Глава семнадцатая
Города как горы: с виду схожие, а присмотришься - совершенно разные, у каждого свое лицо, ну точно, как у людей. Флоренция - раскрасавица с низким декольте; Венеция - изящная дама с ослепительным ожерельем; Неаполь - подгулявший забияка, звонко, темпераментно возглашающий о своем существовании, Рим - гордец, знающий себе цену, с естественной непринужденностью демонстрирующий величие единственного в мире города, где эпохи буквально сплющены, соседствуя рядом; Франкфурт-на-Майне - дерзающий, верящий в свое будущее и старательно прокладывающий путь к нему, очень чистоплотный подросток. И если это так, то Мюнхен - солидный и представительный господин, сумевший сохранить дух и нравы прошлого и смело приобщившийся к веяниям двадцатого века. Столица Баварии удивительным образом вписала новейшую архитектуру в древние, бюргерские кварталы островерхих, компактно, в объятиях друг друга расположенных аккуратных домиков. Взметнувшиеся в голубизну небоскребы, необыкновенная ровность линий улиц и замысловатые узлы и повороты эстакад, где один стремительный поток транспорта нигде не пересекается с другим, дисциплинированность водителей и пешеходов, не переходящих дорогу на красный свет, хотя автомобилей и справа и слева не видно, чистота, я бы сказал, домашняя чистота и аккуратность - все это поражает с первых минут пребывания в Мюнхене.
Я жадно всматривался в город, ловил каждую деталь, впитывал в себя его атмосферу, запоминал площади и улицы - ведь это мир Эльзы, моей Эльзы…
Мы бродили по Мюнхену втроем: Эльза, Алан и я. На троих у нас было два фотоаппарата: мой и Алана, и мы Щелкали и щелкали затворами, фиксируя достопримечательности города и любимые места Эльзы. Иногда она брала оба "Зенита" и снимала "двух кавказцев" на фоне замка, парка, памятника…
А потом повела нас к знаменитому стадиону, возведенному для проведения Олимпийских игр. Вокруг была равнина, а стадион свысока поглядывал на окрестности.
- Гора искусственная, - сообщила Эльза. - Специально навезли грунт.
- Зачем? - спросил Алан.
- Чтоб красивее смотрелось, - пожала плечами Эльза.
- И во сколько же обошлась эта красота?
- Не знаю, но злые языки утверждают, что на нее ушло столько же средств, сколько и на сам стадион.
- Какие затраты! Взяли бы лучше одну нашу гору, - пошутил я. - И вам выгода, и у нас, глядишь, равнины больше будет.
На пути от стадиона к гостинице мы молчали. Эльза спокойно вела свой "Ауди". Интересно, какие мысли у нее в голове? Не может же она думать только о дороге, тем более такой привычной для нее. И отчего она такая спокойная? Оттого, что уже все ясно, все сказано? Да, действительно, все решено: Эльза - моя невеста, и мы домой поедем вместе. И я больше не буду мучиться сомнениями, как оно все устроится, и как мать смирится с этим моим решением. Что бы ни было, с Эльзой я не расстанусь.
У гостиницы группа танцоров обступила Казбека, который, держа в руках красивую разноцветную коробку, загнанно озирался.
- Что случилось? - спросил Алан.
- Посмотри, что приобрел на свою валюту этот чудак, - кивнули ребята на Казбека.
- А, что вы понимаете! - огрызнулся Казбек. - Набросились на джинсы, магнитофоны и меня уговаривали. А я вот купил то, что мне понравилось.
- И что же ты купил? - протянул руку к коробке Алан. - Замок… Зачем тебе это?
- Да с секретом он, понимаешь? - с жаром стал объяснять Казбек. - Набираешь пять цифр, и все, никто кроме тебя никогда его не откроет.
- И сколько ты на него ухлопал?
- Ну, мог бы взять джинсы себе и брату, - сказал Казбек.
- Это правда?
- Ну и что? - Казбек сердито отнял покупку у Алана. - Подумаешь, джинсы! Удивили… А эта вещь на всю жизнь.
- Да, но что тебе прятать под замком? Живешь в общежитии, вся мебель - казенная, да и кто полезет к тебе в комнату?
… Узнав, что я отправляюсь на гастроли за границу, мои родственники, друзья, соседи вдруг обнаружили такую брешь в своем материальном положении, восполнить которую можно было только с моей помощью. Наивный в своем неведении и искренне желавший всем угодить, я добросовестно записывал в блокнот просьбу каждого и, оказавшись в универмаге в Милане, где полки ломились от товаров, я украдкой заглядывал в свои листы, сплошь исписанные мелким почерком, и веки мои в испуге стали подрагивать. Цифры на прилавках и скромная цифра в моем кармане явно вступали в противоречие, и, вконец опечаленный, я показал записи Алану. Полистав блокнот, он присвистнул: "Во дают! А не привезешь - обидятся, правда?" "Да ты что, как можно?!" - ужаснулся я, представив, сколько презрительных взглядов придется вынести. Ведь они не знают, что здесь даже воду из крана - "аква натуральная!" - и то продают. Родственники и друзья ведь как себе представляют заграницу? Идешь по улице, а под ногами вещи валяются, не ленись, нагибайся и подымай с земли, кому что надо. И невдомек им, что капиталист ничего даром не дает, - на всем делает бизнес. Даже на воде, разлитой из-под крана в полиэтиленовые бутыли. Дискотека, видеосалон, театр, стадион - эти слова вообще отсутствуют в лексиконе советского туриста или артиста, но и возле заставленных товаром витрин им особенно задерживаться ни к чему. Разве что полюбоваться и с гордым видом отойти, - мол, успею еще купить. Убей меня, не могу понять, почему нам только по тридцати рублей меняют на валюту. Что за тайна за семью печатями? И почему каждый раз на инструктаже перед выездом, собрав группу, пигалица-переводчица важно изрекает расхожую фразу: "Тот, кто настаивает на свободном, в больших размерах обмене советских рублей на валюту, посягает на завоевания Октября". Разве оттого, что другие иностранцы тратят столько денег, сколько им нужно, их страны обеднели? Как они-то выкручиваются? Но бог с ними, с развлечениями и шмотками, самое ужасное, что я здесь не могу быть самим собой, да и другие тоже. Там, дома, нам и в кошмарном сне бы не приснилось, чтобы в ресторане или в кино каждый из нас расплачивался за себя. А здесь я не могу даже газированной водой наших девушек угостить. И, выходит, я вроде бы м но я. Так что же такое наши тридцать рублей? Короткий поводок? Чтоб не шибко разгулялись. Или что-то большее? Нивелировка личности? Но кому это нужно? И кто так страшится минимума свободы для своих сограждан?..
Ребята весело подтрунивали над опечалившимся Казбеком. А мне стало жаль его. Да и настроение было такое, что хотелось всех обнять, защитить, сам не знаю, от кого.
- Перестаньте, ребята. Тоже нашли, над чем смеяться. Казбек, это же не хозяйственный народ. Они, небось, не догадались сделать такую покупку, а теперь просто завидуют тебе. Ведь деньги-то ухлопали на джинсы. Поносят полгода и выбросят, а замок твой будет тебе служить. Всю жизнь.
- Да, но сначала он пройдется по хребту кое-кого, - и Казбек, сделав грозное лицо, крутанулся, размахиваясь.
Девушки, завизжав, бросились врассыпную, а ребята, обрадовавшись возможности размять кости, кинулись "успокаивать" Казбека. Получилась веселая потасовка, и среди этого гомона вдруг раздался тоненький, скрипучий голосок:
- Не россияне ли, родненькие?
Наступило растерянное молчание. Перед нами стояла чистенькая, аккуратная, в длинном, до щиколоток, платье и в темной вязаной кофте старушка. Руки ее прижимали к груди старенькую сумочку с поблекшими бляшками. Среди немок, элегантно одетых, она выглядела старомодной. Но нас удивил не ее вид, а речь с необычными, какими-то сказочными интонациями. Добрые, по-старушечьи внимательные, проницательные глаза ее с неподдельным интересом и искренностью смотрели на оторопевших парней.
- Да, мы из Советского Союза, - ответил Алан.
Она посмотрела на него и не словом, а взглядом выразила восхищение его ростом.
- А из каких вы мест, золотко?
- Из Орджоникидзе.
Она огорченно покачала головой:
- Не знаю такого города, родненькие, не знаю. Во многих местах России побывала, а вот такого города не помню. Старость, вы уж извините.
- А вы сами… - я боялся обидеть эту крохотную старушку и не знал, какое слово употребить, чтоб не задевая ее чувств, выяснить, не эмигрантка ли она.
- Согражданка я вам, согражданка… Вы-то, счастливцы-молодцы, давно ль из России?
- Скоро два месяца.
- И когда домой?
- Через неделю будем в Москве.
- В Москве-матушке?! - старушка смешно всплеснула руками и пригорюнилась. - Я родом из Петербурга, - вздохнула она, точно вспоминая что-то далекое-далекое, почти забытое. - Княгиня я. - И, спохватившись, с испугом проговорила: - Может, вам это неприятно слышать…
- Ну что вы, очень даже приятно, - успокоил ее Казбек.
Старушка несколько воодушевилась:
- Я, родненькие, одна из последних живых княгинь России.
Вернувшись со стоянки, Эльза подошла ко мне, взяла под руку и тоже стала слушать княгиню. Старушка говорила немножко нараспев, словно сказку рассказывала, а не о своей горестной судьбе.
Выезжая в семейном экипаже из дворца, в котором родилась и провела детство, девушка в белом, с пышной юбкой, платье, конечно, замечала и нищенок, и бедный люд, и подвыпившего мастерового, но ей и в голову не приходило, что у людей может быть беспросветная жизнь и острая нужда. И никаких надежд на будущее. И нищенка, и голодный мужик, смотревший вслед экипажу изумленными глазами, и мальчишка, разносчик газет, - все они казались призрачными существами, которых не гнетет их положение, - уж такими уродились, - и для которых привычны их заботы. Не ропщут же деревья, что они родились деревьями? Не жалуется же птица, что она птица? И летает она и поет свою вечную песню, наслаждаясь солнцем и упругим воздухом, легко взмахивая крыльями, возносящими ее над домами и деревьями. Маленькая княжна пребывала в грезах, не подозревая о той стороне реальной жизни, которое до времени было скрыто от нее, но с которой судьба уже уготовила ей встречу, и не одну.
Рассказывая о своей жизни, она невольно поведала нам и о том, что в пору ее молодости старались свои мысли передавать в изысканной форме, чтобы доставить собеседнику удовольствие и построением фразы, и интонациями, оживить свой рассказ легким юмором и множеством тончайших нюансов… Когда ей исполнилось семнадцать лет, любящие папа и мама задумали показать своему чаду Кавказ. Как они и ожидали, он очаровал ее. Особенно пришлись ей по душе поездки на фаэтоне вдоль Терека.
- Терека?! - в один голос воскликнули мы.
- Да, есть такая река в Дарьяльском ущелье, - пояснила она. - На этой же реке расположен и город Владикавказ, где мы тогда гостили.
- Владикавказ?! Но вы сказали, что не знаете такого города. Это Орджоникидзе.
- Как?! Орджоникидзе - это Владикавказ? - глаза у старушки округлились. Но… почему? Впрочем, я, кажется, догадываюсь. Так вы оттуда?! - она бросилась обнимать нас. - То-то, я смотрю, все чернобровые… Как я завидую вам. Я так любила этот чистый, будто воздушный городок, в объятиях гор. А фаэтоны! Едешь по узкому ущелью, так мелодично цокают копыта лошадей. Здоровенный горец взмахивает плеткой, ни разу не опуская ее на круп лошади. И так легко дышалось! Ветер приносил аромат альпийских лугов, и от него слегка кружилась голова. О, я ничего не придумываю, это действительно было так, хотя теперь, когда в городах задыхаются от гари, уже трудно поверить в это чудо.
Старушка словно возвратилась в пору своей молодости, всем своим существом она почувствовала себя юной княжной, которая танцевала на балах, прогуливалась по весеннему, цветущему саду и вечерами у распахнутого настежь окна мечтала об увлекательных путешествиях. И вскоре путешествие состоялось.
- Ах, знали бы вы, какую роль в моей жизни сыграл ваш уютный городок, - продолжала она. - Страсть к фаэтонам и стала причиной неожиданных перемен в моей судьбе. В поездках меня сопровождал грузинский князь, неделю, вторую… Он не сводил с меня глаз, жгучих, влекущих, - старушка смущенно засмеялась. - Я не боялась его. Для меня грузинский князь был такой же экзотикой, как и горы. Князь несколько раз заговаривал со мной о своих чувствах. Я же в ответ лишь смеялась. Не зло, конечно. От того лишь, что легко было на душе и что я имела над ним такую власть. Что я, семнадцатилетняя девушка, понимала в сердечных делах? А князь становился все нетерпеливее, все настойчивее. Но потом убедился, что в невинной душе он не встретит сочувствия. Ну и… - она умолкла, глядя куда-то вдаль.
- Он украл вас? - вырвалось у Казбека.
- Ну что вы! - встрепенулась старушка и укоризненно покачала головой. - Что вы! Князь - и украл? Он похитил меня! Тот день был изумительнее предыдущих: солнце заглядывало в ущелье, едва заметный ветерок ласкал лицо. Князь в этот раз не сел в фаэтон. Он ехал рядом верхом на своем несравненном скакуне, то и дело наклонялся ко мне, заглядывал в глаза. Но я и не догадывалась, почему он ведет себя таким странным образом. К вечеру мы приблизились к Гвилети. Знаете такой аул?
- Да, это под самым Казбеком, - ответил Алан.
- Там-то все и случилось… Князь дал какое-то поручение возчику. Тот не спеша отправился в аул. Князь приблизился ко мне, наклонился, вновь посмотрел в лицо. Я, как бывало и раньше, улыбнулась ему. И вдруг его рука обвила мою талию. Я хотела отчитать его за такую вольность, но от неожиданного рывка слова мои застряли в горле. Не успела я понять, что происходит, как уже оказалась на спине скакуна, и князь крепко прижимал меня к себе. А конь скакаш во всю прыть. Мелькали скалы, камни, повороты… Голова у меня кружилась от этой дикой скачки. Я испугалась. Но тогда еще не уловила, что задумал князь. Решила: хочет прокатить на коне с ветерком, испытать мою волю. Но скачем мы версту, вторую, третью, а князь не останавливает коня. Я пыталась крикнуть, чтоб он остановился, опустил меня на землю, но ветер унес мои слова…
- Вот черт! - восхищенно воскликнул Казбек.
- Не так, молодой человек, было просто все это, - покачала головой княгиня. - Мои родители подняли на ноги всю губернию, искали князя. Ему пришлось скрываться. Жили мы где-то в поднебесье, в крохотном ауле. И таиться бы ему не один год, если бы я не полюбила его, а, полюбив, - простила. Убедившись в своем чувстве, взялась сама за дело, написала отцу, но он не поверил, что меня не заставили это сделать силой. Тогда я поклялась князю, что буду ему навеки верна, и он отпустил меня к родителям. Потом была, как положено, свадьба, и мы танцевали со своим мужем свадебный танец, а гости стоя хлопали в ладоши…
А потом была революция, и от прежней размеренной счастливой жизни не осталось и следа. Россия бурлила и гудела, как растревоженный улей.
- У нас уже было двое детей: мальчик и девочка. Оба с такими же черными глазищами, как и у Арчила. Стали обсуждать, что нам делать. Он - князь, я - княгиня. Поблажек ждать не приходилось. Решили перебраться за границу. Тифлис тогда называли маленьким Парижем. Вот и всплыл конечной остановкой нашего бегства Париж большой. Прибыли во Францию, естественно, не без средств. Все фамильное золото захватили, и мое, и его. Неплохую квартиру сняли. Жить бы да жить. Но новая опасность: никак Арчил не мог привыкнуть к Франции. Засыпаю - он лежит с открытыми глазами, просыпаюсь - все так же смотрит в потолок. Ничего не мог поделать со своей ностальгией: подавай ему родной Тифлис - и все! Я как могла пыталась отвлечь его от тяжких мыслей, - но он не отходит, свое твердит: "Брошу все и возвращусь домой". Я ему: "Там для тебя, князя, только в тюрьме место". "Ну и пусть! - кричит. - Пусть в тюрьме, зато в Грузии!" Детей всем сердцем любил, но и они его не удержали. Как-то ночью исчез… Оставил меня с двумя малышами в Париже. Сперва ждали, затем искали - и во Франции, и в Грузии. Как сквозь землю провалился. Удалось ли ему перебраться через границу, где и как скрывался - так и не суждено мне было узнать. И взял он с собой из драгоценностей самую малость - только на дорогу.
- А вы остались…
- А куда мне, княгине, было податься? В Петербург? В Грузию? И там родных не осталось, и во Франции не было. Жила, растила детей. Когда продала последние драгоценности, охватило отчаяние: как быть дальше? Стала искать работу, да что я умела делать? Оставалось одно - словесность. Но во Франции таких, как я, эмигрантов из России, без средств к существованию, было тысячи. С помощью знакомств удалось заполучить место в Иене, в университете. Уже после войны перебралась сюда, в Мюнхен. И вот тридцатый год живу и работаю здесь.
- А где ваши дети? - спросил я.
- О-о, они уже давно не дети. Сын стал дедушкой, а дочь - мать четверых детей.
- Они живут здесь?
- Сын возвратился в Париж, а дочь здесь, в Мюнхене.
- Вы живете вместе?
- Нет, у них своя семья. Я еще могу за собой последить…
- Не беда, - утешил старушку Казбек. - Вы, наверное, каждый день видитесь.
- Почему вы так решили? - озадаченно посмотрела на него княгиня. - Вообще-то они не так уж редко меня проведывают, два-три раза в год…
Теперь были удивлены мы:
- Два-три раза в год?
Она вздохнула:
- По здешним меркам это довольно часто. Свободного времени мало, да и ехать через весь город - это дорого. У дочери, конечно, есть автомобиль, но всегда мучаешься с парковкой… Это какой-то бич: приедешь на машине, а поставить ее негде, целый час ищешь свободное место. Но, похоже, вам не понять наши проблемы…
Прощаясь, она всплакнула:
- Надо же, через неделю будете в Москве. Вы даже не догадываетесь, какое это счастье…
Она уходила медленным шажком, ступая осторожно, словно нащупывая землю, как это делают старые люди. Я повернулся к Эльзе.
- Пойдем… - и запнулся.
Эльза смотрела вслед старушке странным взглядом, во всяком случае, доселе не знакомым мне, - каким-то уж очень серьезным, изучающе-недоверчивым и удивленным одновременно. О чем она думала в эту минуту? Не почудилось ли ей, что через много-много лет и она будет плакать от непроходящей тоски по далекой родине. И если я правильно угадал ее мысли, то сумею развеять ее сомнения. Нельзя войти два раза в одну реку. Времена меняются, и ты, Эльза, не можешь повторить судьбу этой старушки хотя бы потому, что расстояния, к счастью или несчастью, уже не те, что раньше, они легко преодолимы, и ты при желании в считанные часы можешь оказаться на краю земли. Да, времена меняются, и даже вчерашние враги стали нам друзьями, но как-то слишком быстро стали, вдруг, и поэтому в надежность и постоянство этой дружбы лично я пока не очень верю… Может быть, именно это неверие отразилось и в твоем взгляде, вызвавшем беспокойство в моей душе? Почувствовав мое смятение, Эльза ласково дотронулась до моей руки:
- Это я так… Не обращай внимания. Все хорошо.