* * *
Через два дня Васильцов поездом подъезжал к Ростову. Еще издали в окно увидел бесчисленные строительные леса и краны, зеленый купол собора у рынка.
На привокзальной площади Максим сел в автобус. Пожилая кондукторша напомнила сонным голосом:
- Граждане пассажиры, оплачивайте проезд… Вошло вон сколько.
Максим открыл дверь своей комнаты. Во всем чувствовалось запустение. Угол затянула паутина. Пыль покрыла подоконник, стол, книги. "Мертвая зона", - с горечью подумал он и крутнул ручку радио. Комнату заполнила пылкая скороговорка футбольного комментатора Вадима Синявского, его истошный крик: "Го-о-о-ол!"
Поставив на пол небольшой фибровый чемодан, Максим взял на столе ключ от почтового ящика и по щербатой, с выломленными плитами лестнице спустился в вестибюль. Еще когда поднимался к себе, заметил, что в прорезях зеленого ящика с висячим замком что-то белело.
Он достал три письма. Прежде всего вскрыл конверт с обратным адресом: "Коллегия партийного контроля".
Его приглашали зайти в обком партии в двести шестнадцатую комнату, к товарищу Антохину. Васильцов нервно вложил бумагу в конверт. Что ждет его у неведомого Антохина?
Максим Иванович решил поехать в Москву, если ответ окажется неудовлетворительным.
Другое послание было от коменданта. Он требовал "срочно освободить жилплощадь". "Вот неймется блюстителю. Завтра же пойду искать комнату". Снова поселяться у полюбившихся стариков почему-то не хотелось. Наверно, избегал иждивенчества и жалостливости к себе.
Васильцов скомкал комендантское послание и бросил бумажку в урну.
Почерк на третьем конверте был очень знаком, но Максим не сразу определил, кому он принадлежит. Только взглянув на ленинградский штемпель, обрадовался - от Константина Прокопьевича! Как же он не узнал…
Послание было бодрое, но чувствовалась затаенная тревога за него, и заканчивалось письмо, шутливым пожеланием: "Пусть Ваше здоровье всегда будет как угодно близким к силе Вашего духа, отличаясь от него не более чем на Е".
* * *
Все время, что Максим был в госпитале, в санатории, поездке, в обкоме вникали в его "персональное дело". Председатель партколлегии Антохин, внимательно изучив материалы партбюро, принял решение о дополнительной проверке обвинений. Специально посланный им помощник выезжал в МТС, долго беседовал в станице с теми людьми, которых освободил из заключения Васильцов, с механиком Пахомовым, который каялся: "Безответственно отнесся я, подписав эту бумагу". Да и Брохова сказала, что ничего плохого о пастухе сказать не хотела, может, что по-бабьи и выскочило лишнее.
А тут еще приходил в обком старый коммунист Новожилов, дал наилучшую характеристику Васильцову, получили письмо от Героя Советского Союза подполковника Жиленко. Антохину все яснее становилось, что на Васильцова были наветы, что этого молодого коммуниста надо защитить.
И наконец, после соответствующего запроса в органы, пришло письмо от сотрудника Особого отдела Георгиева, который полностью подтвердил результаты проверки в начале тысяча девятьсот сорок третьего года командира Красной Армии Васильцова.
Максим Иванович постучал в двести шестнадцатую комнату и открыл дверь. Антохин оказался человеком лет сорока пяти, с нездоровым румянцем на щеках, редкими волосами; нашивкой тяжелого ранения над карманом зеленого кителя.
Он пошел навстречу Васильцову с протянутой рукой:
- Здравствуйте, Максим Иванович! Мы решили не нарушать ваше лечение и не отзывать из санатория даже по случаю большой радости. Поздравляю! Вы восстановлены в партии с сохранением стажа…
От волнения на лице Васильцова резче проступило пятно ожога, а волосы словно бы посветлели. Антохин пожимал его руку крепко и осторожно.
- Ну, за работу, дорогой товарищ!
Васильцов медленно шел по улице, еще переживая разговор с Антохиным. Остановился у витрины с газетой недельной давности, пробежал глазами заголовки: "Дело чести комбайнеров Дона", "На строительстве школы № 75", "В новом доме". На последней странице резанула, глаза жирная траурная рамка: "Владимир Сергеевич Новожилов". Да как же это?! Как же? Когда?
Он рванулся к телефонному автомату, набрал номер Новожиловых. Убитым голосом Клавдия Евгеньевна произнесла еле слышно:
- Слушаю…
- Клавдия Евгеньевна, это Максим Иванович… я только что узнал…
В трубке послышались рыдания, потом Клавдия Евгеньевна с трудом справилась с собой:
- Володе запретили вставать… а он пошел в обком, сказал, что у одного друга неприятности, надо помочь… Когда вернулся домой, ему совсем плохо стало… Я вызвала скорую, а пока он приехала, Володенька уже не дышал…
- А Лиля где? - сдавленно опросил Васильцов.
- На практике. Приезжала на похороны и снова уехала.
- Я могу к вам прийти?
- Сейчас не надо, - словно извиняясь, попросила Клавдия Евгеньевна, - позже, - и снова разрыдалась.
* * *
Через месяц Максим Иванович поехал в Ленинград. В этом городе он был впервые, но, как это ни странно, его не оставляло ощущение узнавания: Литейного проспекта, Казанского собора, изящного рисунка ограды Летнего сада. Даже когда на Аничковом мосту он, спрыгнув на ходу с трамвая, угодил в объятия милиционера, незамедлительно оштрафовавшего провинциала, Максиму казалось, что вот такое же когда-то уже было с ним и именно здесь.
Он почему-то знал этот город и в дальние времена, и до войны, и во время блокады, знал его дома с надписями: "Здесь жил Чернышевский", "Здесь жил Гоголь", прежде ходил по священным камням Сенатской площади, видел горящие факелы "рогатых", с выступающими носами, судов, ростральные колонны у Биржи.
Только немного насытившись "узнаванием", Максим Иванович пошел на Васильевский остров разыскивать Костромина.
Он обнаружил его в старом особняке, поврежденном снарядом, с гулким двором-колодцем, заполненным черными штабелями впрок заготовленных дров.
Дверь ему открыл человек, лицом очень похожий на Константина Прокопьевича, но располневшего. "Брат", - подумал Васильцов. Так и оказалось.
Константин Прокопьевич обрадовался Васильцову. Из писем Макара Костромин знал о делах Максима Ивановича, но расспрашивать стал лишь о том, как идет работа над диссертацией, и ответом остался доволен:
- Да и я, коллега, тоже не бездельничаю, - таинственно сообщил он, - обдумал кое-что весьма любопытное…
Достал из ящика письменного стола лист, заполненный формулами:
- Вот, извольте полюбопытствовать…
Возвратившись в Ростов, Максим Иванович институт оставил - не мог же он признать Борщева своим руководителем - и стал работать в вечерней рабочей школе при Ростсельмаше, дабы иметь "прожиточный минимум". Да и мучила мысль, что не помогает материально дочери.
Он нашел комнату на Амбулаторной улице, с которой они выбивали немцев в 1941 году.
Затем зашел к Макару Подгорному - у него перед отъездом в Ленинград оставил свое имущество, в основном книги.
Макар познакомил его с женой Фаей - болезненного вида женщиной, вероятно, старше его.
- Ну, друже, - густым - голосом говорил Макар, - и с меня взыскание сняли, а гражданину Рукасову его передали - "за недобросовестную подготовку справки". Ничего, мне для него не жаль… И партбюро указали на непродуманное решения. Так что, курилка, мы еще увидим небо в алмазах. Как тебе работается в школе взрослых?
- Все в порядке, - ответил он Макару.
Учениками Васильцова оказались и немолодые, уже семейные мастера, и заводские ребята, кому война не дала окончить среднюю школу. Учебная нагрузка была небольшой, но все же Максим смог ежемесячно переводить деньги для Юленьки.
Да и свободного времени теперь у Максима - для продолжения работы над диссертацией - оставалось предостаточно.
Глава двенадцатая
После всех вызовов и проработок Лиля с Тарасом довольно долго не виделись. Когда же Тарас наконец вышел из шокового состояния, то стал просить ее "хотя бы раз" встретиться - на квартире у Инны.
Лиле противна была трусливость, проявленная им, но и жаль его - таким потерянным, несчастным предстал Тарас перед ней и так, видно, нуждался в поддержке именно сейчас.
Они встречались у Инны и раз, и другой, и Горбанев клялся, что ни в чем перед Лилей не виноват, просто роковым образом сложились обстоятельства, но он разрубит этот узел, разведется, только не надо отказываться от него.
Их параллельные группы ездили на практику в Жданов восстанавливать металлургический завод, и там они снова встречались.
Наконец защитили дипломы и прошли комиссию по распределению выпускников. Лилю направили в Подмосковье, и она согласилась с назначением, решив позже взять к себе маму, а Тарасу предложили место в Нижнем Тагиле.
- Туда и семью перевезете, - строго напутствовала Горбачева член комиссии Жигулина.
Он промолчал, но вечером сказал Лиле:
- Я, как только получу диплом, разведусь с Елизаветой, а ты ко мне приедешь в Тагил.
В Москве Новожилова зашла в отдел кадров министерства и очутилась в кабинете начальника - респектабельного, надушенного, еще молодого человека - в ту минуту, когда он отчитывал унылого юнца в мохнатом светло-сиреневом свитере.
- Что у вас? - с неприязнью посмотрел на Новожилову начальник, ожидая для себя новых неприятностей.
- Я получила направление из РИСИ в Подмосковье, но хотела бы поехать в Нижний Тагил.
Начальник оживился, поддернул галстук.
- Вот видите, - укоряюще сказал он унылому юнцу, - выклянчиваете, чтобы вас оставили в Подмосковье, а девушка-южанка готова ехать на суровый Урал.
Мохнатый свитер посмотрел умоляюще, с надеждой:
- Так может быть?..
- Плохо начинаете жизнь, - с осуждением произнес начальник и, наложив размашистые резолюции на каждую из путевок, благодарно пожал руку Лиле:
- Доброго пути.
Новожиловой стало совестно: не желая того, обманула человека, ввела в заблуждение. Чтобы снять груз этой невольной лжи, сказала:
- Тем более, что и муж мой туда приедет…
* * *
Автобус мчался Сибирским трактом. Мелькала бесконечная изгородь из высоких, тонких берез. Лиля улыбнулась, увидя надпись: "Куда торопишься?"
Шофер притормозил машину у голубого "пограничного" столба с крупными словами: ЕВРОПА - АЗИЯ. Все вышли из автобуса - размяться. На щите Лиля прочитала написанное старорусской вязью: "Здесь проходили в кандалах декабристы и у столба падали на землю, брали с собой щепоть земли, отправляясь в неведомую Азию".
В Нижнем Тагиле Новожилова устроилась в гостинице "Северный Урал" против густо заросшего сквера и отправилась осматривать город.
Был ранний вечер, небо щедро разукрасили фиолетовые, багряные разводы, густые, сочные краски первозданного хаоса. Над высокими трубами металлургического комбината стояли коричневые, черные, синеватые столбы, похожие на сосны, подсвеченные солнцем.
Край блюминга, знаменитых домен, "катюш" и каслинского литья причудливо разрисовал свое небо.
По снегу скакали черные воробьи. Проворные трамваи пробегали мимо добротных темных домов, мимо драмтеатра, памятника Ленину. Под елями с широкими кронами зеленела островками земля.
Лиля попала в картинную галерею и обнаружила там подлинники Айвазовского, Репина, Крамского. Она даже не знала о существовании у Верещагина "Приморского вала", у Левитана "Железной дороги", у Саврасова "Вечера". Надо было заехать так далеко, чтобы увидеть их!
На стене вестибюля Новожилова заметила выписку из указа Петра I: "Понеже от рудокопных заводов земля богатеет и процветает, так же пустые и бесплодные места многолюдством населяются и искусство в различных землях довольно показует, соизволяется всем и каждому, какого б чина и достоинства не был, во всех местах искать, плавить, варить и чистить всякие металлы".
Лиля снова оказалась на улице и медленно пошла к центру.
На дубовых дверях ресторана "Вечерний Тагил" прикреплена табличка: "Закрой дверь!" Чья-то вежливая рука приписала после "закрой" - "те".
Лиля не то поужинала, не то пообедала, заказав на первое тертую редьку с квасом, на второе - жареных окуней, грузди с луком и запила морсом из брусники. Сплошная экзотика!
В гостиничный номер на шесть человек Лиля возвратилась поздно и сразу уснула.
Через два дня пожаловал Тарас. Словно бы между прочим, сообщил:
- Не успел развод оформить… Но ты не беспокойся - здесь все сделаем… Сюда Елизавета не доберется…
Лиля нисколько не огорчилась. "Мы способны на многое, если нас любят".
"На острове Тробриан возле Новой Гвинеи, - иронически подумала она, - если молодые на глазах соплеменников поедят из одной миски - вот тебе и регистрация. Станем и мы есть из одной миски". Хотя даже ее не было.
Вместе пошли они в отдел кадров строительного треста на окраине города.
В бревенчатом доме было жарко натоплено. За столом, покрытым зеленой бумагой в чернильных кляксах, сидел пожилой человек с шишковатым лбом. Тарас протянул ему оба направления.
Узнав, что они из Ростова, кадровик расчувствовался:
- Был я там в войну минометчиком… От города одни развалины…
- Отстраивают его, - успокоила Лиля.
- Ну и здесь вы край нужны. Вы не муж и жена?
- Да, - быстро ответил Тарас.
- Вот вам, - протянул клочок бумаги, - в общежитие семейного типа… Завтра выходите на работу.
Усмехнулся:
- Строить будем все - от роддома до морга.
Лиля и Тарас посмотрели недоуменно: как же так, ведь они промышленно-гражданские строители?
- Надо, - сказал кадровик и уткнулся в бумаги. - Генплан предусматривал строительство Дворца спорта и ночного профилактория "Лесная сказка" для лечения электросном, бассейнов и треков. Но это позже. А сейчас - то, что крайне необходимо. Надо, - повторил он, видя, что они продолжают чего-то ждать.
…Общежитие оказалось приземистым бараком с кипятком в серебристом "титане", с крохотными оконцами и кухней на четыре семьи.
Спали они на разных кроватях. Лиля не могла бы ответить, почему настояла на этом. Дело было, конечно, не в том, что еще не оформили брак, а просто не хотела, чтобы возникла мысль: вот для чего забились сюда. Ночью она проснулась от странного запаха и ощущения, что на лице кровь. Зажгла свет. С потолка градом падали клопы. Ничего себе брачная ночь.
* * *
Утром ударил страшенный мороз, и Лиля, растирая щеки, еле добежала в своей легкой одежонке до прорабской. Бригадиры встретили нового мастера настороженно-насмешливо. Что за пичужка свалилась им на голову?
Строили больницу, и прежде всего следовало разобраться в чертежах. Этим она и занялась. Но вскоре ее захлестнул поток обычных строительных забот.
Каменщики наседали:
- Машина с подсобниками не пришла…
Плотники приходили со сроим:
- Надо опалубку ставить…
- Доски не подвезли…
Некому было разгружать вагоны с кирпичом. Наводил свои строгости представитель пожарной инспекции. Звонил: из управления заказчик:
- Я форму два не подписал - у вас металлические балки не проолифены…
К вечеру гудели ноги, трещала голова, но все же было ощущение, что все обошлось без явного провала.
Дни побежали наперегонки. В первую же получку Лиля и Тарас купили себе валенки, полушубки, ушанки.
Среди строителей была бригада из уголовников. Странно, но к Лиле они отнеслись покровительственно. Однажды она остановилась перед трубами большого диаметра, не зная, как перелезть через них. Двое детин подхватили ее под локти, Перенесли и бережно поставили на землю.
При ее приближении тот, кто первый ее завидит, командовал:
- Заткнуть пасти!
Один громила, с квадратной - челюстью, огромными надбровными дугами, - его звали Дрюк, - не желая работать, - сел как-то на трубу и, сворачивая одну за другой козьи ножки, дымил. Лиля стала рядом с ним, сказала, ни к кому не обращаясь:
- Это ж надо: один сидит, а все за него как ишаки работают.
К Дрюку подошел коротыш.
- Захотел, чтоб хрящи поломали? - спросил он зловеще.
Остальные угрожающе придвинулись к Дрюку. Тот остервенело сплюнул и взял в руки кувалду:
- Ударники нашлись!
* * *
Тарас все более проявлял себя человеком грубым, лишенным деликатности. Еще студенткой Лиля самоуверенно надеялась "приподнять" его, приохотить к чтению художественной литературы, к театру, сделать "вполне интеллигентным". Она выискивала в нем хорошие качества: он не жаден, самолюбив, не бабник.
Но здесь, на Урале, Тарас чаще всего раскрывал худшие стороны своей натуры, и круг интересов его не выходил за пределы служебных. Он на каждом шагу разрушал чувства. О каких недомоганиях жены может идти речь, если надо сварить ему обед, выстирать ему рубашку? Его очень заботило: достаточно ли уважает жена главу семьи? Или считает себя умнее? Так он укажет ей место.
Тарас любил повитийствовать: вот он, без роду и племени, не смог в детстве получить хорошее образование, а она языки изучала, на фортепьянах играла, пока он вкалывал. Так почитай теперь мужа!
Тарас был в полном недоумении, почему Лиля бросилась собирать свой чемодан, когда он как-то в пылу ссоры крикнул:
- Знаем, чем вы занимались при немцах!
Правда, побежал тогда за ней на вокзал, просил прошения, притащил, домой ее чемодан. Ну, сорвалось с языка, мало ли что, не подумав, скажешь.
После таких сцен у Лили в душе оставались занозы. Сравнение с Максимом Ивановичем было для Тараса убийственным. Хотя по служебной лестнице шел напористо и уже был прорабом. Но во всем были удручающая приземленность, душевная глухота, хамовитость. Никогда ни одного цветка ей, ни одной конфеты - даже не подумает об этом. Никакого интереса к ее внутреннему миру.
- Может быть, посидишь дома? - спрашивал он. - Необязательно в начальницы лезть.
- Нет, полезу…
- Ну, гляди, только без урона.
Он имел в виду возможное ущемление интересов своей персоны.
И Лиля вставала ночью. Гладила, готовила, приносила воду через три двора, а когда сваливалась от усталости, слышала упрек:
- Чурбан ты бесчувственный…
Тарас, почти не осознавая этого, мстил Лиле за то, что она ему трудно досталась, что "из-за нее" вынужден был испытать неприятности. Он даже получал удовольствие от мысли: "В свое время натерпелся, пусть теперь помучается она".
"Почему Тарас так изменил отношение ко мне? - с горечью думала Лиля. - Может быть, прежде привлекала неиспорченность девчонки? Щекотало самолюбие, что она избрала именно его… Можно окончить два института и не быть интеллигентным человеком… Порвать, немедля порвать? Но это легче терпеливости. А если что-то еще изменится в нем…"