Потом я подумал, что, может, и не зря. Потому что представил себе, как почтальон притащит мою телеграмму в тот предрассветный таинственный час, когда они, возвратившись из гостей от какой-нибудь литературно-киношно-театральной шишки, просматривают свои цветные, полнометражные, широкоформатные, многосерийные и - уж не знаю, какие еще - сны. Что будет именно так, я почти не сомневался; в свой последний приезд мне пришлось ждать на лестнице до часу ночи, пока они вернулись с очередного раута. Надо отдать Андрею должное: на следующее утро он позвонил двоим ребятам-сценаристам, чтобы они как-нибудь развлекли меня или на худой конец не позволили мне караулить на лестнице, когда они с матерью куда-то завеются - и оба парня не замедлили явиться. Один из них, обращаясь ко мне, сказал: "Милый Игорь…" - и мне захотелось съездить кому-нибудь из них по физиономии, все равно кому, лишь бы поколебать это жеманное нахальство. Андрей хохотал как одержимый, когда я рассказал ему об этом. Он позвал мать, готовившую на кухне царь-обед по случаю моего приезда:
- Наташа, послушай, какой у тебя общительный сын! - И снова стал хохотать. Мать сказала:
- Андрей, по-моему, я пересолила суп. Может, ты попробуешь?
Она увела его в кухню. И я впервые в жизни почувствовал, что не хочу уезжать.
Вскоре Андрей вернулся. Он прошелся по комнате, остановился перед сервантом, открыл бар и достал бутылку коньяка.
- Пока матери нет, выпьем по одной?
- Не хочу, - сказал я.
- Отчего? Выпили бы по рюмочке. И ты рассказал бы о своем распределении.
- Я и так расскажу тебе о своем распределении, - сказал я.
- Ну как знаешь, - ответил он и поставил бутылку обратно в бар. Потом сел в широкое кресло, стоявшее у шкафа с книгами, взял с журнального столика пачку сигарет, распечатал ее и протянул мне. Мне не хотелось курить, но я взял сигарету.
- Ты, насколько мне известно, из военных лагерей? - спросил он.
- Да, - сказал я. - Три дня как вернулся. Искал квартиру.
- Значит, хочешь остаться там, - сказал он, глядя в окно.
- Да, - сказал я. - Только не предлагай мне, что переговоришь с кем-нибудь из своих знаменитых друзей. Этому разговору пять лет. Я не великовозрастный дурак, которого надо пристраивать к делу.
- Но я и не собирался ничего предлагать тебе, - сказал он мягко. - Просто хотел узнать, что ты собираешься делать.
- Жить, - сказал я.
И, глядя на его сильное, досиня выбритое, невозмутимое лицо, на жесткие волосы, в которых седина была в цвет стали, подумал: "Стал бы он так же мягко разговаривать со мной, не будь я сыном своей матери?"
Андрей закурил и откинулся на спинку кресла.
- Итак, тебя распределили в водопроводный трест, - сказал он.
- В производственное управление водопроводного хозяйства.
- Пусть так. И что же ты намерен там делать?
- Работать мастером, - сказал я. - Лучше бы инженером. Но для того, чтобы стать настоящим инженером, я должен поработать мастером на первых порах.
- Все это так, - сказал он. - Только мне кажется, что ты не совсем представляешь себе, что такое производство.
- Там матом ругаются, - сказал я.
Он помолчал. Потом сказал:
- Бывает. Но это не главное. Главное - не тот ты парень, чтобы там работать. Ты читал Светония, Мюссе, Акутагаву…
- Послушай, ты не думаешь, что мы доживем до того времени, когда каждый мастер Горводопровода будет читать и Светония, и Мюссе, и Акутагаву? - сказал я. - Ты сам начинал токарем на заводе. И первый ваш фильм был о мастере с буровой, разве нет? А послушать тебя - получается, что там работают грубые люди и мне среди них не место.
- Нет, - сказал он. Потом сказал: - А, черт. Просто я хочу, чтобы ты понял, что жизнь - слишком дорогой, слишком неповторимый подарок, чтобы… Словом, ты уверен, что не пожалеешь об этом?
- Не знаю, - сказал я. - Думаю - да.
Тут нам, как обычно, помешали разговаривать. Пришел сосед - невзрачного вида парень, жена которого уже четыре дня, как сбежала среди ночи. И он, значит, пришел к Андрею рассказать последние новости и посоветоваться, как быть. Андрей разом обратился в слух. Парень поначалу стеснялся, потом - куда только все делось - пошли подробности, одна круче другой. Но Андрей, знай себе, слушал. Была же в нем эта черта: часами, с неизменным вниманием он мог выслушивать меня, мать, соседей, режиссеров, полоумных старух, привокзальную шпану, работяг и приезжих колхозников. В этом они с Борькой стоили друг друга. Андрей - тот все запоминал. Борька из боязни забыть останавливал человека на полуслове, врал, что вспомнил чей-то телефон, и, отойдя в сторонку, доставал записную книжку в палец толщиной. Он боялся записывать потому, что человек мог перестать рассказывать, но забыть услышанное он боялся еще больше; дважды его принимали за оперативника, попробовали отлупить, но тут нашла коса на камень: Борька боксировал, как бог.
В тот вечер он вернулся с разбитой рукой и битых полчаса возмущался на кухне. Тогда была зима без снега; снег так и не выпал по-настоящему. Из комнаты шел едва различимый тонкий запах гниющей антоновки, который, по словам Борьки, любили поэт Бодлер и писатель Бунин. И мы держали гниющие яблоки на шкафу, на сложенной вдвое газете - из любви к Бодлеру и к Бунину. В кухне насвистывал веселую песню чайник, еле слышно дребезжало оконное стекло, да прерывисто тарахтела Борькина пишущая машинка. Я читал до поздней ночи, и, если книга мне нравилась, я поднимался с постели и шел на кухню показать Борьке удачное, на мой взгляд, место. Борька слушал, ухмылялся и говорил:
- До чего же здорово сделано! Нет, ты понимаешь, почему это сделано здорово?
И, получив исчерпывающее объяснение, почему это написано именно так, я возвращался в комнату, ложился в постель и снова видел сиреневые горы, вздымавшиеся под облака, белые офицерские фуражки, мелькавшие среди листвы, и лошадей, двигающихся в немом сплетении солнечных пятен; наши кони осторожно ступали по гальке, а когда они входили в радужные струи ручья, я подбирал повод ее лошади, и та задирала голову, а я шептал княжне, чувствуя, как ее волосы касаются моего лица: - Смотрите наверх! Это ничего, только не бойтесь; я с вами! - И, стегнув лошадь, она мчалась вперед, постепенно удаляясь в неистовом солнечном свете.
Потом Борька уехал. Уложил в спортивную сумку пачку рукописей, две рубашки, электробритву и был таков, предоставив Вадику возможность высказать свое паршивое пророчество на веранде возле бара. Накануне отъезда я предложил ему зайти к Андрею - может, Андрей замолвит за него словечко, - но Борька ухмыльнулся и сказал:
- Катись! Я замолвил за себя столько слов, что словечко Андрея будет лишним.
Прошло восемь месяцев, и он вернулся, чтобы спрыгнуть в распахнутом полушубке на ночной перрон, пройти несколько шагов, поставить сумку на асфальт и привалиться к фонарному столбу в мучительном приступе сухого, лающего кашля. Восемь месяцев - малый срок, но, как я понимаю, за эти месяцы он стал смотреть на жизнь иначе, чем на роман, написанный в манере нарастания кульминаций.
Он был на год старше меня, и я всегда завидовал его целеустремленности и самодисциплине. Он всегда знал, чего хочет. Словно тонкая индикаторная нить была протянута в нем и безошибочно подсказывала ему, что ему нужно, а что - нет. Он поступил в наш институт сразу после десятилетки, а с третьего курса ушел в армию. Он служил в танковых войсках, и на втором году службы его забрали в спортроту. Вернувшись - то было время, когда мы жили вместе, - он работал дежурным слесарем, электриком в гостинице, преподавателем рисования в школе, истопником. Он умел держать себя в руках; не верилось, что он способен принимать неудачи близко к сердцу.
В первые дни его возвращения из столицы я то и дело видел у него на лице такое выражение, словно ему всадили крупнокалиберную пулю в живот. О своем пребывании в Москве он не рассказывал. Три недели он отсыпался, отъедался и вечерами прогуливался вокруг дома, как делал это раньше, когда на утро ему предстояло взвешивание, а потом бой. Перед следующим отъездом мы упаковали книги, которые он увозил с собой.
И снова я смотрел, как уходит поезд, как освещенные окна проносятся мимо меня и исчезают там, где кончается небо, подсвеченное городскими огнями.
Я был человеком, который оставался, и я оставался. Чтобы в один прекрасный день очутиться в чужой квартире, в чужой постели, смотреть, как мои мысли бегут по поверхности прошлого, и думать о том, что не худо было бы постирать рубашки, раз ванная под рукой. Я докурил сигарету, собрал разбросанные по полу рубашки, отнес их в ванную, открыл воду и вернулся в комнату. Ожидая, пока ванна наполнится, я уселся на подоконник и стал смотреть в окно. Ночь наступила недавно, и до утра было еще далеко.
Глава пятая
Мой демарш не состоялся. Придя на станцию, я первым делом увидел знамя в углу за моим письменным столом. И не успел я снять плащ, как позвонил Пахомов. Здороваться со мной в начале рабочего дня он, судя по всему, считал излишним:
- Рамакаев? Коломиец сказала, что не успела сообщить вам о собрании. Так чтобы впредь вы знали: собрание сотрудников отдела проводится каждый первый четверг месяца!
После чего в трубке раздались короткие гудки.
Итак, все окончилось самым прозаическим образом. Машинистка Коломиец, руководствуясь материнскими - так, по крайней мере, мне хотелось думать - чувствами, разогнала над моей головой тучи в тот момент, когда в воздухе запахло предгрозовым озоном и первые молнии зажглись на горизонте. Она солгала, чтобы уберечь меня от скандала. Гора родила мышь.
Я вышел в машинный зал, торопясь уточнить, что завело Татьяну Гавриловну на вековечный путь греха: внезапные симпатии к моей особе или тривиальное нежелание капать на своих. Но, постояв у насоса № 2 и потрогав его холодный кожух, я сообразил, что сумею справиться об этом не раньше, чем дня через четыре, когда наше рабочее время совпадет.
Я решил взглянуть, не поубавилось ли воды в скважине № 94 - но нет, вода текла пуще прежнего. Внезапно я заметил пар от дыхания и разом почувствовал холод. Я увидел иней на траве и лужу на асфальте, взявшуюся тончайшим, как чешуйка слюды, льдом, и понял, что зима уже простерла на осень свою знобкую власть.
Да только это не меняло дела. По-прежнему с семи до восьми утра папаши должны были бриться впопыхах, мамаши готовить завтрак, а их сорванцы - мыть носы перед тем, как повесить ранец за спину. По-прежнему рабочим предстояло становиться под душ после смены, а кирпичному заводу - выпускать кирпичи без изъяна. И для всего этого нужна была вода, чертова прорва воды, и зима тут была ни при чем.
Я пошел обратно в станцию узнать у машинисток, как позвонить Пахомову. Романенко и Ключко - задорные, сообразительные, смешливые, несмотря, на почтенный возраст, женщины, похожие на двух сестер и любопытные, как белки, учинили мне форменный допрос: сколько мне лет? какой институт я окончил? женат ли? где живу? зачем собираюсь звонить Пахомову? Остановит он станцию на ремонт или нет? Не прошло и пяти минут, как у меня голова пошла кругом. Но они продолжали расспрашивать меня - неторопливо и доброжелательно, как тетки - племянника, о котором они знали по письмам и наконец получили возможность познакомиться лично. Кое-как мне удалось убедить их продолжить беседу в следующий раз. И выпив предложенную чашку крепчайшего чая, я поспешно убрался из подсобки.
- Может, на девяносто четвертой свищи в оголовке? - спросил, выслушав меня, Пахомов.
- Не знаю, - сказал я.
- А откуда вода на девяносто третьей?
- Не могу сказать, - ответил я.
- Сколько сейчас показывают расходомеры?
- В сторону Госпрома ничего. В сторону Ивановки триста двадцать кубометров.
- Разладилась станция, - сказал Пахомов. Он помолчал. Потом сказал: - Я пришлю Алябьева и Витю Шилова посмотреть приборы. Майстренко с аварийной бригадой будет у тебя через час.
- Вы не могли бы приехать сами? - спросил я, но в трубке уже были короткие гудки.
Я шепотом выругался и положил трубку на рычаги аппарата. Потом встал из-за стола и подошел к окну, за которым маячило серенькое утро. Иней уже сошел с травы, в окно мне был виден забор, ограждавший территорию автобазы, чахлые и нагие деревья, да кучи бурой земли у стены недостроенного резервуара. Я попытался вспомнить, что говорил мне о резервуаре Пахомов, и не сумел. Зато я вспомнил другое: день, когда Вера Ивановна составит акт о передаче мне материальной части станции, уже не за горами. И я подумал: а занятно было бы вновь очутиться в приемной Мирояна, в этом средоточии темного дерева, красной кожи и неяркого света, где телефоны, знай себе, роняют дребезжащие звонки, как пинг-понговые шарики, дождаться, когда Валя доложит обо мне, войти и сказать: "Георгий Аршакович, на шестой станции вода хлещет из всех дыр, ее план - абсурд, перевыполнение - фикция, а двор - кромешный ад! Поразмыслив над этим, я, знаете ли, надумал уволиться…" И внезапно я подумал: "А вдруг я и впрямь надумал уволиться?" Потом подумал, что он не уволит меня. По закону я обязан отработать три года, а кроме того, я сам дал согласие на эту работу, и блесна - блестящая и лживая приманка - уже впустила мне крючок в губу. А лесу можно разматывать сколько угодно, потому что, куда бы я ни заплыл, я все равно вернусь. С дипломом дневного обучения меня никуда не возьмут без направления. И еще я подумал, что план и его перевыполнение не такая уж фикция, как кажется на первый взгляд. Сколько воды подает станция, я не знаю, это верно. Но утверждать, что воды подается меньше, чем полагается, я тоже не могу. И даже факт, что в подвале по колено воды и вода затопила две большие скважины - не довод, что станция получила знамя не по правилам. "И, кстати, в чем моя задача? - подумал я. - Поскорее вручить знамя другой станции, доказав тем самым, что та, другая станция лучше моей, или сделать так, чтобы оно не покидало угол за письменным столом и обставить остальные станции - двадцать семь или сколько их там?"
Я стоял у окна, предоставив моим мыслям разбредаться в закоулки сознания, и рассматривал поблекший станционный пейзаж в обрамлении оконной рамы как турист, обошедший пол Эрмитажа и остановившийся перед первой попавшейся картиной, чтобы перевести дух. А между тем картина оживала на глазах: на порыжелую траву между забором и стеной резервуара задом вползла громоздкая синяя машина, наподобие тех, в какие милиционеры подбирают по ночам поставщиков новостей из вытрезвителей. Но вместо милиционеров из нее прямо-таки посыпались слесаря - как геологи из брюха грузового самолета в кадрах кинохроники. Я смотрел, как из машины на траву перекочевали бухты кабеля, пакеты с электродами, два насоса для откачки воды - так называемые "лягушки". Слесаря, облаченные в видавшие виды робы, действовали с проворством и слаженностью сыгранной футбольной команды, и я подумал, что человек, дававший им указания, и есть Майстренко. Он стоял у машины, спрятав руки в карманы пальто, верхнюю часть его лица закрывала шляпа. Внешне он выглядел настолько заурядно, что попытка отыскать в нем отличительные приметы разом потерпела крах. За сегодняшнее утро, проделав обычный путь от дома до станции, я видел, по меньшей мере, двести таких Майстренко.
Я еще немного постоял у окна, потом надел плащ и вышел из станции. Мы столкнулись с ним нос к носу у входа, и он поинтересовался, не я ли новый начальник станции. Я ответил утвердительно и высказал предположение, что разговариваю с товарищем Майстренко. И оно подтвердилось.
- Начинаем откачивать воду на девяносто четвертой, - сказал он, разминая сигарету. - Закончим и перейдем на девяносто третью. Вы знаете, откуда там поступает вода?
- Нет, - сказал я.
- Вы были на девяносто третьей скважине?
Я ответил:
- Да, был.
- Так почему же вы не знаете, откуда там поступает вода?
- Я не всевидящий, - сказал я. - Из-под земли, как я понимаю.
- А откуда взялась вода возле оранжереи?
- Тоже не знаю, - сказал я.
- Что же в таком случае вы знаете? - поинтересовался Майстренко.
Он стоял, спрятав руки в карманы ношеного ратинового пальто, и рассматривал меня с нескрываемым интересом.
- Если я вам отвечу, что возле оранжереи лопнул водовод, это удовлетворит ваше любопытство? - спросил я.
- Отчасти, - ответил Майстренко. Он все рассматривал меня - миролюбиво и доброжелательно. Потом сказал: - На станции есть схема расположения водоводов. Я хочу на нее взглянуть.
- Пойдемте, - сказал я.
Мы вошли в станцию, и он сразу направился к столу, за которым сидели машинистки. Схема расположения водоводов лежала под стеклом, и он постучал по стеклу пальцем.
- Вот оранжерея. Возле нее проходит сбросной водовод девяносто третьей скважины и труба отопления от котельной. Девяносто третья включена в сеть. Так откуда вода?
Я не ответил.
- В подвале свищи в напорном водоводе. Сколько их?
- Три, - сказал я.
- Вы пробовали вставить колышки?
- Колышки? - переспросил я.
- Так, - сказал Майстренко. - Так. Мы возьмем трубу в "хомут", - продолжал он после короткой паузы, - но это не выход. Потребуется общая остановка станции. Какие секции вы отключите на высокой стороне? Вы видели схему электрооборудования?
- Видел, - сказал я.
- Посмотрим на нее еще раз.
Мы прошли на высокую сторону и остановились перед схемой, висевшей в застекленной рамке на стене. Майстренко поднял руку и ткнул в схему пальцем. Я увидел старенькие часы "Победа" у него на руке.
- Что это?
- Масляный трансформатор, - сказал я.
- Тока или напряжения?
- Напряжения.
- А это? - спросил он. И снова ткнул.
- Трансформатор тока.
- Какой?
- Не помню, - сказал я.
- Так, - сказал он и опустил руку. - Так. Очень плохо.
- А вы знаете, как расставлять пределы в неопределенных интегралах? - спросил я его. - Может, покажете мне?
Он посмотрел на меня. Потом сказал:
- На станции не этим занимаются.
- Послушайте! - сказал я. - Вы, как я понимаю, мастер…
- Я заместитель начальника отдела.
- …или десять лет работали мастером, раз стали заместителем начальника отдела, и знаете здесь каждую трубу. Так вот, если вам хотелось, чтобы на третий день работы я знал не меньше вашего, вы бы зашли ко мне в институт и предупредили бы меня, что ваш Мироян назначит меня начальником шестой станции. Тогда я рассказал бы вам, что почем, даже если бы вы меня среди ночи растолкали!
- Конечно, - сказал он и внезапно положил руку мне на плечо. - Конечно, ты бы все рассказал. Я в этом не сомневаюсь.
От неожиданности я остолбенел. Мгновение его рука продолжала лежать на моем плече, но я не чувствовал ее, только смотрел. Потом он убрал руку.
- Ты вот что, - сказал он. - Ты, если чего-то не знаешь, ни у кого не спрашивай. Дождись меня. Нельзя, чтобы видели, что ты чего-то не знаешь.
- Да, - сказал я. - Спасибо.
- Прежде чем принимать решение, в котором ты не уверен, позвони Пахомову или мне. Меня зовут Сергей Сергеевич.
- Хорошо, - сказал я. - Спасибо, Сергей Сергеевич.
- Теперь попробуем поставить колышки в подвале. Ты когда-нибудь вставлял колышки?
- Не приходилось, - сознался я.