напугал взрывом: "дом, сказал Едрило, вспыхнет, как спичка". И захватив плоскогубцы и отвертку, пошли шагать по лестнице, от дверей к дверям, как жулики, впритишку. Да нелегко донюхаться: "Летнее время, жаловался потом консьерж, везде дух какой-то ненормированный" (он хотел сказать "ненормальный"). И не сразу обнаружили задохнувшиеся бриллианты.
Все мы, запоздалые, толклись у подъезда. Тут был и Евреинов и Половчанка, Никитин и Пупыкин, Мамочка с лягастой собачонкой на руках, как самых маленьких носят, оттого и зовется "мамочка", Анна Николаевна – "Жар-птица" с манухинской сорокой – об одной ноге, Софья Семеновна – "Гретхен" без парика, как на ночь приготовилась. С пожарными стоял "амбюланс" (санитарный автомобиль), и все в него заглядывали, дожидаясь. А тут и задержавшаяся в гостях родственница старухи вернулась; она хлопотала с одеялами.
И вижу – выносят: вроде как спит, лицо серое из серого картона. Говорили: "мало надежды привести в чувство". И я, гаядя на блестящие каски пожарных, подумал: "Если и они отступились, ей никогда не проснуться. Да оно и спокойнее: бриллиантов ей не видать уж!" А ее "неукоризненная совесть" осталась с нею, чего же лучше – не то ведь, вспоминая, замучилась бы: "пропали! – зачем не отдала?"
Старинный русский обычай: под голову умирающему кладут камень – каждый уносит с собой в могилу свой камень! Вот бы когда бриллианты нашли свое место. Но береженые замечательные бриллианты, конечно, испарились с газом.
"Тесная душа, сказал сосед-сапожник, его загончик на углу, все знает, – тесная, – повторил с раздумием, – из блохи голенище выкроит!"
Madame Bonville его клиентка, и постоянно из-за мелочей торговалась, вот ему и последнее слово, и это слово было, как камень.
И когда ее втащили в "амбюланс", а за ней влезла ее родственница и, стараясь укутать ее одеялами, подтыкнув под ноги, под голову и под спину, – руки ее не слушались – тыкала она мимо и все в одно место, а лицо дергалось. И я опять подумал, но не сказал, как сапожник, моего последнего слова: "неукоризненная совесть" – мне было странно и себе произнести это слово, мне так далекое и нам, после Бодлера и русских "исповедей", не чуждое, но совсем чужое: "неукоризненная совесть" – какая это тишина, покой, уверенность и безмятежность!
А кто был в эту ночь на высоте величия и счастья – так это Едрило. Если бы вовремя не заметил, "весь дом вспыхнул бы как спичка!" – повторял он, пропуская жильцов, как контролер, на лестницу по квартирам. И все его благодарили. Скажу про себя: я трижды подходил к нему поблагодарить, а Евреинов, – Евреинову некуда подыматься, он внизу, – так по крайней мере раз десять и как актер, "рассыпаясь" в благодарности, величал Едрилу не просто "Едрилой", а "Едрило Иваныч". Кто-то подал мысль привести фотографа; завтра же увековечат в Paris Soir. Фотограф в нашем доме, его и звать нечего – да ведь уж ночь! Пожалуй, так и лучше: у всех на глазах стояла заспанная "Сестра-убийца", бывшая Madame Dalison. Поднявшиеся к себе "домой", и проверив, все ли в порядке: "газом несло-таки!" – снова спускались по лестнице к Едриле и снова благодарили.
Всю ночь все окна настежь, дом освещен, как бывает в Париже в сочельник. Или это бриллианты, испаряясь, переливались огнями? Ложиться спать никто не решился.
Я дежурил на кухне. Мне очень хотелось спать. И вдруг слышу: по лестнице робко кидающиеся шаги – кому бы это? Родственница старухи, конечно, это она, неотлучный страж ее, она вернулась из госпиталя: "Madame Bonville est décedée" (скончалась). А за родственницей грузно, – шаг за шагом – Едрило тихоход, его походка. И я не утерпел, приотворил дверь ("поблагодарить"?). На лестнице не было свету, но и впотьмах я не ошибся – но и не узнать было Едрилу: его глаза горели самоцветом. Или нынешняя ночь единственный случай, когда он не хвастал? Или понял он – сейчас он богатый – всю нищету свою и всю бездарность: богатому просто незачем хвастать!
* * *
Но этим чудеса не кончились: вскоре среди бела дня и такой случай, опять моим глазам наука, но не для "вторых глаз".
Собаку мыла
Все очень обыкновенно – будни. Даже сна не припомню, а мне всякую ночь снится. Повторялись слова из московской баллады 30-го года "Двенадцать спящих будочников" – эта чудная баллада оказалась роковой для цензора, Сергея Тимофеевича Аксакова. Тут бы мне и схватиться за "роковое". Жарил я картошку, и не ломтиками, на это мастер Петр Петрович Сувчинский, а варёную: по моей слепоте у меня все пригорает. Эти подробности я рассказываю, чтобы представить, с каким вниманием я следил за сковородкой. И вот откуда-то с верхнего этажа брякнула во двор бутылка, а может и целая четверть, и жалобно с встряском, прямо о камень – значит, не пустая, и мне показалось, кто-то крикнул.
Я думал с окна скувырнулась – я всегда боюсь и ничего за окно не выставляю, только тряпки для просушки кладу. И слышу, пожарные. И я скорее из кухни в "кукушкину" (комната, где часы с кукушкой). А пожарные никуда не проехали, а у нас под окнами: один кишку развертывает, другой бежит по тротуару, кран ищет; кишку наставляет, – медные каски на солнце поблескивают.
Есть для меня что-то трепетное в этом блеске: мне всегда представляется грозный и неизбывный конец – "светопреставление", и я оторопеваю под гул моей извечной горькой памяти.
Слышу, топают по нашей лестнице. Я к дверям. А пожарные выше бегут – на 3-ий. И один с кишкой бежит; очень страшный.
Все ближайшие соседи, кто только был в этот обеденный час дома, все вышли на площадку: и жена доктора (собаки не вышли) и от "Николя" Годфруа сосед со штопором и его жена в сапогах и пришлепнутая дама с девочкой в белом, два "истукана" – на один манер и лицом и платьем – "несчастные" (по моему чувству), конеобразные сестры – тоже сестры, но ничего общего с итальянками.
Стали спускаться с верхних этажей, вон и Мамочка с лягастой собачкой, и Пупыкин, лицо удивленного разбойника.
Понемногу все и узналось.
А много ль человеку нужно, когда придет срок, пропасть? Madame Simon, живой я ее смутно представляю, затеяла спиртом свою собаку вымыть. А ведь и так "Сахара", да еще и от плиты – обед готовился, кухня тесная, спирт и вспыхнул. И ее и собаку полыхнуло. И все-таки она успела горящий бидон выбросить за окно и, задыхаясь, крикнула.
Я смотрел, как несли ее: она была без сознания, лицо лимон. И что удивительно: голая голова – все сгорело. А собака бежит и кружится: ей в глаза попало.
К вечеру узнали: померла через пять часов, а собака – ничего.
Напуганные, по всем квартирам истребляли все горючее бензин и спирт и что еще было: вспыхнет! И по дому такой дух стоял, как в гараже. Я целый непочатый бидон в уборную вылил.
А собака ничего. Собака понемногу поправилась. И долго жила у "Сестры-убийцы": консьержка приютила.
Проходя, все мы с собакой разговаривали чудная, вся в лохмах, и что-то человеческое раздумывалось в ее подслеповатых, но очень живых глазах: очень тосковала.
* * *
Был еще случай и тяжелый, но все обошлось тихо, без криков и без пожарных: "веронал".
Но сердце не отпускает
На воле дождик прошел, но очень дуло – где-то на Ла-Манше буря. И я попал в полосу ветра и почувствовал, как все во мне вдруг оледенело, и вязаная шкурка не защитила меня. Я шел, увертываясь, поворачивая головой из стороны в сторону, но из полосы ветра не выходил.
Подойдя к дому, я заметил, что входная дверь и лестница освещены, точно только что кто-то вышел, и в свете фонаря на тротуаре какие-то женщины: они говорят между собой, не то совещаясь, не то сообщая подробности о известном только им. И когда я поравнялся, они не обратили на меня никакого внимания, точно меня и не было, и продолжают разговор о своем. И я вдруг вспомнил, что однажды я видел этих женщин, и так же они что-то говорили, занятые своим, и это было в такой же поздний час – на Eglise d’Auteuil пробило полночь. Но когда это было и что это значит, я не мог припомнить.
Я поднялся к себе, поставил кипяток и за чаем опять раздумался, но не о словах и книгах, а где и когда я видел этих странных женщин. И невольно стал прислушиваться.
Все наши соседи разъехались, пустые квартиры, уехал учитель-музыкант, ложившийся в десять и не допускавший после этого часа никаких признаков жизни у своих живых соседей; сгинули и беспокойные "венгерцы", в Будапеште ли, здесь ли, только уж в другом "картье", безобразничать. И по ночам было очень тихо и только со двора от переполненного ордюрами "пубеля" вдруг развизжатся крысы, и опять затихнет, как вымерло.
А в эту ночь и крысы примолкли и, кажется, спать бы да спать. А вот – не спалось. Думал я длинными фразами, но которые никак не могли окончиться и снова начинались, и так же, не заключенные, выговаривались сначала. Только под угро я заснул, и поднялся мутно с тяжелой головой и в глазах режет.
"После театра, после духоты, после всякого басаврючья!" подумал я.
В таком состоянии я не смотрю, и только под ноги, чтобы не оступиться. Так спустился я с лестницы. И когда растворил дверь – меня вдруг залило черным. И я проснулся.
Я сразу вспомнил, где и когда я однажды видел вчерашних странных женщин у дома: "в доме покойник!"
Трепетно прошел я мимо катафалка, на котором лежал серебряный крест и кропильница, мимо завешенных стеклянных дверей консьержки. Я перебрал всех знакомых: кто же? И подумал, что у консьержки, которая неделю, как не показывается, грипп.
В бистро я купил себе папирос и скорее домой – мне показалось, очень холодно, и накрапывает. У дверей я прочитал траурное обьявленье: "Мадам…" имя незнакомое, "урожденная…" тоже не знаю, 32-х лет, и все, что полагается, перечисление рода и родственников, вынос в 3 часа дня.
И как странно, минуту назад… а теперь совершенно безразлично прошел я мимо катафалка, точно всегда он стоял, черный с серебряным крестом и кропильницей, и распахнул черную с серебром тяжелую портьеру, как обыкновенную штору.
На лестнице я встретил консьержку, и она со своей всегдашней печальной улыбкой – загадка, которую я не могу разгадать, такая печаль, а может быть, с тех пор, как зуб выдернули, Бог знает, от чего такое бывает? – и она повторила незнакомое мне имя "Мадам…".
"Очень жалко: остались дети, мальник и девочка".
– Отчего же это? спросил я.
И она как-то особенно подчеркнуто, громко:
"В три дня от гриппа".
И опять повторила, что жалко: остались мальчик и девочка.
И я вспоминаю, я встречал даму на лестнице с девочкой, и девочка всегда со мной здоровалась, беленькая, вся в белом, маленькие такие ручки, "бонжур"! – и мальчик, лет шести, в сером, часто он обгонял меня и тоже всегда остановится, и только на этих днях, вспоминаю, я встретил его, он подымался и мне показалось, чем-то встревожен и озабочен.
Весь день я не мог спокойно присесть к столу, я все слежу за часами. Я подходил к двери и прислушивался: понесут по лестнице мимо наших дверей. А от двери я перехожу к окну и стоял у окна.
Идет дождь и после двух стало сумрачно, как вечерние сумерки. Я видел: подъехало несколько автомобилей, и вынесли венки. Прохожие приторапливались, мужчины снимали шляпу, женщины крестились. Против гараж. Старик и с ним дама, перейдя улицу, стали у выхода в гараж. Старик утирал платком глаза. И я подумал: "это отец". И еще в сером появился в гараже, и отец вынул из кармана письмо и передал ему, и я видел, как серый, читая, заволновался. И я подумал: "да и она была высокая! – это ее брат". И увидел, как по той стороне медленно и важно идет главный "крокмор" в треуголке. И точно из-под земли перед домом появился большой черный автомобиль с черным флажком. Я подошел к двери и стал прислушиваться. Но никаких шагов, и только гудит. И я вернулся к окну. Развешивали на автомобиль венки. А в гараже появился, как сосед-гаражист, нет, еще выше, он – размахивал руками и, видимо, был недоволен, и ему отец не показал письма. Это муж: – "мосье…".
И вынесли гроб – его вынесли и несли к автомобилю с той поспешностью, как убирают леса на стройке, когда окончен дом, – очень узкий показался мне. Легко вдвинулся в автомобиль, закрыли дверцу. Гаражист-муж – "мосье" сделал знак, и все пошли из гаража на улицу к автомобилю. Автомобиль тронулся.
Я приоткрыл окно. Я видел, как тот самый мальчик в сером, я узнал его, без шапки шел впереди за автомобилем и почему-то делал большие шаги, точно скакал или боялся не поспеет.
Улица опустела. Затихший было дом наполнился звуками. А сумерки с дождем, вычеркивая еще день жизни, впустили ранний вечер. Я зажег лампу. Присел к столу.
И мне почудилось, будто гудит сирена, но я спохватился, нет, это водопровод, дом у нас "сонорный" – каждый звук отчетлив, а с водопроводом часто бывает, гудит. Но это был не водопровод и не сирена, гул совсем близко. Я встрепенулся и увидел: сидит против меня немного сбоку у стола – – –
Она была так же одета, какой встречал я ее с девочкой на лестнице, вся в черном, но лицо – должно быть, сильный жар! – лицо ее светилось и свет, как капельки воды, собирался вокруг лица и таял, отливаясь кровью.
"Сколько ни заработаешь, все равно налог!" сказала она спокойно.
А я подумал, ведь это я только что подумал… вернулась! детей жалко: мальчик и девочка; своя жизнь пропала – туда и дорога, но с ними-то как ей расстаться!
"А денег нет", сказала она, опять выговаривая мои мысли, и мне ее стало жалко.
– Вы, может быть, чаю хотите? спросил я.
Но она ничего не сказала, и не уходит. Вижу, не хочется ей уходить. Да, с собою она кончила, но сердце не отпускает.
– Я пойду, сказал я за нее.
Она поднялась через силу – не хотелось!