Веня промолчал. Ему не хотелось говорить. Элька была его первой девчонкой, и он боялся её потерять. Они сидели и слушали тишину долго, пока не пропали звёзды над морем.
- Ты, наверное, счастливый, Веня, - задумчиво сказала Элька. - Счастливый? Да?
- Не знаю, - покачал головой Веня и неуверенно добавил: - Если человек не знает, тогда, очевидно, он может сказать, что нет. Ведь о счастье всегда знают, даже о гладком счастье.
- А гладкое счастье - это несчастье, - твёрдо сказала Элька.
Расстались они по-чужому. Веня не знал, что теряет Эльку, не успев полюбить её. Он только чувствовал какую-то вину перед ней.
Вина проходит со временем, оставляя только шершавый след в памяти. Но и он исчезает. Жизнь удивительна, и чуден мир. Время всё идёт, и нельзя от него отставать. Каждый человек разными дорогами идёт к счастью. Счастье выпадает каждому.
Нашла ли ты своё счастье, Элька? - подумал Веня.
В первый же вечер, когда Веня вернулся домой из Крыма, он спросил своего отца:
- Ты счастлив, отец?
- Наверное, - пожал плечами Калашников-старший. - Каждый понимает счастье по-своему. Когда у тебя всё есть и тебе хорошо - это и есть счастье. Вот кончишь институт и считай, что счастье у тебя в кармане.
В эту ночь Веня вспоминал о прошлом. Было скучно и стыдно.
Ему приснилось море, и Веня почему-то волновался, когда утром открыл глаза. Он видел во сне море и худого мальчишку на берегу. Мальчишка гладил волны и о чём-то говорил. О чём, Веня не знал. Часто мальчишка молчал и смотрел куда-то вдаль. Там, вдалеке, ничего не было видно, только море, большое, красивое и страшное. Веня понял, что мальчишка мечтал.
Как хорошо ему было мечтать у моря. Дома он не мог мечтать ни о чём.
Веня понял это поздно. Единственным утешением была мысль, что он мог понять это гораздо позднее, когда корабль, на который он вступил бы лоцманом, отошёл от берега. А мог бы и вообще не понять. Так тоже случается в жизни.
Конец месяца оказался для Вени самым чёрным днём, памятным на всю жизнь, как шрам от ножа. В этот день состоялась серебряная свадьба его родителей.
Шумела музыка, звенела кубинская гитара, и съезжались гости.
- Видишь, сынок, того лысого мужчину? Это Жемчужный, - тихо шептал Калашников-старший, обнимая сына. - Поболтай с ним немного. Произведи впечатление, не стесняйся. Когда будет уходить, подай ему плащ. У него чудесная дочка и большие связи. Он и мне, и тебе очень нужен.
Страшно потерять любимого человека, сердце которого бьётся вместе с твоим сердцем, сны которого - твои сны. Но ещё страшнее - чудовищно! - иметь отца, не имея его.
Вене было больно сознавать это.
Как пощёчины, хлопали пробки из-под шампанского, люди в белых шёлковых сорочках были как будто на одно лицо. Им было очень весело.
Произвести впечатление, думал Веня, это можно. Это не трудно. Это для меня раз плюнуть. Меня ведь к этому и приучают с детства. И я, как слепой котёнок, пытался всё время производить впечатление.
В этот вечер кончилась беззаботная Венькина юность. Она кончилась как-то сразу, внезапно, неожиданно, как сон. Бывает, проснёшься глубокой ночью и чувствуешь неприятный осадок от кошмаров, которые преследовали тебя во сне. И тогда хочется поскорее встать и сменить простыню.
Всё, что окружало Веню, тяготило его, раздражало и злило. Так рождается ненависть.
Генеральский сынок произведёт впечатление, думал Веня. В этом можно не сомневаться. Я устрою прощальный концерт. Это мне по плечу. Роскошный будет концерт, чёрт возьми.
Веня притащил из подъезда два огнетушителя. Он мало соображал, у него не было времени, чтобы пошевелить мозгами. Он торопился, торопился разогнать публику, омывающую серебро, скопленное за двадцать пять лет его родителями. Больше всех досталось невинному Жемчужному, и его костюм, вне всякого сомнения, не приняли ни в одной химчистке. И связи, верно, не помогли.
Первым огнетушителем Веня отметил прожитую проклятую жизнь, в которой начинал разбираться, вторым дал аванс на будущую.
За подобные выходки людей отдают под суд. Веня не добивался этого и в то же время жаждал возмездия. Но кто мог понять его?
Все разбежались по машинам с весёлым смехом, с тупыми глупыми шутками и сошлись во мнении, что сын весь в отца, немножко зло, но невинно пошутил. Разве знали они, что Веня тушил собственный пожар?
Утром с отцом произошёл разговор. Никакого скандала не было. Просто поговорили за жизнь-жестянку. Собственно, говорил отец, а Веня помалкивал.
Каждый живёт для себя, мой дорогой, говорил отец, и плевать тебе на всех с высокой колокольни. Друзья - ненадёжные люди. Сначала они нужны тебе, потом ты нужен им. Словом, как у обезьян: одна забралась на вершину дерева и всем остальным руку и хвост протянула. Но бананы есть - рты врозь. Невеста есть на примете. Осталось лишь познакомиться.
И всё в таком же духе - карьера и деньги. И самый прямой верный и короткий путь на вершину бананового дерева. Всё очень просто и очень серьёзно. Взаимоотношения людей построены на чёткой и ясной основе. Если ты хочешь, чтобы у тебя были друзья, надо раскошеливаться. Не жалей денег. Тогда они будут всегда рады тебе. Будут ценить и уважать тебя. Им будет приятно снова увидеться с тобой, провести с тобой вечер и помочь тебе. Это любовь искренняя и самая честная, ибо у неё разумная основа - финансовая. В конце концов, надо уметь жить. Или ты судьбу за глотку, или она тебя. Лучше, конечно, если ты её.
То, о чём отец обычно говорил мимоходом, словно шутя и невзначай, просто так - например: "Ну зачем тебе, сынок, собирать своих школьных собутыльников? Дорогой мой, они изгадят всю квартиру, у тебя же есть товарищи своего круга" - он имел в виду детей своих товарищей, - вдруг вылилось в чёткую и точную программу, законам которой Веня должен следовать и свято соблюдать их. Что же касается других программ, они существовали для других.
Если что-то в душе Вени и оставалось тогда, зацепившись как репейник, то это что-то исчезло, как папиросный дым, и душа осталась пустая, истоптанная хромовыми блестящими генеральскими сапогами.
Веня смотрел широко открытыми глазами на отца, который красиво и умело управлялся с ананасом, пил чай с коньяком и с чистой совестью отверг, облив грязью, все человеческие истины.
Сын не выбирает отца, думал Веня. Как же так?
Отец не хочет плохого своему сыну. Для чего люди придумали эти красивые слова? Для оправдания своего малодушия?
Был вечер. Веня стоял у открытого окна и слушал, как ворковали на балконе голуби, как звонили где-то очень далеко в церкви, как тяжело гремели усталые за день трамваи. Веня понимал, что он больше не может, не хочет да и не имеет права оставаться дома.
У него было скверное настроение. Нарастала обида, боль и злость; его будоражила встревоженная совесть. Это были горькие минуты разочарования в самом себе.
Веня вспомнил свою школьную поездку на целину и почувствовал, что, если он останется дома, он сам себе великодушно простит поступок с украденной водой. Имел ли он право простить себе? Вене казалось, что он не имел такого права.
В своей комнате на немецком пианино, которому Веня предпочёл гитару, он оставил коротенькую записку: "Уехал искать потерянное". На записку Веня положил золотые часы и ключи от "опель-капитана" - родительские подарки ко дню его совершеннолетия.
И ночью с колотящимся, как у вора, сердцем он открыл на двери три хитрых замка и ушёл.
Веня ушёл навсегда.
Калашников медленно брёл по тихим уснувшим улицам города и думал, что ему нужно куда-то уехать. Но уезжать было некуда и не к кому. Друзей и денег он ещё не успел приобрести. У него ничего не было, кроме боли, стучащего сердца и пустых карманов. Сомнения не терзали его перед своей совестью. Выбор был сделан бесповоротный и окончательный.
Ноги незаметно привели Веню на вокзал.
Наука твёрдо убеждена, что разум человека не в силах создать вечного двигателя. Какая чепуха! Вокзал - вот вам вечный двигатель.
Ночью у вокзала таинственная жизнь. Здесь люди коротают время, как могут, как умеют, в ожидании отхода поезда.
А там, за залами ожидания, за чистым перроном - лицом города, продолжается вокзал. Там паровозы пыхтят и хлопают себя по бёдрам, словно принимают душ, они свистят, толкаются, скалят зубы, эти большие паровозы, и, не уснув, просыпаются такими же бодрыми и полными сил, какими были вчера. Там над тонкими рельсами, красными от света светофоров, поют локомотивы на разные голоса, висит лязг буферов, перестук колёс и невидимый голос диспетчерской связи. Одинокие электрички, устало сложив свои рога на спину, ждут рассвета. А мимо них всё время ходят люди в спецовках, перепачканных сажей и маслом.
Утро Веня встретил на перроне. Люди спешили, смешно толкались, волокли узлы и чемоданы с такой скоростью, словно боялись, что поезд уйдёт без них. И среди этих бегущих, снующих людей ему было уютно и спокойно. Отец презирал вокзалы и всегда летел самолётом. А Вене нравилось здесь.
Он взял в буфете стакан кофе, пять пирожков с холодным рисом и долго завтракал на мраморном тяжёлом столике.
У буфетчицы был белый колпак, как у повара, и тонкое обручальное кольцо, как у птицы на ноге. Она кормила своего мужа, одетого в синюю куртку, холодным варёным мясом, тонко нарезанной копчёной севрюгой и рассказывала ему что-то забавное. Муж буфетчицы отрывисто смеялся, будто во рту у него была горячая картошка.
Из репродуктора диктор предупреждал об отходе поездов, наводя ещё большую панику на пассажиров. Голос у диктора был серый, безразличный, противный. Но Веня забыл о его голосе, когда диктор объявил по всему вокзалу:
- Носильщик Калашников! Пройдите к дежурному по станции.
Веня допил кофе, рассчитался с буфетчицей и ради простого любопытства отправился познакомиться со своим однофамильцем.
В комнате, на которую ему указал носильщик с № 30 на кармане тёмного пиджака, происходил крупный, серьёзный разговор по душам.
Дежурный по станции, мордастый мужчина, плохо выбритый, в полотняном сером кителе и железнодорожной фуражке, требовал:
- А ну дыхни! Дыхни-ка! Дыхни, говорю тебе!
Носильщик, у него на груди был № 41, в чёрной фуражке, под козырьком которой желтели большие буквы "носильщик", с большим красным носом - хоть прикуривай, молчал и тяжело сопел.
- Уволим и передадим дело в товарищеский суд, - сказал дежурный. Он что-то записывал в журнал. - Хватит с тобой нянчиться, дядя Саша.
У дежурного был такой равнодушный голос и вид отпетого жулика, что его самого можно было отдавать под суд.
- Так знакомый вчера приехал, - ответил дядя Саша. - Ну и малёхи дёрнули. - Он зачем-то посмотрел в окно, будто под окном стоял его знакомый, который мог подтвердить его слова.
Дежурный всё писал что-то в журнал и качал головой. Веня заметил у него на носу прыщик цвета ранней сирени.
- Всё врёшь. Поручиться уже за тебя никто не может. Всех подводил.
- Я поручусь, - неожиданно для самого себя сказал Веня.
Неизвестно, кто удивился больше: сам Веня, дядя Саша или дежурный.
- Фамилия? - спросил дежурный, не отрываясь от журнала.
- Калашников.
Зазвонил телефон. Звонок разрядил натянутую обстановку. Дежурный с врождённым равнодушием слушал кого-то и кивал головой. Потом он положил трубку, не сказав ни слова, и повернул голову к Вене.
- Сын?
- Ну? - сказал Веня. Он не знал, как нужно вести себя в таких случаях. Он сказал первое слово, которое пришло ему в голову и которое ни о чём не говорило. Каждый из троих понял его по-своему.
- Учтите, больше мы с ним возиться не будем. Надоело. И устали. Последние предупреждения на него не подействовали, - строго сказал дежурный, и синий прыщик на его носу сделался красным.
Снова зазвонил телефон, и, пока он о чём-то говорил по телефону, Веня с дядей Сашей незаметно улизнули из комнаты.
Так по какому-то молчаливому договору началась их совместная жизнь. Словно они давно и долго искали друг друга и теперь вот нашли и были смерть как довольны.
Дядя Саша жил один в бараке, рядом с вокзалом, где за чистым перроном свистели и кашляли паровозы. Комната была маленькая, метров десять, но Вене она понравилась. Скоро он привык засыпать на диване, прислушиваясь к грохоту колёс за окном, к сердитым окрикам паровозов, вернувшихся домой из далёких городов.
Веня пошёл работать на вокзал, к паровозам. Сначала учеником слесаря, а потом слесарем-монтажником. В отделе кадров в листе учёта он написал, что его отец - рабочий.
Они привязались друг к другу, хотя никто из них ни разу не говорил о своём прошлом, словно оба его боялись, считая, что ничего путного и хорошего нет в этом прошлом. Веня сам выбрал себе отца, не понимая, прав он или нет. Ему казалось, что он прав.
Пить дядя Саша бросил быстро. Он постепенно менялся, ломались его старые привычки, как ломается голос у юноши. Он оставался таким же и становился другим. Сначала он не знал, куда ему девать своё свободное время, но, глядя на Веню, начал читать. Читали они удивительно много.
Веня работал в три смены. Ему нравилось работать ночью, долго смотреть на красные рельсы, слышать голос диспетчера в темноте. И ещё ему нравилось, вернувшись с работы, долго плескаться и фыркать над краном с холодной водой.
Ванной в бараке не было, и по четвергам Веня с дядей Сашей ездили в Центральные бани. Задыхаясь от сухого горячего пара, Веня испытывал дикий восторг, как папуас. Старик Калашников оказался неплохим массажистом, чему только не научит жизнь, и после парной, холодного приятного душа и купания в бассейне он похлопывал, пощипывал, гладил, отстукивал тело Вени.
По четвергам в бане собиралась вся армейская хоккейная команда, которая приезжала на своём автобусе. В основном это были молодые крепкие ребята, каждый из которых мог переломить Веню пополам. С ребятами приезжал маленький худой врач, старик массажист, иногда тренер, полнеющий блондин, который среди своих ребят тоже казался мальчишкой. Он как-то сказал Вене, похлопав его сто плечу:
- Кончай дурака валять, Веня. Женщины не любят узкие плечи и костлявую грудь у мужчин.
Веня повёл с хоккеистами дружбу. Влюбился в спорт. Скоро притащил домой со склада ржавый двухпудовик и почистил его. Скоро он почувствовал, что его дряблое тело начало наливаться, как яблоко.
Дома у дяди Саши был целый склад кожаных ремней. Здесь были собраны самые уникальные ремни разного цвета, ширины, толщины и длины, хоть открывай галантерейную выставку.
Каждую получку дядя Саша отправлялся по магазинам, неустанно пополняя свою коллекцию. При покупке он обязательно проверял ремень на зуб, потом извлекал из кармана поцарапанное увеличительное стекло и чего-то мудрил.
Длинные и тонкие ремни служили ему для перевязки, перехватки лёгких вещей, свёртков, корзин, коробок. Широкие, эластичные, но твёрдые предназначались для самой тяжёлой ручной клади - чемоданов, ящиков с фруктами, саквояжей, набитых книгами, мешков с картошкой. Широкие ремни дядя Саша клал на плечи, как лямки комбинезона. На плечах он давно натёр сухие твёрдые мозоли.
Именно благодаря ремённому искусству дядя Саша мог унести сразу восемь мест, иногда этот груз достигал двухсот килограммов. Новичков, это были деревенские ребята или студенты, всегда прикрепляли к нему. Дядя Саша охотно делился нехитрым опытом.
Веня очень удивился, когда как-то вечером дядя Саше выбрал один самый длинный ремень, а все остальные сложил в фанерный ящик из-под посылки и засунул его под кровать.
- Баста! - сказал он.
Теперь дядя Саша работал с тележкой. Тележка была небольшая, на трёх колёсах, как детский велосипед, но колёса были широкие, подвижные. Дядя Саша быстро освоил эту механизацию и долго ещё удивлялся, как это люди раньше не догадались придумать такой ерунды. Теперь он мог перевозить до двенадцати мест весом в четыреста килограммов, перехватывая вещи одним ремешком. Твёрдые большие мозоли на его плечах начинали сходить.
Несколько месяцев спустя дядя Саша спрятал последний ремень в тонкий фанерный ящик, который стоял у него под кроватью и каждое воскресенье с него вытиралась пыль, и снова сказал с гордостью:
- Баста!
На этот раз дядя Саша пошёл на повышение - он стал доставлять вещи на вокзал прямо из дома пассажиров. Ему вручили мотороллер с крытой коляской - ну прямо автоносильщик. Вещи у пассажиров дядя Саша забирал за три часа до отхода поезда. Оплата была скромная - сорок пять копеек за место. Перед вагоном людей ожидали вещи. Удобно и никакой волокиты.
В иные загруженные дня дядя Саша успевал перевозить пятнадцать тонн клади за смену и по четвергам в бане хвастался армейскому массажисту своими успехами.
Временами Веню тянуло домой, где на завтрак был апельсиновый сок из холодильника, кофе по-турецки и бутерброды с паюсной икрой, а теперь Веня по утрам ел с дядей Сашей картофельный суп с пирожками. Дядя Саша умел шикарно готовить и постепенно передавал Вене знание кулинарии. Чего только не умел милый, хороший дядя Саша!
Но проклятый дом не уходил из головы. Он напоминал о себе, как пятёрка, взятая в долг до получки, приглашал в гости, как ни старался забыть его Веня. Трудно забыть дом, в котором прожито семнадцать лет, где молчаливые картины на стенах хранят твои юношеские тайны. Это как первая любовь. Всё прошло и кажется забытым, закрытым временем, но шевельнётся память, и снова почувствуешь на губах жаркое дыхание первого поцелуя.
Как-то июльским вечером, когда Веня сдавал экзамены в геологический институт, а дядя Саша работал во вторую смену, духа оказалось маловато, Веню распирал какой-то странный интерес - как они без него? - да и внутренний голос настойчиво, по-дружески уговаривал его - зайдёшь на часок, посидишь и уйдёшь.
И Веня пошёл. Он поднялся на лифте на шестой этаж и позвонил два раза - один короткий и один длинный звонок, он всегда так звонил. Веня с трепетом ожидал, кто откроет ему дверь - отец или мать. Но никто не открыл.
Никого нет, подумал Веня, уехали в гости. Или в театр. Они всегда мало сидели дома. Они любили и умели развлекаться так же, как и тратить деньги. Это к лучшему. Всё к лучшему.
И сразу стало как-то свободней, легче, и воздух вдыхался полной грудью, как в сосновом бору, и Веня почувствовал, что его неудержимо тянет к дяде Саше.
Но старик не пришёл в эту ночь. Он больше никогда не пришёл домой.
Следующий день Веня провёл в больнице у его постели. Но дядя Саша, милый, хороший дядя Саша, у которого на плечах оставались следы от желтоватых мозолей, не пришёл в себя.
Он умер спокойно, в тихом бреду, вспоминая свои ремни, спрятанные в тонком фанерном ящике под его кроватью.
Щёки его ввалились. На них была седая короткая щетина, как скошенная у реки осока.
Дядя Саша тоже не выдержал, как и Веня. Почему? Веня никогда не узнал об этом. Ста пятидесяти граммов оказалось достаточно, чтобы вместе с мотороллером и чемоданами попасть на повороте под автокран.
- Свидетельство о смерти отца можете получить завтра, - сказал Вене человек в белом халате.
Кто он был - мужчина или женщина, - этот белый человек с чужим голосом? Разве это было важным? Он был весь белый, этот человек, - с белыми бровями, с белой головой, и его чужой голос тоже казался Вене белым и холодным, как снег. На улице шёл дождь. Капли дождя были лёгкими, как пушинки. Может быть, это шёл первый снег?