VI
Сосед Петр Елисеев, зайдя во двор проведать кобылу, учил Анну Михайловну:
- Главное - не давай ей попусту тратить силы. На привязи поболе держи. Я, знаешь, в гражданскую в кавалерии служил и, стало быть, лошадиный норов знаю… Пусть наливается яблоком. Овсеца не жалей. Сама недоешь, а коню подбрось. Тут кобыла твоя и взыграет… Да на кой ляд ты раны тряпками залепила? А, дура баба! - горячился он, прикусывая бурый, выцветший ус. - Мясо живое, воздухом дышит… Постой, я сам…
Елисеев любил толковать о лошадях. По утрам, сталкиваясь с Анной Михайловной у крыльца или огорода, он первым делом справлялся о Машке, а потом уж здоровался. Коренастый, обожженный солнцем до лишаев, в побелевшей, замаранной дегтем гимнастерке без ремня и пуговиц Елисеев вдохновенно говорил:
- Конь - первая наша подмога, что на войне, что дома. Завсегда спасет. Эвот, видела? - Он поворачивал короткую тугую шею и, откинув белесую прядь волос, показывал стесанное ухо. - Чисто бритвой паны сбрили… Не увернись мой Соколик маленько - лежать бы мне с раскроенной башкой… Вот был конь так ко-онь! Мастью - каурый, характер - огонь. Все понимал, только что не говорил.
Жадный до работы, Елисеев всегда что-нибудь делал: то огораживал усадьбу новыми частыми кольями, то поправлял двор, обкладывал свежим дерном завалину у избы, чинил, сидя под навесом на корточках, старые ведра, кадки.
- Без коня я бы и сейчас пропал, - говорил он, щурясь и обсасывая длинный острый ус. - Пришел с фронта - хоть шаром покати. Что делать? Тряхнул женино барахлишко. Ревела Ольга, известно - баба, дальнего прицела не знает. Не вой, говорю, наживем добра. Мне бы только коня завести… Подзанял еще денег у Савелия… Видела моего Буяна? Умнейший конь. Как чай пить, он у меня под окошком стоит, хлеба просит… Встану на ноги! Это уж ты мне поверь. Да как же не встать? Землю отвоевали, власть наша - совестно ходить голышом.
Он жалел мужа Анны Михайловны, с которым дружил в парнях, жалел Сергея Шарова и Васю Жердочку:
- Какие мужики поумирали… Силища! Кабы сюда их сейчас… Всласть бы мы с ними похозяйствовали. Леша-то твой хоть на покосе, хоть на молотьбе за пятерых валил. А Сережка! Да в пашне за ним никто угнаться не мог… Война, понимаю. Лешина погибель тяжела, да не обидна. А вот дома, от суседей, смерть получить… У-у!
Он выбранился.
- Эту кулацкую нечисть я еще выведу на чистую воду.
- Тебе, Петя, надо в партию коммунистов записаться, - сказал ему однажды Николай Семенов. - У тебя глаз верный и сердце наше.
- Не знаю, чье оно, а только чует правду. Да разве я за чужое кровь проливал?
Елисеев выдалбливал из осинового чурбана корыто для поросят. Анна Михайловна смотрела, как ловко он орудовал долотом.
- Про это и разговор на сегодняшний день. Партии такие нужны. Иди к нам, - предложил Николай, садясь на обрубок бревна под навесом.
Елисеев усмехнулся, показывая белые крепкие зубы, махнул рукой:
- Ну, куда мне… Какой я партиец! Мужик я.
- А мы - ученые? Ты подумай, Петя, зараз не отказывайся. Дорога-то ведь у нас одна.
- Точно, дорога единая… - задумчиво согласился Елисеев, берясь за долото. - Верно говоришь. Но в партию записаться… Прикидывал я - ничего не выходит. У вас там собрания, заседания, а у меня валится дом.
- Помешался ты на своем хозяйстве, - сердито сказал Семенов, доставая кисет.
- Иди ты к черту! - вспыхнул Елисеев и с силой ударил молотком по долоту.
Лишаи на его обгорелом лице багряно налились. Он приподнялся с корточек на колени, молоток взлетал в воздухе все выше, описывая черную дугу, и Анне Михайловне казалось - молоток вот-вот заедет по рыжей голове Николая Семенова. Она торопливо пошла прочь, к своему двору, и вдогонку ей летели разгневанные, короткие, как удары молотка, слова:
- Ты - коммунист. А линию свою знаешь? Партия что говорит? Восстанавливай хозяйство… Я-то восстанавливаю, а ты? Портки свалились… Хорош пример для мужика… А, дьявол! Расколол из-за тебя корыто…
Как ни уважала Анна Михайловна Семенова, душой, сердцем она была на стороне Петра Елисеева.
Точно добрый, горячий конь, впрягся он в крестьянскую работу и тянул, не зная удержу. Он понукал и жену и ребят, всем находя дело.
"Как клещ впился в хозяйство, - одобрительно думала Анна Михайловна. - С таким не пропадешь - умный, заботливый, как мой Леша".
Петр Елисеев был с ней ласков, захаживал во двор к кобыле и, когда Машка отчего-то охромела, сам вызвался лечить. Это не помешало ему как-то сердито сказать:
- Ребята твои, Анна, мне всю луговину перед избой истоптали. Народила, так гляди за ними, дьяволятами.
- Господи, Петр Васильич, - изумленно произнесла Анна Михайловна, - да взаперти мне их, что ли, держать?
- А мне какое дело! Хоть под подолом.
В другой раз он прибил ребят, и Анна Михайловна поссорилась с Елисеевым.
Он огородил дом палисадом, развел георгины и насадил тополей.
В навозницу Анне Михайловне показалось, что загон ее в поле ровно бы сузился, а полоса соседа будто стала пошире. Анна Михайловна не верила своим глазам.
- Ты, никак, Петр Васильич, по ошибке… моей земли… немножко прихватил, - сказала она нерешительно.
Елисеев так и побагровел:
- Брешешь, чертова баба! Где прихватил? Очумела? По этот куст земля спокон веков была моя.
- Да как же так? - все еще недоумевала Анна Михайловна. - Прошлый год, помню, я куст обпахивала.
- Значит, чужое обпахивала, - процедил сквозь зубы Елисеев.
Горек был попрек Анне Михайловне. Она не поленилась, тут же обмерила ширину своего загона. Не хватало почти аршина.
- Не по-суседски это, Петр Васильич, - грустно сказала она.
Елисеев закусил ус, придвинулся вплотную и, опалив горящим взглядом, прохрипел, задыхаясь:
- Что же, по-твоему, по-суседски… я тебя должен кормить… с выродками? Да катись ты к… Вершок земли тронь - ноги обломаю!
С тех пор Елисеев не здоровался с ней, не спрашивал о кобыле.
А Машка раздобрела, через полгода ее нельзя было узнать.
Кое-как, с грехом пополам, обзавелась Анна Михайловна сбруей, телегой, плужишком. "Может, жеребеночка нагуляет, - гадала она, - вот я бы и воскресла…"
VII
Когда началась свободная торговля, Анна Михайловна пробовала сеять больше льна, чтобы в дому завелась лишняя копейка. Загон льна, сиротливо затерянный в овсах и картофеле, голубел во время цветения, точно крохотное высыхающее озерцо. Окруженные со всех сторон колючим осотом, обвитые повиликой, стебельки льна хирели, сохли и часто погибали. Анна Михайловна теребила редкий, словно выжженный лен и чуть не плакала от обиды, что труды пропадают даром, что руки исцарапаны в кровь злым осотом. Потом лен надо было колотить вальком, расстилать, поднимать, сушить, мять на деревянной трезубой мялке и трепать, трепать без конца, пока не отнимутся руки и повесмо не превратится в серо-бурый короткий хвост.
Зимой на базаре сердитый барышник, в синей поддевке и высоких чесанках с калошами, раз пять браковал лен. Измучив Анну Михайловну, запугав, он наконец небрежно снимал кожаную рукавицу, не глядя, запускал ладонь в пухлую горку волокна и назначал грошовую цену.
Связку баранок, золотую от ржавчины селедку и несколько аршин дешевенького ластика на рубашонки сыновьям привозила Анна Михайловна с базара и за долгим праздничным чаем судила-рядила с бабкой Феклой, что вот-де родится же где-то длинный серебристый лен, который барышники с руками рвут и в цене не стоят. Но что это за лен и как обихаживают его, Анна Михайловна не знала. Да и бог с ним, с этим льном. Знать, не принимает наша земля ничего, кроме ржи и овса.
Не дождалась Анна Михайловна и жеребенка от кобылы. Летом объелась Машка клевером и подохла. И снова была у Анны Михайловны земля, да нечем ее было обрабатывать. Совет освободил ее хозяйство от налога, как ни кричали на сходе Исаевы:
- На нашем хребте, дьяволы, едете! Переломится хребет-то!
- А мы только этого и ждем, - посмеивался Николай Семенов.
- Тогда полетит ваша власть к чертовой матери!
- Кто и куда полетит, там видно будет, - отвечал Семенов.
Туго пришлось Анне Михайловне осенью без лошади. Пора стояла горячая. Еще не сжали рожь, как поспели яровые. Надо было хлеба убирать, и пахать под озимь, и сеять. Ни за какие деньги нельзя было выпросить на селе лошади. Анна Михайловна два утра подсобляла молотить рожь Авдотье Куприяновой в надежде, что та даст ей мерина хоть на полдня. Муж Авдотьи лежал в больнице, помощь оказалась весьма кстати, и Куприяниха многословно и ласково благодарила, посулив дать лошадь в любое время. Но когда она отмолотилась и Анна Михайловна, вручную, сыромолотом нахлестав для себя семян, заикнулась про обещанное, Авдотья и выговорить ей толком не дала, завиляла, затрещала: и мерин у ней, оказывается, охромел, и в больницу надумала к мужу ехать, и самой пахать надо.
Сунулась Анна Михайловна еще к трем-четырем хозяевам, иные отказывали наотрез, другие обещали погодя, но так неохотно и с такими оговорками, что не было никакой уверенности, что они сдержат слово. И, как на грех, Николай Семенов вторую неделю пропадал в уезде по делам своей ячейки. Беременная Дарья кляла мужа на чем свет стоит и на себе таскала снопы с поля на гумно.
- Хоть заступом копай полосу да граблями борони, - горевала Анна Михайловна, отчаявшись.
Она брела по селу с ребятами, простоволосая, растрепанная. Полуденное жаркое солнце накалило по-летнему песок, он обжигал подошвы. Ребята пылили сзади и хныкали. И не было сил прикрикнуть на них, оправить волосы, стереть липкий пот с лица.
Сонно дремало село, чуть золотясь первой увядающей листвой берез и лип. Тягостно стучала сортировка на току Гущиных, то жадно захлебываясь, то умолкая, словно устав глотать зерно. В зеленоватой вонючей грязи пруда, возле ямщицкой избы, изнемогая от зноя, развалилась свинья, подрагивая жиром, точно сама Исаиха. Рыжая от пыли крапива чахла в канаве. На чертополохе, придавив колючки к земле, висел кем-то оброненный сноп ржи. Воздух был неподвижен, сух и горяч. Из-за церкви с самого утра поднималась и не могла подняться синяя, как купол, туча.
Народ возвращался с поля. Где-то скрипели невидимые телеги. Слышался говор. Вот из переулка выехал пахарь, опрокинутый на рогулях плуг блеснул осколком зеркала. От реки, в чащобе ольхи, еще зеленой, показался желтый, точно песчаная гора, воз. Лошади из-за густых ольх не было видно, и громада снопов медленно плыла живой скирдой.
Анна Михайловна пошла гумном, чтобы не встречаться с людьми. Ребята держались за подол и капризничали. Они устали, хотели есть. Она зашла в огород, выдернула по морковке и дала ребятам. Перестав плакать, они захрустели, как зайцы, и потребовали еще репы и бобов. Анна Михайловна позволила им самим выдрать по репине и нащипать полные горсти стручков. Присев на межу, рядом с матерью, довольные ребята угощались и болтали. Они не забывали и ее, мать, предлагали ей кусочки белой, как сахар, репы и темные крупные и жесткие бобы. Залезли к матери на колени, обвили ее шею загорелыми исцарапанными ручонками, повалили навзничь. Смеясь, они не позволяли ей встать.
Как звезды, светились над матерью глаза сыновей. Мишка, балуясь, теребил ее волосы, подвижное лицо его сморщилось от смеха, пуговичный носишко расплылся. Ленька, навалившись на грудь медвежонком, трубил в ухо, и русый вихор его щекотал кожу. Анна Михайловна вспомнила о муже и в первый раз подумала о нем без боли, точно он был жив… И все, что беспокоило и мучило ее минуту назад, отодвинулось в сторону, забылось, уступая место простому материнскому чувству. Так хорошо было лежать, не шевелясь, на спине, смотреть в беззаботные сыновьи глаза, слушать болтовню и смех, чувствовать на груди теплую живую тяжесть и щекочущее, приятное прикосновение ручонок, упругих, пахнущих морковью губ, мягких волос…
Сыновья заметили у матери слезы.
- Ушиблась? - удивился Мишка, перестав смеяться.
- Н-ну… а еще большая! Смотри, мам, как я кувыркнусь… и не больно. Смотри!
Ленька сполз с ее груди и, внимательно глядя на мать, посапывая, настойчиво спрашивал:
- Головой стукнулась, да? Которое место?.. Давай подую - пройдет.
- Прошло… - сказала Анна Михайловна, улыбаясь и смахивая слезы. - Коли уронили, сами теперь и поднимайте меня.
Ребята схватили ее за руки, потянули. Она вскочила с земли так неожиданно легко, что сыновья, потеряв равновесие, попадали на траву.
- А! Вот вам… Ма-ла ку-ча! - засмеялась мать и принялась тискать, щекотать ребят, приговаривая: - Станете над матерью измываться? На землю ронять станете?
У палисада, под тенью молодых тополей, Елисеев распрягал своего Буяна. Жеребца донимали мухи, он не стоял смирно, и Елисеев ругался. Выцветшая гимнастерка его, рябая от дегтя и бурых мокрых пятен, была, как всегда, распахнута на груди.
Анна Михайловна хотела пройти мимо, но Петр окликнул ее, точно между ними и не было ссоры.
- Будет дождь, как думаешь? - спросил он, нетерпеливо поглядывая на небо.
- Должно, будет, - неохотно ответила Анна Михайловна, оправляя волосы.
- А стороной не пройдет? Тпру-у, дьявол!
Он посмотрел еще раз на благодатную тучу - синее крыло ее вот-вот собиралось размахнуться в полнеба, - поцарапал обожженную потную грудь и, уверившись, что дождь непременно будет, весело заключил:
- По заказу. Вовремя отсеялся… А ты?
- На себе пахать собираюсь, - ответила Анна Михайловна, поворачивая к крыльцу.
Елисеев бросил хомут и шлею на землю, резко свистнул. Чалый потный жеребец послушно выскочил из оглобель и, фыркая, отряхиваясь, пошел во двор, махая пышным хвостом. Калитка была притворена, жеребец привычно толкнул ее мордой.
Наблюдая за конем, Петр пробормотал:
- Что ж ты… Всем кланяешься… а у соседа и попросить не хочешь?
- Какой толк? Все равно не дашь лошади.
- А может, и дам… почем знаешь?
- Скорей удавишься, - сказала, озлясь, Анна Михайловна.
Петр рванул с земли сбрую, кинул ее на себя и побежал к навесу, печатая дорожку коваными каблуками тяжелых сапог. И, как бы заметая его след, порыв ветра поднял на дорожке пыль, закрутил ее, понес дымным столбом по двору.
- Не любо правду-то слушать, - сказала Анна Михайловна и ушла в избу кормить ребят обедом.
Вскоре в доме потемнело, потом окна осветила молния, глухо прокатился гром. Ребята затихли за столом, перестав есть. Анна Михайловна перекрестилась, закрыла вьюшкой трубу в печи и притворила, по обычаю, дверь, чтобы не было сквозняка.
По стеклу осторожно стукнули редкие крупные капли дождя; снова и снова мигнула торопливо молния, точно подгоняемая раскатистыми близкими ударами грома, настойчивее застучал дождь и наконец хлынул потоком.
- Ну, слава тебе… - еще раз перекрестилась Анна Михайловна и бросилась под сени искать старый ушат. За лето ушат рассохся, его следовало замочить и, кстати, запастись мягкой дождевой водой: нет ее лучше для парения и стирки.
Устанавливая под стоком ушат, Анна Михайловна заметила Петра Елисеева и подивилась. Елисеев, скинув сапоги, стоял возле палисада. Дождь хлестал его, гимнастерка и штаны смокли, прилипли к телу. Петр добро смеялся, поеживаясь и приплясывая в луже.
- Знатно… как в бане… У-ух, хорошо… Да отвяжись, черт! - отвечал он жене, звавшей в избу.
"Ишь его разбирает… чудака", - беззлобно подумала Анна Михайловна и невольно сама подставила пригоршню под сток. Холодная вода приятно обожгла лицо.
- Что? Важно? - крикнул ей Елисеев. - Вот он, батюшка… мой-то, заказной… Теперича озимь, гляди, по-пре-ет!
Он поднял сапоги, вылил из голенищ, как из ведер, воду и, сунув сапоги под мышку, зашлепал под дождем на двор к Анне Михайловне. Улыбка не сходила с его оживленного мокрого лица. На ходу он поправил ногой ушат под стоком.
- Бери коня, - сказал он, выжимая подол гимнастерки. - Дождь пройдет - и запрягай. Пахать опосля такого ливня - благодать.
- Ну, спасибо, коли так, - недоверчиво поблагодарила Анна Михайловна.
Елисеев наклонился к ней, обдавая сыростью. Лишаи на его лице темнели синяками, с обвислых усов падали светлые капли.
- Ты на меня, Анна, не серчай. Я человек военный, горячий. Иной раз и перехватишь… - Он смущенно кашлянул, помолчал. - И жадностью не попрекай, - добавил он глухо. - Я, может, сам… себя… ненавижу.
Анна Михайловна не знала, что ответить. Почему-то она ждала - вот сейчас Елисеев скажет про загон в поле, сознается, что обпахал ее землю, и все между ними пойдет по-старому. Но Петр ничего больше не сказал, заботливо потрогал скользкие сапоги под мышкой и ушел со двора.