Когда-то под пером Ремизова петербургский многоквартирный доходный дом № 9 по Малому Казачьему переулку превратился в "героя" повести "Крестовые сестры" – в "Бурков дом" – образ-символ "всего" Петербурга, "всего" Государства Российского. В "Мышкиной дудочке" писатель использовал тот же прием художественного обобщения. Дом № 7 на улице Буало оказался населен обитателями разных национальностей – французами, евреями, итальянцами, венграми и, наконец, русскими эмигрантами. Для большинства он стал последним пристанищем, конечным прибежищем, в которое они, по разным обстоятельствам лишенные своего родного угла, стеклись из разных мест и стран. У парадоксалиста Ремизова образ скромного парижского доходного дома соединился с образом его мифологического архетипа – Дельфийского храма, где находился знаменитый Оракул, и трансформировался в образ-символ "Буалонского оракула" – места, где оканчиваются все пути, где происходит "вавилонское столпотворение", где явлены "чудеса", и где простые истории оборачиваются притчами-иносказаниями о мировых катаклизмах. А сам герой-повествователь предстал свидетелем истории, тем, кто ведает и кому суждено поведать о ее явных и скрытых событиях. "Очередь за мной, – сообщал он о себе. – Но я не чародей, не волшебник, не волхв и не кудесник: я только в стенах Буалонского Оракула и зиму и лето мерзну. Рассказать о себе нечего – я весь в моих рассказах о других".
Название книги Ремизова – "Мышкина дудочка" – восходит к немецкой легенде о крысолове из города Гамельна, уничтожившем крыс при помощи чарующих звуков своей волшебной дудочки. Когда жители отказались оплатить его работу, крысолов тем же способом увел "в никуда" всех детей.
Идейно-художественная структура "Мышкиной дудочки" основана на последовательной образной и сюжетной материализации образа Смерти. Эта "героиня" повествования многолика и способна к всевозможным превращениям. В одном из своих сакрально неназванных ликов, восходящем к метерлинковской "Втируше" (вспомним, что один из ранних русских переводов одноименной пьесы был сделан Ремизовым), Смерть появляется в первой же главе книги. "Она приходит поздно вечером. Она усаживается на диване против меня под серебряную змеиную шкуру, вынимает из сумочки железную просвиру и, не спуская с меня глаз, гложет. <…> Отрываясь от рукописи и от книги, я невольно слежу она про меня все знает и может больше, чем я сам о себе. <…> Ее работа – никогда не кончится просфора железная, а мне… о конце и думать нечего. И мы покинем друг друга только враз. <…> И когда она гложет свою железную просвирку, я чувствую, что это кусок моего сердца" (Мышкина дудочка. С. 9–10).
Ремизов обозначил жанр "Мышкиной дудочки" как "интермедия для чтения", определив тем самым ее игровую природу и близость к античным театральным жанрам Можно также сказать, что карнавал масок Смерти, трагикомическое многоголосье пестрой толпы живых и мертвых, наполняющих ремизовское произведение, восходит к традиции "менипповои сатиры", к античным "Разговорам в царстве мертвых".
Начальные этапы развития сюжета "Мышкиной дудочки" – это истории умертвий – бытовое убийство жилицы, совершенное руками ее сестры, смерть от болезни игравшего на скрипке учителя, самоубийство бедствующей матери двоих детей, исчезновение-смерть арестованного соседа-еврея; самоубийство молодого француза, которого принудительно угоняли на работу в Германию. Лейтмотивом повествования о времени, когда еще была жива Серафима Павловна, звучат слова автора, знающего больше, чем герой-повествователь, – слова о том, что сейчас она уже умерла.
Произведение Ремизова основано на законе романтического двоемирия. Многомерно и художественное время "Мышкиной дудочки". В "реальном прошедшем" повествование – это рассказ о годах оккупации как о торжествующем шествии Смерти. В этом плане автор придает немецкой легенде бытовую конкретику. В доме № 7 действительно завелись мыши. Один за другим являются крысоморы и всеми способами стараются извести их. Но маленькие грызуны становятся друзьями повествователя, который всеми силами хочет защитить зверюшек от безжалостных гонителей. Таким образом, в мире бытовой реальности существуют жильцы, мыши и дезинсекторы.
Ремизовская интерпретация легенды о гамельнском крысолове предстает также вариацией фантазий любимого писателем романтика Гофмана, не случайно один из наиболее абсурдных ремизовских анекдотов о складном "ночном судне" с внутренней подсветкой напрямую восходит к знаменитому гофмановскому "Золотому горшку". Ремизовский текст – это виртуозная игра материализованными метафорами. В сказочном мире мыши – это и есть сами несчастные обитатели дома № 7, – и, шире, огромное множество обыкновенных людей, не желающих войны и страданий. А крысоморы превращаются в многоликие ипостаси Смерти, которой боятся беспомощные мышата. "Ждем другого крысомора, – сообщает рассказчик, – и без всякого яда. <…> Новый крысомор явится, только неизвестно когда – его секрет для мышей не яд, а дудочка; подудит он в свою волшебную дудочку и на плывущий клик ее – печальной дорогой потянутся мышиные струйчатые хвостики, все мыши до одной покинут дом. Так было обещано консьержкой извести дудочкой в нашем доме мышей, консьержка теперь <…> Костяная нога с глазами василиска, дело сурьезное" (Мышкина дудочка. С. 80).
Первая кульминация сюжета – момент, когда крысолов все-таки, пусть и случайно, убивает последнюю мышь. Слепая судьба, закон вероятностей, воля Рока – детерминизм, телеологизм или "игра вещей" – все это лишь теории, которые меркнут перед единственной реальностью – Смертью. Ее "торжеством" заканчивалась первоначальная редакция "Мышкиной дудочки". Но в окончательном тексте это – лишь середина книги и лишь первая – ложная – кульминация сюжета. Так ли абсолютно утверждение "победы Смерти" для Ремизова, одного из первых ценителей "Апофеоза беспочвенности" Льва Шестова? По мысли писателя, смерть тела является лишь переходом жизни в иные формы, так как существует триада: тело – душа – дух.
С начала книги повествователю дан особый дар – видеть своими "подстриженными глазами" умерших. Композиция книги может быть метафорически уподоблена процессу использования свидетелем истории – повествователем все более сильных оптических приборов, улавливающих все более сложные формы инобытия. Сначала происходят простенькие "чудеса в решете": повествователю являются умершие "обычные" люди, оставившие на земле какие-то немудрящие, но важные для них дела: не доигравший на скрипке учитель, беспокоящаяся о детях мать, так ни с кем не успевший поговорить сосед Жучков… Затем процесс "чаромутия" усложняется – от лицезрения быта, возвращающегося из мира иного, к ви́дению вневременного бытия культуры.
Для Ремизова ее творцы – "кудесники", "чародеи", которые могут свободно перемещаться вне времени и пространства, так как искусство заключает в себе меняющее формы триединство тела – души – духа. Победа Смерти иллюзорна, конца нет, сюжет продолжается, развиваясь по восходящей линии – к конечной точке – окончательной кульминации – торжеству Вечной Жизни, являющей себя на земле в человеческих деяниях, чувствах, наконец, в высшей, по Ремизову, форме бытия – в творчестве. Поэтому столь органично в повествование включены рассказы-некрологи об умерших в реальности, но живых в бытии духа – Шмелеве, Пантелеймонове, Зернове…
Название произведения Ремизова полисемантично. С одной стороны, клик, издаваемый "Волшебной дудочкой", – это зов Смерти. Тем самым "дудочка" оборачивается орудием Мрака. С другой – это звуки, предвещающие Воскресение из мертвых и Жизнь Вечную, тогда "дудочка" – чудодейственный инструмент в руках посланцев Творца. Но толкование названия нельзя ограничить подобной дихотомией. Есть еще один источник ремизовского текста – опера Вольфганга Амадея Моцарта "Волшебная флейта", либретто которой восходит к сказке К. Виланда "Лулу" из сборника фантастических поэм "Джиннистан, или Избранные сказки про фей и духов" (1786–1789). Возвышенную философию моцартовской "Волшебной флейты" Гете сравнивал со второй частью своего "Фауста". А в "Мышкиной дудочке" существует сложное переплетение лейтмотивов, связанных с именами немецких романтиков и Гете.
Лейтмотив Жизни все сильнее звучит к финалу "Мышкиной дудочки". Наиболее концептуально он выражен в многократно цитируемом в поздних произведениях Ремизова стихотворении М. Лермонтова "Выхожу один я на дорогу…". Отдельные строки из него писатель приводил в разных текстах последних лет, оставляя недосказанными, но мыслимыми строфы, в которых выражена основная философская идея стихотворения – идея Жизни Вечной:
Но не тем холодным сном могилы
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь,
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
"Мышкина дудочка" – это книга-парабола. Еще в самом ее начале повествователю явлено чудесное лицезрение торжества Слова. Ремизов использует здесь традицию апокрифических "виде́ний". Но у него происходит еретическое оборачивание знаменитой христианской метафоры. Если в средневековых христианских "виде́ниях" визионеры созерцают торжество Бога как воплощение Слова, то Ремизов в своем "виде́нии" показывает торжество Божественно воцаряющегося Слова: "…со всех концов мира съехались писатели и поэты и те, о которых память жива, и те, только именем вечные, но и те забытые, живые в книгах, – они тоже явились на этот праздник. <…> Я в моем затворе, где-то на самом краю, у какой-то в бесконечность уходящей черты. <…> Слепой, уверенно шел я – и вот: дворец на Монмартре. <…> Это книжная Палата полно книг, и встреча с рукописями. Уже собралось много и входят, как я. Вижу знакомые лица, и со старых портретов знакомые. <…> И вдруг <…> покатился колокол беспредельно полного звука. <…> Зачарованный, я слушал. И все, вся зала с насторожившимися книгами, все, кто были тут, знакомые и неизвестные, странные, древние – замерли в очаровании" (Мышкина дудочка. С. 34). Знаменательно, что в виде́нии повествователя фантастическая "Книжная Палата" – "дворец на Монмартре" находится на месте крупнейшего в Париже Собора Сакре-Кёр.
Сначала виде́ние явлено, но остается непознанным. Череда трагических и комических событий жизни заслоняет его от взора визионера. Но дойдя до края черты, испытав самое страшное – смерть любимой, казалось бы, потеряв все, повествователь переживает катарсис. И тут перед ним вновь раскрываются двери в мир сущностей, одной из главных составляющих которого остается бессмертная мировая культура. В финале "Мышкиной дудочки" повествователь как бы обращает мысленный взор к перипетиям своей судьбы, стремясь понять причудливую "игру вещей".
По отражению хронологии жизни Ремизова "Петербургский буерак" является продолжением "Иверня". Но более значимо то, что эта книга является дальнейшим развитием идейной концепции "Мышкиной дудочки". Если повествование о Буалонском оракуле "чародейным способом" нашло путь к читателю, оказавшись опубликованным в издательстве "Оплешник", то "Петербургскому буераку" это было не суждено. Примечательно, что сам писатель называл его – "моя посмертная книга", над которой он продолжал работать до последнего дня своей жизни. Но несмотря на сложность литературной судьбы, это произведение, представлявшееся многим так и не созданным в целостном виде, по сути, публикуемое только теперь, через 45 лет после смерти автора, это произведение существовало в реальности и уже давно стояло на полках царствующей над миром Книжной Палаты, явленной в виде́нии Ремизова.
"Петербургский буерак" – это последнее крупное произведение Ремизова, выполненное в технике "court-métrage", созданное из новых текстов и, используя термин М. Погодина, из "обрывышков" – уже опубликованных статей, заметок, некрологов. Не случайно первым вариантом названия были слова "Шурум-бурум" – выкрик петербургских торговцев старьем. Сам факт работы над этой книгой представляет собой творческий подвиг Ремизова. Еще в 1949 году полуслепой писатель сообщал Н. Кодрянской "Едва разбирал рукопись и путался в машинных строчках. Я все еще на Шурум-буруме" (Кодрянская. Письма. С. 118). Процесс создания произведения продолжался до 1957 года, под конец в условиях полной слепоты. И тем не менее книга получилась и является произведением, продуманным по композиции и обладающим законченной идейно-художественной структурой.
Окончательное название книги – "Петербургский буерак". По словарю В. Даля, буерак – это "сухой овраг, водороина, водомоина, росточь". Как всегда у Ремизова, заглавие является одновременно и реалистически-точным, и символически-обобщенным. Если обратиться к научным описаниям природных условий, в которых расположен Санкт-Петербург, то можно узнать, что он находится в "пределах Приневской низменности", на которой "насчитывается до 6 и более террасовых уровней, слабо наклоненных в сторону Финского залива и реки Нева (ниже 4 м, 4–6 м, 6-10 м, 10–15 м, 15–20 м, 20–30 м), отделенных друг от друга абразивными уступами". "Приневская низменность" – "Петербургский буерак". Однако, кроме реалистического, название имеет и второй, символический характер.
"Петербургский буерак подымается погу́ром над Парижскими холмами" (Петербургский буерак. С. 174), – таким оксюмороном начинает Ремизов свою книгу, которая посвящена прошлому, увиденному из настоящего в свете будущего.
Фактографически произведение касается петербургского периода жизни Ремизова, начиная с 1905 года – момента появления в городе на Неве начинающего писателя и кончая 1921 годом – временем его отъезда из Советской России. Эта книга Ремизова – еще одно важное составляющее, пользуясь понятием В. Н. Топорова, единого петербургского текста. Так изначально она была задумана самим автором. С одной стороны, ее название продолжает семантику заглавия предыдущего ремизовского "петербургского" романа "Плачужная канава". Канава / буерак – знаменательная и отнюдь не случайная лексическая перекличка. С другой стороны, Ремизов строит произведение на перекрестье привычных мифологем петербургского текста и собственных новых мифологем, активно внедряемых и органично сливающихся с традиционными.
В русской литературе петербургская тема связана, в частности, с двумя устойчивыми сюжетными мотивами. Во-первых, это мотив карьеры, ради устройства которой молодой человек устремляется в Петербург. Во-вторых, это – мотив Петербурга как амбивалентного "героя", активно вмешивающегося в судьбы людей.
Ремизов обратился к двум традиционным источникам петербургской темы – к творчеству Н. Гоголя и Ф. Достоевского. Но при этом, как всегда происходит в его произведениях, банальность парадоксальным образом оборачивается новацией. Ремизов накладывает сюжетные "клише" и литературные маски из произведений классиков на реальные обстоятельства и героев, чья подлинность абсолютно доказуема. Он рассказывает историю своей литературной карьеры, насыщая и переполняя страницы точными датами, именами, событиями. Как можно убедиться из реального комментария к "Петербургскому буераку", все подтверждается с фактологической точностью, устанавливается на уровне архивного первоисточника, и в то же время Ремизов создает развернутый вариант своего петербургского мифа.
Молодой бедный провинциал, способный начинающий писатель приезжает в столицу, его первые произведения имеют успех, ему сулят большое будущее, и вдруг все рушится, инфернальные злодеи (выходцы со Смоленского кладбища, "тараканоморы") несправедливо обвиняют его в плагиате, все двери захлопываются, герой впадает в нищету, его единственными друзьями оказываются изгои и бретеры… Ну разве не похоже на сюжет какого-нибудь забытого петербургского романа или повести классического периода русской литературы XIX века? Нет, это истинные факты литературной судьбы Алексея Ремизова, но факты, увиденные сквозь "магический кристалл" петербургской литературной традиции. "Униженный и оскорбленный", "без вины виноватый", "отверженный" – такой облик имеет "Ремизов" – герой страниц "Петербургского буерака", посвященных рассказу о его "литературной карьере". Эта история одновременно и воспоминание о "доподлинно" случившемся, и романтическая легенда, в которой реалии превращаются в символические образы. Писатель трансформирует семантику "своей литературной карьеры" методом ассоциативного подключения к "сюжету о Ремизове" типологически сходных "петербургских историй" о судьбах художников, писателей, артистов, попадавших в пространство про́клятого города. Таким образом происходит переход текста с уровня мемуарно-биографического на уровень символический. Возникает характерная для "петербургского текста" мифологема – история трагической судьбы истинного таланта.
В "петербургском тексте" важную роль играет сам столичный город, в одном из своих обликов предстающий как воплощение Российской империи, и противопоставленный России – матери-земле, символом которой в литературе XIX века неоднократно становилась древняя столица – Москва. Произведение Ремизова продолжает и этот вариант "петербургского мифа". Не случайно столь важное место занимает поездка писателя в Москву, чтобы именно там оправдаться от обвинения в плагиате. Однако Ремизову, глядящему на "петербургский буерак" с "парижских холмов", видны и произошедшее крушение Петровской империи, символом которой был Петербург, и падение последнего блестящего метеора петербургского периода развития русской культуры – эпохи Серебряного века. И тут писатель находит необычный символ для выражения сути этой эстетически-утонченной, этически-двусмысленной и оказавшейся столь недолговечной эпохи. "В судьбе каждого писателя есть своя таинственная статуэтка, и только в истории литературы обнаружится, стоило ли ее беречь в Эрмитаже или это такой вздор, годный лишь навыброс" (Петербургский буерак. С. 204).