- И вовсе я не прячусь, - робко ответила Эстер. - Вы вот кричать начали, я и залезла в камыши. А иду я по деревням - просить у добрых людей кусок хлеба…
- Ври, ври больше - ветер унесет! - гаркнул Гнилопятка.
Он был очень доволен, что придет в комендатуру не с пустыми руками. И ни за какие коврижки не полезет он в эту проклятую балку - мало ли кто там еще прячется: могут еще уложить за милую душу; добыча есть - и ладно.
- Ну, пошевеливайся, - стал он подгонять Эстер, - шагай, партизанка. Ишь, героиня какая выискалась! Говорю, пошевеливайся! - командовал он, измываясь над беспомощной старухой.
После допроса, который учинили Эстер, перемежая его ударами плетью, петерковский комендант распорядился отправить ее обратно в Миядлер, чтобы проверить ее показания. Сопровождавший Эстер офицер-эсэсовец, приехав в Миядлер, засигналил у бухмиллеровского дома.
Виля выскочил на крыльцо и кинулся к машине.
- Эта judenfrau ваша? - спросил эсэсовец, указав на Эстер.
- Отсюда. Я должен был отправить ее с очередной партией в комендатуру, но она накануне отправки как сквозь землю провалилась.
- Полицай нашел ее в Камышовой балке… Так-то ты следишь за своими евреями? - сердито выговаривал Бухмиллеру офицер.
- Так разве один пастух может уберечь целое стадо, - оправдывался Виля. - Ну, а с этими людьми и подавно не обойтись одной парой глаз.
- Тем более ты должен был понять, что их надо держать за колючей проволокой. А ты что? Оставил их разгуливать на свободе? Хорош староста! - не унимался эсэсовец. - Кто эта женщина? Почему она ушла? Куда хотела пробраться?
Виля растерялся, не зная, что ответить. Сначала он хотел сказать всю правду. Мол, вместе со старухой бежала и молодая женщина, но, испугавшись, что и без того разгневанный эсэсовец придет в ярость, смолчал.
- Ну, так почему бежала эта женщина, черт побери?! - кричал эсэсовец. - Ты должен знать каждого из своих подчиненных, должен знать, что он думает, чем дышит. Комендатура подозревает, что эта старуха пробиралась к партизанам. Что ты скажешь на это?
И хотя Бухмиллер не допускал и мысли о том, что Эстер думала о чем-либо другом, кроме спасения своей жизни, перечить эсэсовцу он не осмелился.
- С кем связана эта женщина? Кто у нее бывал? - продолжал допытываться эсэсовец.
- У нее здесь нет родных и близких, - уклончиво ответил Бухмиллер, боясь, как и прежде, упомянуть о Марьяше.
- А где ее семья? - недоверчиво спросил офицер.
- Муж ее умер еще до войны, а сыновья воюют: один из них большой военачальник - генерал.
- Генерал? - заинтересовался эсэсовец. - Ты это хорошо знаешь?
- А как же! Он тут был перед самым началом войны, я сам видел ромб на его петлицах. А это означает, как мне говорили, что он комбриг, - подобострастно распинался Бухмиллер.
- Почему ты это скрыла? - резко спросил у Эстер эсэсовец. - Мать генерала, а по виду словно нищенка - кто бы мог подумать! Она может нам пригодиться…
Эсэсовец перебросился с Бухмиллером несколькими словами, потом приказал сесть в машину, и по его знаку шофер повернул обратно к петсрковской комендатуре.
Удрученная тем, что она ничем не может помочь Эстер, Марьяша кое-как добралась до соседнего хутора и там несколько дней пряталась на чердаке у знакомых. Когда к этим людям, как видно что-то пронюхав, стали под разными предлогами наведываться полицаи, хозяева переправили Марьяшу на другой хутор, молодая хозяйка которого училась когда-то вместе с ней. И теперь берегла Марьяшу как зеницу ока. У нее Марьяша и перезимовала. На этом хуторе немцы появлялись очень редко, но за его пределы она боялась, что называется, и нос высунуть.
Как-то вечером, когда они с хозяйкой, поужинав, вели неторопливую беседу, в дверь постучали.
- Кто там? - спросила хозяйка, подойдя к двери.
- Пустите переночевать, - послышался глухой, хрипловатый голос.
Хотя этот голос показался Марьяше знакомым, осторожность заставила ее спрятаться в подполе.
Хозяйка открыла дверь. На пороге, сутулясь, стоял обросший темно-русой бородкой высокий человек в грязном, рваном пиджаке и стоптанных кирзовых сапогах.
- Откуда вы? - спросила хозяйка.
- Издалека, - неопределенно ответил вошедший.
Хозяйка усадила его за стол и дала поесть. Человек перекрестился и, принявшись за еду, стал расспрашивать, давно ли тут были немцы, а потом исподволь завел разговор о двух женщинах, которых он ищет. Он подробно описал их, допытываясь у хозяйки, не встречались ли ей такие и не знает ли она, где их искать.
По описанию хозяйка догадалась, что одна из них - Марьяша, по промолчала: мало ли народу ходит теперь по свету, нельзя же доверяться первому встречному!
- На обратном пути зайдите, может быть, я что-нибудь и разузнаю, - неопределенно пообещала она.
Попрощавшись с прохожим и заперев за ним дверь, она спустилась в подпол и рассказала обо всем Марьяше.
- Да это, наверное, наш Шимен ищет свою мать и меня! - воскликнула Марьяша.
Через день Шимен снова пришел на хутор. Дверь ему открыла Марьяша.
- Откуда ты, Шимен? - побледнев от волнения, воскликнула она дрожащим голосом.
- Все, все расскажу, - обняв ее, ответил Шимен. - Скажи только, где мама.
- Не знаю, Шимен, - заплакала Марьяша. - Вскоре после того, как ты ушел, кто-то, как видно, выследи" нас, начал стрелять. Я поползла дальше, а…
И Марьяша рассказала, что произошло с ней и Эстер.
В это время неподалеку от хутора началась стрельба, и Марьяша всполошилась:
- Немцы!
- Успокойся, Марьяша, это партизаны Охримчука. Я и сам воюю в его отряде, - сказал Шимен. - Мы разыскиваем тебя и маму. Идем!
Марьяша с Шименом к вечеру добрались до партизанского отряда. В штреке шахты, где разместился этот отряд, горела самодельная лампа из гильзы снаряда. Шимен сразу же подвел Марьяшу к Охримчуку, который, сидя за столом, о чем-то оживленно беседовал с двумя бородатыми партизанами. Да и сам Охримчук сильно оброс: небольшая бородка, которую Марьяша видела у него в Миядлере, превратилась в изрядную бороду; за это время он отрастил и густые усы. Все это да еще кобура и портупея придавали ему солидный вид бывалого воина. Но иссиня-голубые глаза по-прежнему искрились улыбчивой добротой на суровом, огрубевшем лице.
- Марьяша! - порывисто вскочил он. - Ты? А мы ищем тебя, что называется, днем с огнем. Ну, рассказывай - где пропадала, как очутилась здесь?
Не успела Марьяша начать слой рассказ, как вокруг послышались голоса:
- Марьяша приехала!.. Марьяша тут!..
И Марьяша увидела себя окруженной радостно улыбающимися людьми: тут был и Йосл с Хьеной, и бравый Велвл Монес, и многие другие миядлерцы, которых она знала с самого детства. По-родственному ласково она обнялась и расцеловалась со всеми.
- Вот где довелось встретиться! - повторяла она.
- À вот еще партизан, - со счастливой улыбкой показала Хьена на своего младенца.
- А как зовут этого партизана? - схватив ребенка и прижав его к груди, спросила Марьяша. - Помните, я сказала, что этот ребенок принесет вам счастье. Ах, ты, партизан мой дорогой!
Но малышу, видимо, не понравилось на руках у незнакомой тети, он сморщился и заревел.
- Ай-ай-ай, разве к лицу партизану плакать? - увещевала его Марьяша.
- Ну вот, еще одна мамаша объявилась, - подошла к Марьяше высокая полногрудая женщина.
- Да, теперь-то он растет на радость всем нам, а сколько мук из-за него приняла Хьена, страшно вспомнить, - отозвалась Марьяша. - И чего ты все плачешь, - склонилась она к малышу, - радоваться надо, что мы теперь вместе. Вот только моего сыночка нет! Кто знает, где он теперь и что с ним сталось?..
- Да ты, наверно, голодная? - подскочил к Марьяше Велвл Монес. - Так мы тебя сейчас угостим твоим же хлебом - помнишь, как мы его в силосные ямы прятали. Он нам тут здорово пригодился.
- А разве его вывезли сюда? - спросила Марьяша.
- Вывозим понемногу и каждый раз благословляем тебя.
- За что же меня одну? Мы все его прятали.
- Ты это затеяла в первую голову, рисковала жизнью. А мы здесь, быть может, только благодаря твоему хлебу и держимся так долго.
- Ну, так уж вышло, - смутилась Марьяша. - Неважно, кто спас хлеб, важно, что его спасли и не отдали врагу.
К ней опять подошел Охримчук.
- Наконец-то мы встретились, - сказал он. - Ну, разве не лучше было тебе уйти вместе со Свидлером, когда я приходил за вами?
- А вы разве оставили бы своих людей в беде? - возразила Марьяша.
- А где все-таки ты была? - стал расспрашивать Марьяшу Охримчук. - Мы посылали людей в Миядлер - там тебя не оказалось, искали по всем окрестным деревням - тоже нет.
- Где я была - долго рассказывать. Цела - и ладно, - ответила Марьяша.
- И у нас тут жизнь не легкая, - посуровевшим тоном заговорил Охримчук, желая, видимо, подготовить Марьяшу к трудностям партизанской жизни. - Ну, да ничего, - добавил он тут же с лукавой усмешкой и, закурив трубку, выпустил один за другим клубы едкого махорочного дыма. - Понемногу делаем свое дело - помогаем фашистам переправляться на тот свет…
- Чтоб здесь их оставалось поменьше, - закончила за него Марьяша.
Неярко горел фитиль в лампе, но и при этом тусклом свете ясно выделялись на висевшем напротив стола белом щите выведенные алой краской слова партизанской клятвы. Завтра перед строем партизан Марьяша произнесет эти торжественные слова: если потребуется, не щадить жизни во имя победы над врагом. Она с гордостью скажет эти слова - ведь из безликого номера она стала человеком, из раба - борцом.
"Когда раб, - вспомнила Марьяша вычитанное где-то изречение, - берет в руки оружие, он перестает быть рабом".
Корпус генерала Ходоша уже несколько месяцев подряд беспрерывно преследовал врага. В ураганном огне жестоких боев генерал часто вспоминал свою мать, Марьяшу, родных и близких. И каждый раз при этом острая боль пронзала его сердце.
"Где они теперь? Живы ли?"
От родных он не имел вестей с первого дня войны.
Сотни и тысячи воинов его корпуса, так же как и он, были разлучены со своими близкими. Сколько раз в окопах или на привале во время переходов снились бойцам их матери и отцы, жены и дети, сестры и братья! Сколько раз, бывало, когда они освобождали какое-нибудь селение, женщины, обнимая бойцов, называли их ласковым словом "сынок". Этим же ласковым словом встретит его мать, если им суждено когда-нибудь увидеться, - думал генерал.
Главным в жизни генерала была забота о людях. Когда бы ни явился к нему командир какой-нибудь из его частей с рапортом, генерал Ходош прежде всего спрашивал: как обстоит дело с питанием бойцов, с одеждой и куревом. Бойцы знали об этом и прозвали генерала "Батей". "Батя сказал", "Батя отдал приказ", - не раз слышал он, проходя мимо расположения той или иной части.
Уважение бойцов, их готовность встретить по его приказу любую опасность наполняли его сердце гордостью. Генерал не только лично знал многих бойцов, он знал, как они жили до войны, чем занимались, знал, что у каждого на душе, и помогал каждому чем только мог.
Особенно хорошо знал он своих земляков.
- Ну, орлы, что слыхать из дому, какие вести? - спрашивал он разведчиков Диденко и Бойченко, радиста Прокопчу ка, мобилизованных в соседних с Миядлером селах.
Генерал знал, что и они не получали и не могли получить никаких вестей, но каждое упоминание о родном селении доставляло ему радость.
Да и земляки генерала не меньше тосковали по своим семьям. Как-то раз, выехав с наблюдательного пункта, генерал остановил разведчиков Диденко и Бойченко, которые возвращались из штаба после доклада об удачном поиске. Бойцы были радостно возбуждены, им не терпелось рассказать обо всем генералу.
- Язык, которого мы привели в штаб, - начал Вася Диденко, - побывал и в наших местах. Белобрысый такой, крепкий парень. Он бормотал что-то про Харьков, Запорожье и Мариуполь.
- Вот черт, и как нам не пришло в голову допросить его поподробней, - сокрушался Бойченко, и на его полном рябом лице и в серых, круглых глазах можно было прочесть досаду на свою недогадливость.
- Да когда мы его поймали, - стал утешать друга Диденко, - он забыл и день, когда его мама родила, дрожал как осиновый лист. Ничего путного мы бы у него все равно не добились. Может, в штабе очухается и начнет говорить. А крепок черт, да и тяжел изрядно, едва дотащил его. Отъелся на наших хлебах.
- Ну, ладно, орлы, узнаем, что он расскажет в штабе, - сказал генерал, прощаясь с бойцами.
По дороге в штаб генерал, проезжая мимо блиндажа, в котором жили разведчики, услышал песню, от которой защемило сердце.
Эх, ты, степь широкая,
Степь раздольная, -
задушевно выводило несколько голосов.
И вспомнилось генералу, как поют ветры в родной приазовской степи, как ведут вьюги свои нескончаемые белые хороводы и как стелют они, словно пышную постель, сугробы, один другого выше и мягче; вспомнилась генералу эта степь и в летнюю пору, когда он, бывало, носился по ней со своим ребячьим войском по балкам и курганам, окутанным по утрам белым туманом; вспомнилась ему и роща, где по вечерам он стоял с Марьяшей под цветущим деревом и смотрел в ее девичьи ясные глаза, вспомнилось, как говорил ей о своей любви и как шелестели над ними зеленые, осыпанные золотистыми цветами ветки акаций.
"Где-то она теперь? - подумал генерал. - Что с ней?"
После многодневных наступательных боев корпус генерала Ходоша остановился у водной преграды, которую не удалось форсировать с ходу. Комкор вместе с начполитом генерал-майором Фирсовым выехал к месту расположения частей и подразделений корпуса. Генералы проверяли состояние боевой техники и наличие боеприпасов; они беседовали с бойцами и проводили совещания с командным составом.
Наутро командир корпуса был вызван к командующему армией генерал-полковнику Серегину. Оба военачальника вместе прошли большой и трудный боевой путь, вместе познали горечь отступления в первые месяцы войны, горе потери многих боевых друзей и радость первых побед. Все это сблизило их. Генерал Ходош глубоко уважал командарма за пытливый ум, несгибаемую волю и бодрость духа, которую не смогли сломить никакие испытания и которую он умел передавать своим подчиненным. Комкор ценил в командарме деловитость, умение вникать в, казалось бы, незначительные мелочи и делать из них важные выводы. После официальных служебных разговоров командарм любил побеседовать с подчиненными о пережитом, вспомнить годы учения, боевые эпизоды, а то и пошутить, когда требовалось подбодрить человека.
Переступив порог уютного блиндажа командарма, комкор сразу же почувствовал, что генерал-полковник в приподнятом настроении.
- Ну, как дела? - прервав оживленную беседу с членом Военного совета, обратился генерал-полковник к Ходошу, и на его суровом лице вспыхнула едва заметная улыбка.
- Немцы вчера подтянули резервы, и нам не удалось… - начал было докладывать комкор.
- Знаю, все знаю, - перебил его командарм. - Но мы не должны давать передышку противнику - завтра с утра продолжим наступление.
Командарм подошел к испещренной разными значками оперативной карге и стал объяснять комкору очередную боевую задачу.
- Придадим тебе артиллерийскую бригаду РГК и два саперных батальона, подбросим и авиацию. На рассвете под прикрытием тумана будете форсировать реку, а потом разовьете наступление в юго-западном направлении.
Подробно обрисовав комкору боевые задачи корпуса, командарм спросил:
- Одолеете?
Внимательно изучив карту, комкор после некоторого раздумья так же лаконично ответил:
- Одолеем, товарищ командующий.
- Ну, так действуйте, - сказал генерал-полковник. - Берегите людей, окопайтесь как следует, соблюдайте маскировку. Как можно меньше потерь, как можно меньше крови!
- Ясно, товарищ командарм, - отозвался комкор.
- Форсируем реку, выйдем на простор донских степей, а там и Мариуполь, Запорожье, Донбасс, - вмешался в разговор член Военного совета. - Вы, кажется, из тех мест? Я тоже работал там до войны. Если нам не прикажут переменить направление, на вашу долю, генерал, выпадет счастье освобождать родные края.
- Я некоторые районы Приазовья хорошо знаю. Есть у меня разведчики из этих мест, да и другие бойцы тоже, - ответил комкор. - Местность они знают, и это нам поможет воевать. Разрешите идти?
- Подождите, - задержал комкора член Военсовета и задал ему ряд вопросов о снабжении частей боеприпасами и продовольствием, об их бытовом обслуживании, о регулярности доставки на передовую писем и газет.
Вскоре командарм и член Военсовета простились с ним и пожелали ему боевых успехов. Не теряя ни минуты, генерал Ходош выехал в расположение своих частей.
Вместе со всем Донским фронтом корпус генерала Ходоша приближался к его родным местам. Хотя он не знал точно, куда двинется со своими войсками после того, как выполнит поставленную перед ними задачу перерезать железнодорожную линию Ясиноватая - Дебальцево, но для себя он твердо решил побывать в Миядлере, как только поселок будет освобожден.
Но тут на его участке развернулись отчаянные бои: подтянув свежие подкрепления, враг не раз предпринимал контратаки, и железнодорожная линия то и дело переходила из рук в руки. Генерал удачным маневром своих танков ударил по флангам противника, и гитлеровцы, боясь окружения, дрогнули и начали откатываться к району, расположенному юго-восточнее Волновахи. А как раз в этих местах и раскинулись села, откуда были родом разведчики Диденко и Бойченко, да и некоторые другие бойцы. Они хорошо знали эти районы Приазовья.
- Да я и без бинокля увижу здесь, что за десятки километров делается, - хвалился Диденко. - Я и в тумане доберусь до любой балки, а там - стоит мне только забросить удочку - любого гитлеровца на крючок поймаю.
Корпус генерала Ходоша и в трясинах сражался с тем же упорством, что и в дорогой сердцу солдата степи. Генерал знал, что с каждым рывком вперед приближается к дому. Чуть ли не ежедневно он нетерпеливо измерял на карте расстояние до родных мест.
"Все еще далеко", - думал он.
Двигаться вперед по открытой местности, где не было возможности замаскироваться, было чрезвычайно трудно. К тому же враг искусно пользовался каждой лощинкой и свирепо огрызался, обстреливая наступающие советские части.
Где-то южнее станции Розовка немцы сильно укрепились, и генерал Ходош приказал перегруппировать войска, обойти сильно укрепленную линию противника и двинуться на Донбасс. Для выполнения этой операции потребовалось усилить разведку, подтянуть резервы, подвезти боеприпасы - словом, пустить в ход всю сложную боевую машину, с тем чтобы не подвел ни один винтик.