* * *
Прошло несколько лет. Многое изменилось за это время в семье Крутиковых. Серафима Евгеньевна, пополневшая и посвежевшая после курорта, получила назначение на должность начальника цеха крупного химического завода. Денис Петрович, здоровый и красивый, которого не портило даже заметно выпятившееся брюшко, поступил в заочную аспирантуру, потихоньку-полегоньку начал работу над диссертацией на близкую ему спортивную тему. Саша уехал в Москву - сдавать экзамены…
Лишь Вера Михайловна чувствовала себя хуже и хуже. Дениса Петровича боялась она по-прежнему и последнее время старалась обедать одна в своей передней. Правда, до отъезда в Москву к ней частенько присоединялся Саша. Денис Петрович сначала было вознегодовал против такого нововведения, а потом согласился, ибо "вечно унылая физиономия мадамы", как "остроумно" заметил он однажды, "понуждала заканчивать трапезу досрочно".
Стояла обычная для Ташкента ласковая золотая осень, с теплой грустью именуемая "бабьим летом". Получив на почте пенсию, Вера Михайловна медленно брела домой. Уже поравнявшись с палисадником, который огораживал крошечный участок перед домом, она остановилась. Пронизанный неярким солнцем день был так светел и прозрачен, что она с особенной горечью подумала о своей полутемной передней. Не найдя сил туда войти, Вера Михайловна поплелась в сторону недалекого сквера Революции. В этот момент ее окликнула соседка, вышедшая из ворот.
- Здравствуйте, Вера Андреевна, - остановившись, отозвалась Вера Михайловна.
- Давненько вас не видно, - внимательно разглядывая Веру Михайловну, заметила соседка. - Сидите в затворничестве?
- Почти. Выезды в свет прекратила, - невесело отшутилась Вера Михайловна. - Домашние дела важнее…
- Надежда пишет? - сумрачно осведомилась Вера Андреевна.
- Уже четыре месяца и пять… - Вера Михайловна задумалась. - Четыре месяца и девять дней ничего не получала. Ее можно понять: своя семья, свои заботы… Но я на Надюшу не обижаюсь.
- Известно, вы ни на кого не обижаетесь, - сурово заметила Вера Андреевна. - Тем паче - на собственное дите… Можно без обиды, Вера Михайловна? Потому что - на душе накипело!
- Слушаю вас, - погасшим голосом согласилась Вера Михайловна.
- Так вот. Начну чуть издаля… Какого вы мнения, к примеру, о человеке, который получил награду не по заслугам, а все одно считает - что он молодец? Наверно, не ахти высокого.
- Конечно, - с некоторым удивлением посмотрела на нее Вера Михайловна.
- А самое главное, что тот человек за незаслуженную награду как раз и неблагодарен! У него мнение - иначе не может быть… То же с вашими дорогими деточками. Вручали вы им любовь золотой россыпью - они привыкли считать это за правило. Мать, по-ихнему, нужна только для того, чтобы их ублажать. Сейчас без нее обходятся - стало быть, по боку ее!..
- Вера Андреевна, миленькая, хватит об этом… Умоляю вас! - с усилием проговорила Вера Михайловна.
Глубокая жалость засветилась в глазах ее собеседницы.
- Ин, ладно. Чего об этом говорить, на самом деле…
Но сейчас же снова вскипела гневом:
- А что Серафима со своим Денисом? Я ведь все знаю! Только разрешите - сразу укорот безобразникам сделаю!
Вера Михайловна отрицательно покачала головой.
Вера Андреевна долго смотрела вслед сухонькой фигурке, неуверенными шагами удалявшейся от нее. Потом махнула рукой и, грузно переступая, направилась в противоположную сторону.
Добравшись до сквера, Вера Михайловна опустилась на скамью, которая стояла у обочины аллеи, присыпанной красным песком. Перед нею тянулся газон с крупными декоративными цветами, названия которых она сейчас не могла вспомнить.
Здесь, в сквере, осень ощущалась особенно зримо. Сухо шелестя, с деревьев срывались листья: аллеи и дорожки были усыпаны ими - желтыми, оранжевыми и красными всевозможных оттенков, словно разбросанными в неожиданных сочетаниях рукой умного веселого художника. Трава была еще зеленой, и потому павшие на нее листья создавали странный контраст свежести и увядания…
…Разговор с соседкой безжалостно ударил по самому больному. Вера Михайловна беспокойно огляделась по сторонам, пытаясь отвлечься от мучительных навязчивых мыслей.
В этот час сквер был почти пустынным - лишь случайные прохожие пересекали его, да на противоположной стороне аллеи две женщины - видимо, мать с дочерью - молча следили за малышом, который копошился возле них.
Кажется, еще вчера она гуляла здесь с Сашенькой - тогда серьезным, забавно шепелявящим карапузом. У нее сразу потеплело на душе при воспоминании, что в последнее время он стал внимательным к ней, совсем перестал грубить. Часто и подолгу они беседовали в полутемной передней, сидя рядышком. Несколько раз он водил ее в кино, бережно поддерживая под руку. За последний год он вытянулся и превратился в высокого юношу, лицом очень похожего на мать.
Учился Саша прекрасно. Вера Михайловна упивалась его успехами - особенно в литературе и французском языке, на котором он уже довольно прилично говорил. С нежностью вспомнила она: когда на вокзале, провожая Сашу в Москву, давясь от слез, крикнула ему, стоявшему на подножке вагона: "Прощай, любимый мальчик!" - он ответил ей чисто произнесенной фразой: "Pas adieu, mais au revoir!"
Более полумесяца от него - ни одной весточки, за исключением телеграммы о благополучном прибытии!
"Бедненький… Можно представить, какое напряженное сейчас у него время", - подумала Вера Михайловна… и вскрикнула, приваливаясь спиной к скамье. Острая боль вошла в сердце, начала сдавливать его крепче и крепче…
Когда тиски боли стали медленно разжиматься и взгляд Веры Михайловны, бессмысленный от перенесенного страдания, вновь встретился с солнечным днем, который вспыхнул теплом и светом, она увидела лицо склонившегося к ней молодого военного.
- Что с вами, бабушка? - стараясь приглушить звучный голос, спросил он.
Вера Михайловна не ответила, всматриваясь в его лицо, но не понимая - что ему нужно.
- Бабушка, вам нехорошо? Помочь вам? - повторил военный.
Наконец Вера Михайловна сообразила, о чем ее спрашивают. Боль прошла, оставив страшную слабость. Она покачала головой: нет.
Военный в нерешительности помедлил, потом развернулся и пошел прочь. На повороте он оглянулся и встретил устремленный вслед благодарный взгляд выцветших старческих глаз…
…Сорвавшийся с дерева лист упал Вере Михайловне на колени. Она тихо погладила его, стараясь выправить засохшие краешки, а взгляд ее словно спрашивал о чем-то.
* * *
Через неделю Вера Михайловна умерла. Ее тело, столь же неприметное, как при жизни, лежало в передней, в которой она провела остаток лет. Около нее сидели две старушки - кажется, старые ее подруги. Они плакали, шепотом переговариваясь между собой. Несколько раз заходила Серафима Евгеньевна - на минуту-другую присаживалась рядом.
Кто-то из соседей намекнул Денису Петровичу: не приличней ли, дескать, поместить покойницу в комнату? На что тот с приличествующей грустью пояснил:
- Там полы покрашены. Действительно, не вовремя ремонт затеяли. Но кто знал… Теперь уж ничего не попишешь.
…Почтальону, позвонившему у дверей, открыл хозяин. Получив телеграмму, негромко воззвал:
- Симочка!
Возникшей Серафиме Евгеньевне многозначительно сообщил:
- Из Москвы…
А прочитав вслух: "Выслала пятьдесят приехать не могу целую Надя", злорадно воскликнул:
- Какова? Ну и доченька!..
В комнату вошло несколько женщин и, не завершив тираду, Денис Петрович вышел.
* * *
Супруги Крутиковы обедали, когда в дверь квартиры позвонили.
- Поесть не дадут спокойно, черт их побери! - разозлился Денис Петрович, стукая о ложку мозговой косточкой.
- Денис, отопри дверь! Уверяю - кость никуда не убежит, - со сдержанной неприязнью заметила Серафима Евгеньевна.
- Ничего, подождут, - коротко ответил Денис Петрович.
Опять настойчиво задребезжал звонок. Денис Петрович слизнул с ложки мозг, вкусно чмокнул и направился в переднюю. Открыв дверь, увидел Веру Андреевну.
- Чем могу служить? - сузив глаза, с достоинством поинтересовался он.
Вера Андреевна с нескрываемой антипатией взглянула на его сытое лицо с жирными губами, протянула синий конверт.
- Получите…
- Что за тайны мадридского двора? - пробормотал Денис Петрович, уже в столовой распечатав его Слушай, Серафима, чудеса, да и только! Мы от Сашули весточки не дождемся, а он пишет на адрес этой… как ее… Веры Андреевны!.. Постой, постой… Письмо-то предназначено Вере Михайловне. Ничего не понимаю, черт меня подери!
Серафима Евгеньевна молча взяла письмо из его рук.
"Дорогая бабуля, здравствуй! Спешу сообщить о нашей общей радости: я - студент университета имени Ломоносова. Ура! Среди поступивших медалистов все золотые, только я серебряный. И, честно говоря, вывезло меня знание французского языка - профессор даже удивился "превосходному", как он выразился, знанию предмета, проявленному твоим внуком. Спасибо тебе!
Находясь вдалеке, я многое вижу другими глазами. Потому хочу - нет, это не то слово! - обязан сказать, что если бы это было в моих силах, начал бы все сначала, чтобы избавить тебя от многих обид. Но ничего! Жизнь продолжается. Окончу учебу, будем жить вместе - и все пойдет по-другому…
А пока, бабуля, давай сделаем так: я считаю, что письма, в которых буду сообщать самое важное, должна читать лишь ты. Адресовать их буду Вере Андреевне для тебя. Думаю, что это удобней, чем "до востребования". Впрочем, сообщи - как тебе лучше.
Ну, пока все. Привет всем моим друзьям. Прости за короткое послание - очень некогда. Крепко целую. Твой внук".
…Денис Петрович никак не мог уснуть. В комнате было темно - казалось, что она безгранична. Рядом молча лежала Серафима Евгеньевна. Денису Петровичу показалось, что она плачет. Действительно, когда по комнате поплыл свет от фар развернувшейся на улице автомашины, он увидел ее крепко сжатый рот и слезы, сверкнувшие на щеке. Ему стало не по себе: очень редко он видел жену плачущей!
Начинался дождь: по крыше словно бегал быстрый зверек, мелко и четко постукивая железными коготками. В передней мерно тикали "ходики", вскрипывая с каждым взмахом маятника.
Стараясь думать о приятном, Денис Петрович вспомнил, что скоро переезжать в другую - новую, полностью благоустроенную квартиру. Но на сей раз даже это с нетерпением ожидаемое событие показалось не столь уж важным. Тягостное чувство человека, забывшего что-то очень важное и безуспешно пытающегося вспомнить, завладело им. Он приподнялся, злобными толчками взбил подушку, снова улегся. Внезапно заболела поясница. "Старость, черт бы ее побрал!" - тоскливо подумал Денис Петрович. Понимая, что теперь долго не уснуть, он остался лежать с открытыми глазами.
Дождь перестал стучать. Денис Петрович знал, что жена тоже не спит. Но она молчала и даже не шевелилась. Лишь бесстрастно тикали в тишине передней старенькие часы Веры Михайловны, отсчитывая беспощадно судящее время.
ЗА СТЕНОЙ
Двухэтажный дом, в котором я временно остановился, хранил следы многих десятилетий, прошедших через него. Это был осколок давно исчезнувшего уездного городка - с вычурным фасадом, высокими узкими окнами и облупившимися амурами, животики которых выставились над мрачноватым подъездом.
Я приходил усталый. И чуть ли не каждый день, едва открывал дверь, как музицирование за стеной начинало бить по голове. Стены дома, источенные временем, перестали служить преградой для звуков. Поэтому бренчание пианино в соседней квартире раздавалось столь явственно, словно находилось оно возле самого уха. Репертуар выдерживался с неизменным постоянством - несколько цыганских романсов, песенка "Как много девушек хороших", танго "Брызги шампанского", фокстрот "Риорита" и старинный вальс "Амурские волны" А также еще что-то, столь же древнее - что именно, сейчас уже не помню… Это однообразие, в сочетании со стонами расстроенного инструмента, сначала вызывавшее обычное раздражение, через непродолжительное время превратилось в подлинную пытку.
Я знал, что за стеной проживает женщина, однако еще не встречался с ней, ибо поселился здесь недавно. Впрочем, не был знаком и с другими соседями. Кроме домкома - суровой женщины, два или три непродолжительных разговора с которой заключались в том, что она напоминала мне о необходимости прописаться, а я обещал сделать это в ближайшее время.
Таким образом, конкретных сведений о "музыкантше" за стеной не имелось. Но озлобленное воображение рисовало ее так: перезрелая девица с прыщавым лбом, высокомерно-обиженным выражением глупого лица и папильотками в травленных перекисью волосах…
А жить становилось совсем невмоготу. Возвращаясь вечером, я боялся открыть дверь комнаты, почти со страхом предвкушая дребезжащие аккорды мелодии, которые недавно нравились мне самому, но повторяясь изо дня в день, да еще в скверном исполнении, стали нестерпимыми, даже ненавистными.
Прекратить эти упражнения казалось невозможным. Несколько раз я порывался объясниться с "музыкантшей" начистоту, но по понятным соображениям, хотя и с большим трудом, удерживался от этого. Что же делать? Сообщить в милицию? Подать в суд? Нелепо… Обращение к помощи домкома исключалось - я избегал встречи с нею.
Однако всему есть предел!
…Тяжелым влажным паром дымилось начало апреля. Пригреваемые неярким, но уже теплым солнцем, на карнизах плавились сосульки, роняя прозрачные и длинные капли. Снег превращался в серую жижу - прохожие испуганно шарахались от дороги, когда мимо проносились автомашины, взметавшие смешанную со снегом грязь…
Всем известно, как легко простудиться в обманчивый период потепления, когда особенно хочется распахнуть пальто и всей грудью, всем существом впитывать всегда неповторимый дух весны!
Я заболел. День провел в сумрачном состоянии. К вечеру стало так плохо, что я едва добрался до квартиры, и с единственным желанием лечь открыл дверь. В комнате стояла благостная тишина. Не зажигая света, я подошел к кровати и…
В тот же момент, будто только меня и ждали, за стеной что-то гукнуло, заскрипело и в ужасных дребезжащих, бренчащих, бьющих по оголенным нервам звуках закувыркалось подобие песенки "Скажите, девушки, подружке вашей…"
Дрожа от озноба, я почти бегом направился в соседнюю квартиру, готовый убить неугомонную тупицу!.. Да - сейчас я знал, что такое хватающая за сердце ненависть!
Постучав, но не ожидая ответа, я ворвался в незапертую дверь.
Испуганно приподнявшись из-за облупленного пианино, полуоткрыв рот, словно собираясь закричать, на меня смотрела старая женщина в очках. Она была высокой и худой. Наброшенный на острые плечи ветхий платок белизной подчеркивал пергаментную кожу старческих рук, опущенных на клавиши.
Но мне было все равно… Злоба требовала выхода!
- Еще долго собираетесь издеваться? - спросил я, стараясь говорить спокойно, однако сразу сорвавшись на крик. - Это подло! Понимаете?! До каких пор можно вас терпеть?
Старуха поднималась со стула, словно вырастая. Она молчала. А я, вздрагивая от негодования и озноба, не хотел - да и не мог - остановиться.
- В таком возрасте пора утихнуть и другим дать покой! "Скажите, девушки, подружке!" "Танец маленьких лебедей"! "Цыганочку" бацает! Веселье колесом!
- Что… что вы говорите? Замолчите… Сию минуту!.. - пронзительно закричала старуха.
Дергая головой, она несколько раз то размыкала, то смыкала рот - и легко, будто сломанная сухая ветка, упала на стул. Ее кулачки ударили по клавишам. Какая-то струна в утробе инструмента заныла тоненько и протяжно. Старуха, как бы в горестном изумлении, не отрывала от меня взгляда. Потом уронила голову на костлявые руки - и плечи ее затряслись…
Я погас, словно задутая ветром спичка. Отведя глаза от старухиной головы, я увидел на стене портрет в позолоченной рамке, сделанный, очевидно, с увеличенной фотографии-пятиминутки. Светлые отчаянные глаза молоденького лейтенанта смотрели на меня в упор неумолимо и сурово.
Старуха не поднимала лица. Соскользнув с ее плеч, платок упал на пол. Я хотел поднять его, но струна, все еще звучавшая в глубине пианино, почему-то остановила меня. Ее затухающий стон казался продолжением старческого плача…
Я вышел, тихо притворив дверь.