Лев Яковлевич обещал научить ее собирать и обрабатывать планктон и сдержал свое слово. Она быстро усвоила новую науку и стала ему во многом полезной. Работа сблизила их, и чрезмерная сдержанность Золотарева, обычно поддерживаемая напряженной атмосферой в доме, сменилась непринужденностью. Он охотно рассказывал о себе, о своей профессии и больше всего о рыбах. О них он мог говорить бесконечно.
- Чем ближе я узнаю рыб, - говорил он ей, - тем больше они напоминают мне людей. Одни свободолюбивы, плывут из моря в море за много тысяч километров, тело их подобно копью, дня которого нет преграды. Это рыбы-орлы, "граждане мира". Другие - увальни, всю жизнь пролеживают на боку, зарывшись в ил, тело их сплюснуто, как блин, и как бы создано для неволи… Есть чадолюбивые, уходящие для нереста в далекие края, чтобы ценой собственной жизни сберечь от хищников свое потомство. Они погибают от голода возле икры, укрытой в яме…
Но всякому человеку такой подвиг под силу. О некоторых людях говорят, что они "высокого полета", "трудности им нипочем", такие "далеко уйдут". О рыбах говорят - чем выше нерестилище, тем крупнее рыба… Она действительно уходит далеко, идет голодная против течения и до полутора лет следует к месту размножения. Рыба-угорь, что угорь-человек - от любой беды увернется. Отвезешь угря от моря в любую даль, в любую сторону, пустишь его в реку, он к морю повернется и кратчайшим путем дойдет к своим. Он чувствует море, как угорь-человек свою стихию.
Анна Ильинична слушала и удивлялась, как мало она знает Золотарева. Неприязнь мужа к Золотареву удерживала ее от близкого общения с ним, и все, что ей было известно о нем, либо случайно дошло до нее, либо исходило от дочери. С тем большим любопытством она присматривалась к нему сейчас, с интересом ловила каждую его мысль.
Уже в первый день работы с ним ее поразил его рабочий костюм - новенький, модный, без единой морщинки и пятнышка. Нельзя было себе представить, как в такой одежде собирать планктон - набирать воду из различных глубин реки, отцеживать ее и оставшийся в сетке планктон заливать формалином - не испачкаться. Ни беленькая шелковая сорочка, ни ярко-зеленый галстук, ни кокетливо надетая панама не подходили для работы на реке. Было что-то нарочитое и в изящном костюме, и в пестром галстуке, и в серебряной пряжечке на сорочке. Анна Ильинична сделала вид, что не придает этому значения, но про себя решила при случае посмеяться над ненужным франтовством.
С тех пор как Лев Яковлевич сел в лодку, руки его уже ни на минуту не оставались без дела. Словно не земля, а водная стихия была его естественной средой, он легко управлялся со множеством дел одновременно. Пока набирался планктон, он успевал наловить рыбу и поработать над ней: рассмотреть чешую под лупой, вскрыть сазана и выудить из кишечника червячка, набрать воду из реки и подолгу ее разглядывать.
- Плохо работают наши рыболовы, - укладывая в сумку свои трофеи, вдруг объявил он.
- Это вам стало известно из внутренностей сазана? - не без иронии спросила помощница.
- Нет, - словно не уловив насмешки, серьезно ответил он, - это видно по чешуе.
Дальше следовала повесть о чешуе, на которой жизнь записывает все события рыбьего существования: в каком году рыба впервые метала икру и сколько раз это повторялось; как проходила ее жизнь, в достатке или лишениях. Два кольца каждый год ложатся на чешуйке, кто сумеет, прочтет на ней многое. Рыбы, которых природа лишила чешуи, несут эту летопись на костяке - на жаберных крышках, плечевом поясе, на позвонках.
- В двадцатых годах, - рассказывал Лев Яковлевич, - воблы стало много, запасы планктона в воде сильно уменьшились, и рыба мельчала. Возникло опасение, не идет ли в сети одна молодь. Так, чего доброго, всю воблу изведешь. Тогда по чешуе и узнали правду… История, как видите, - закончил он, - пишется на костях всего живого…
Она не стала его тогда расспрашивать, а некоторое время спустя спросила:
- Как могли вы по одной лишь чешуе определить работу рыболовов?
Он оценил ее интерес к делу и сказал:
- Я несколько лет проверяю свой улов и по чешуе вижу, что рыбы не раз уже метали икру, значит, рыбаки ее упускали. Возраст волка, говорят, узнают по шкуре, а рыбы - по чешуе…
Рыбы были предметом его трудов и забот, и говорил он о них, как о добрых, старых знакомых:
- В этих местах, - указывая на обширный прибрежный участок, сказал он, - весной происходят бурные события. Вода вскипает и пенится, кругом стоит шум. Это сотни тысяч вобл, лещей и сазанов мечут икру. Много страстей, а о потомстве некому позаботиться. Иное дело - судак. Рыба прожорливая, съест и бычка и кильку, не побрезгует и ракообразными, а какое чадолюбие! Самец устроит ямку для икры и отстоит ее от любителей полакомиться ею.
Иногда чувство меры покидало умного собеседника, его сравнения и аналогии не удовлетворяли помощницу, и она не на шутку сердилась. Когда речь зашла о сыне и его разладе с отцом, Золотарев вдруг сказал:
- Простите за несколько грубое сравнение… Нечто подобное я наблюдал у рыб. У мальков белуги так рано пробуждается инстинкт хватания, что они нередко обгрызают друг другу хвосты.
Она взглянула на него с укоризной, погрозила пальцем, но ничего не сказала. Лев Яковлевич не внял ее предупреждению и был строго наказан. Он долго и интересно рассказывал о рыбах, о людях, об удивительных событиях на суше и в реке - чего не сделает молодой человек, чтобы загладить невольную ошибку, и слишком поздно обнаружил, что его не слушают. Мысли Анны Ильиничны, отягощенные заботами, перенеслись к дому, к мужу и сыну, туда, где много простора для раздумья. Всегда придет в голову что-нибудь новое или старое так обернется, что его не узнаешь. Она думала о том, как много и напрасно ее в жизни ревновали: муж к сыну, сын к отцу. Каждому из них казалось, что она отдает другому его долю ласки и любви. Теперь муж ревнует ее к будущему зятю и требует все себе - и время, и внимание, и чувства. Как это мучительно трудно! Печальная участь быть вечной миротворицей, быть доверенной мужа и детей и тратить свою жизнь на их примирение. Нелегко вести два корабля.
Самсон Данилович часто ей говорил:
- Ведь ты детям ни в чем не потакаешь, всегда рассудительна и строга, почему они так любят тебя?
Нелады в семье не столько огорчали, сколько озадачивали его. То, что происходило вокруг него, напоминало ему ребус, давно решенный по частям, а в целом лишенный всякого смысла.
- Рассердишься ли ты, прикажешь или попросишь, - не уставал он удивляться, - никто но осмелится тебе отказать. Дети вверяют тебе свои тайны, болезненно переносят твое недовольство и избегают огорчать. Я не завидую и не хотел бы быть на твоем месте, объясни только, как это тебе удается.
Муж действительно не завидовал, но ревновал, хотя ни завидовать, ни ревновать не следовало бы. Он не догадывался, как тягостны приливы тревоги и чувства неуверенности за судьбу детей. Опасаться их ошибок, дурного окружения, и в этих муках неизменно быть одинокой. Прятать горе от мужа, чтобы не дать ему повода обнаружить свою ревность или посмеяться над долготерпением жены. Она не сетует на свою судьбу и словно прирождена вести два корабля, но ей хочется иной раз, хоть на день, сбросить лямки и почувствовать себя не водителем, а пассажиром на корабле.
Больше всего огорчает ее сын, дочь - нисколько. Она, как нежная подруга, во всем откроется матери. Мать первая узнала о любви дочери и нередко вносила свои коррективы в ее переписку с возлюбленным. Когда Юлия спросила, радует ли ее счастье дочери, Анна Ильинична сказала:
- Я самая счастливая на свете, я всегда полна счастьем одного из вас.
Иначе сложились ее отношения с сыном. С ним у нее особые счеты. Она всегда покрывала его грехи, прятала дурное от мужа, вмешивалась в такие истории, что память о них поныне ей неприятна. Петр спокойно выслушивал упреки матери и пожимал плечами. После такого разговора мать избегала встреч с сыном, пока за него не вступался другой Петр - тот милый птенец, мальчишка и юноша, который всем был хорош и наполнял сердце матери счастьем. Как не простить великовозрастному шалопаю его проказы - пройдут безрассудные годы, и он снова станет таким, каким бывал прежде. Годы уходили, а желанная перемена не наступала. Уверенный, что мать всегда простит его, сын пренебрегал мнением отца, навязывал ему взгляды, противные его совести. Все труднее было матери прощать, спасительные воспоминания приходили все реже, и нарастало отчуждение. Обследование планктона, предпринятое Золотаревым, было последней надеждой матери. Пусть мера строгая, даже жестокая, но неужели сын не поймет и не уступит?
* * *
В первых числах сентября Свиридов вернулся из Москвы. По своему обыкновению, он предупредил жену о приезде. Уже стемнело, когда машина остановилась у дверей дома. Как всегда, возвращаясь из командировки или дальней экспедиции, Самсон Данилович был чисто выбрит, аккуратно одет. На попытку жены взять чемодан из рук мужа последовало знакомое возражение:
- Я не привык, чтобы моя жена носила за мной чемодан.
В комнату к ней он отказался войти:
- В вагоне много курили, от меня несет табаком. Я прежде вымоюсь и переоденусь.
С собой он привез подарки и новости. Передавая дочери отрез шелковой материи, отец вспомнил, что при консулах Таурусе и Либоне римский сенат запрещал "бесчестить себя, одеваясь в шелк".
- Ты не должна придавать этому запрету значение, - добавил он.
Жене Самсон Данилович вручил несколько безделушек из обожженной глины и потребовал признать их сущими шедеврами. Оттого ли, что дед Свиридова был гончаром, или в силу другой непонятной причины, Самсон Данилович любой кусок обожженной глины готов был притащить в дом. Восхищенный очередной находкой, он жаждал одобрения. Хотя жена и сохраняла полнейшее равнодушие к предмету его страсти, муж продолжал привозить милые его сердцу безделушки.
За ужином Анна Ильинична хотела рассказать о работах Золотарева, но Самсон Данилович ни на минуту не умолкал. У него было множество новостей, и ему доставляло удовольствие говорить о них. После ужина он вспомнил о чудесном спутнике в купе поезда и стал пересказывать все, что услышал от него.
- Поразительно, как много человек этот знает, - восхищался Свиридов, забывая, сколь многому он сам научился. - Вообрази, есть такой хищник в пустыне, вроде нашего богомола… Маленькое насекомое. Природа дала этому хищнику отросток на голове с зеркальной поверхностью, отражающей солнечные лучи. Издали она кажется росинкой - как не потянуться к ней страдающему от жажды жучку!
О каждой такой новости Самсон Данилович говорил как о чуде.
Он долго еще рассказывал о своей удачной встрече в поезде, но так и не спросил, не случилось ли что-нибудь дома в его отсутствие.
На следующий день Лина Ильинична передала мужу густо исписанную тетрадь - вещественное доказательство проведенных на реке наблюдений. Лев Яковлевич не ошибся, планктона в водах завода оказалось достаточно, чтобы без хлореллы выращивать мальков. Озадачили исследователей некоторые виды рачков, обычно не встречающиеся в этих местах. По-видимому, их привлекали сюда из реки хорошо прогреваемые воды рукава, обогащенные обильной растительностью.
При первой же встрече с Золотаревым Свиридов спросил его:
- Уверены ли вы в своих расчетах? Не поторопились ли? Помощница вам досталась осторожная, но и несведущая в ихтиологии. Помните, мой друг, наука не прощает легкомыслия.
Это была дань прежнему недоверию к будущему зятю. В глубине души он был уверен, что Лев Яковлевич отнесся к делу серьезно, но не выразить сомнения не мог. Молодой человек истолковал бы это как особое к нему расположение.
- Легкомыслие и мне не по душе, - уверенно ответил Золотарев, - я сделал все, что было в моих силах.
- В таком случае напишем с вами статью. Кто усомнится в наших выводах, пусть проверяет… Да, вот еще что: удобно ли вам подписывать такую статью? Не принято как будто оспаривать установки своего учреждения.
На лице Золотарева отразилось смущение. Не то, чтобы вопрос застал его врасплох, он был к нему готов и в душе знал, что затея дорого ему обойдется. Вся трудность в том, как это выразить, пощадив в то же время чувства отца и сына. Малейшее проявление самоуверенности, неудачная интонация могли бы огорчить Свиридова.
- Не принято, конечно, вы правы - могут призвать к ответу, - без видимого огорчения проговорил он, - но я ведь не только ученый, но и гражданин.
Ответ понравился Свиридову, и он не удержался - похлопал Золотарева по плечу:
- По-моему рассудили, молодец!
- Разрешите теперь задать вам вопрос, - почтительно и вместе с тем не без смущения спросил Лев Яковлевич. - Не опасаетесь ли вы восстановить против себя сына?
Свиридов пристально взглянул на Золотарева и некоторое время не отводил от него глаз. Что значит этот вопрос? Он предвидит огорчение родителей или испугался последствий? Лев Яковлевич не казался ему малодушным, такие люди как будто доводят начатое дело до конца. О многом в те мгновения передумал Свиридов, не пришло ему только в голову, что молодой человек мог просто его пожалеть и в душе пожелать, чтобы ученый держался от конфликта подальше.
- Ведь вы не опасаетесь вызвать недовольство директора института, - язвительно ответил Свиридов. - Почему вы отказываете в мужестве другим?
- У нас ведь с институтом разногласия научные… Не то, что у вас с сыном.
Разговор начинал раздражать ученого. Молодой человек мало думал над тем, что говорил.
- Вы полагаете, что научные расхождения могут возникнуть только у вас? Неужели другие в счет не идут?
- Идут, но от того, что мы с директором разойдемся, он мало что потеряет. У вас может так обернуться, что за ничтожную провинность человек заплатит самым для него дорогим - любовью родителей.
Свиридов понял, что имеет в виду Золотарев, и, впервые почувствовав тепло его сердца, ничем, однако, не обнаружил своей признательности. Хорошо, что он такой, доброта и отзывчивость украшают человека, Самсон Данилович это запомнит. Когда-нибудь в другой раз их разговор будет доведен до конца. Сейчас преждевременно, они еще недостаточно знают друг друга.
Когда статья была написана, Анна Ильинична посоветовала мужу, прежде чем отослать статью, поговорить с сыном.
- Петя, возможно, поймет и уступит… Наш мальчик не настолько глуп.
Она назвала так сына, чтобы пробудить в муже нежные воспоминания.
Самсон Данилович не понял ни намерений жены, ни самой просьбы.
- Наша статья не имеет к нему отношения, она скорее касается меня. Я признаюсь в ней, что хлорелла не везде в хозяйстве полезна. Если уж посмеются, то надо мной - горячим приверженцем хлореллы.
В последнюю минуту она подумала, что статья сделает примирение невозможным, и попросила мужа еще раз все взвесить.
- Не забудь, что решается судьба нашего сына, мы можем его для себя потерять. Ты умный человек. Рассуди еще раз, я прошу тебя. - Она не скрывала своей тревоги, молила и упрашивала. - Лучше лишний раз обсудить и разобраться…
От молящего голоса и нежного взгляда жены Свиридову стало не по себе. Он решил было уступить и еще раз встретиться с сыном, но, вспомнив беседу на рыбоводном заводе, заколебался. Им не о чем больше говорить. Он спросил тогда сына: "Если Лев Яковлевич докажет свою правоту, ты, конечно, с ним согласишься?" Что ему сын ответил? "Доказательства Льва Яковлевича хороши для него, для меня они не годятся. Я не знаю, что такое прав или неправ, план строительства одобрен, и отменить его нельзя…"
Им положительно незачем встречаться…
- Ты не должна настаивать, - сказал Свиридов жене, - я люблю нашего сына и всегда его любил. Когда он сдавал выпускные экзамены, я бродил вокруг школы, как некогда вокруг родильного дома, когда ты рожала его.
Она подумала, что и в том и в другом случае муж это делал не ради сына, а для нее. Он был всегда слишком занят, чтобы думать о сыне…
- И сейчас, моя родная, когда мне кажется, что Петр словно свалился с Луны, - продолжал он, - и, как варвар, отвергает наши идеалы, я все еще его люблю.
Месяц спустя статья была опубликована, и вскоре на имя Свиридова прибыло письмо из Главного управления Министерства рыбной промышленности. Профессора просили дать заключение, в какой мере целесообразно разводить на заводе рачков и хлореллу.
С той минуты, как ученый решил дать такое заключение, его стали осаждать знакомые и незнакомые люди. Его просили не сводить счетов с директором филиала, не мстить ему за то, что он оставил работу в ботаническом саду. Нельзя карать человека за то, что он ищет новых путей в науке. Откликнулся и тот профессор, который одобрил перестройку завода. Он явился к Свиридову, положил объемистую папку с бумагами на стол и принялся обосновывать свое прежнее заключение.
- Наука, - сказал профессор, - всегда объективна.
- Наука - не спорю, - ответил Свиридов, - а ученые но всегда.
Профессор сделал вид, что принял это за шутку, и рассмеялся.
Самсона Даниловича это рассердило, и, чтобы не дать собеседнику обратить серьезный разговор в шутку, он с недоброй усмешкой проговорил:
- Я понимаю, когда растения хотят жить без забот и трудов. Подсыпали им фосфор, они перестали тянуть его из почвы. Знаем мы также, как с этой ленью покончить. Но когда ученые люди хватаются за то, что проще и легче, только бы не трудиться, - с такой ленью и не придумаешь, как бороться.
Профессор смущался и обиженным тоном скулил:
- Напрасно вы конфузите меня. Мое заключенно имело целью дать повод министерству утвердить планы и ассигновать средства на строительство. Взяв на себя ответственность, я не пожалел бы трудов, чтобы сделать предприятие полезным… Я надеюсь, коллега, - закончил он, - что вы это учтете в своем заключении.
Появление статьи за подписью Свиридова и Льва Яковлевича Петр воспринял как семейный заговор против него, оставил дом и переселился в помещение института. С тех пор он ни разу не был у родителей. Анна Ильинична этого не простила ему, никакие спасительные воспоминания не могли уже вернуть любовь матери к сыну. Когда Петр убедился, что его друзья и сторонники ничего не добьются, он явился за помощью к матери. Она выслушала его и голосом, в котором трезвость мысли соперничала со сдержанностью тона, сказала: