Повесть неоднократно издавалась под названием "Девять десятых судьбы". Для настоящего издания автором внесены изменения в сюжет повести.
Содержание:
КНИГА ПЕРВАЯ 1
КНИГА ВТОРАЯ 4
КНИГА ТРЕТЬЯ 10
Примечания 19
Вениамин Каверин
Девять десятых
КНИГА ПЕРВАЯ
"Но вот в чем дело: как организовать мир?"
Большая игра.
Сих радикалов когорта
Не верит ни в бога, ни в черта…
У них ни дома, ни денег нет,
А желают делить по-новому свет.
Гейне.
Ему приснилось, что он открыл глаза от стука двери и увидел, что из соседнего купе вышел невысокий широкоплечий человек. Он медленно опустил глаза, отыскал Шахова, лежащего на полу с раскинутыми по сторонам руками, и наступил ему ногой на грудь.
- Уберите ногу, - сказал Шахов.
Человек улыбался, скаля белые зубы; на груди сквозь тельняшку просвечивала татуировка.
- Уберите ногу, - повторил Шахов.
- А чем же тебе, браток, мешает моя нога? - спросил человек, дружелюбно мигая.
- Вы наступили мне ногой на грудь!
Шахов поднял голову. Руки его лежали неподвижно, он не мог пошевелить ими.
- Ай-я-яй, неужто на грудь? А я-то думаю, что это так ступать мягко?
Покачивая головой, он сел на край скамейки.
Шахов отлично знал, что за минуту перед тем на скамейке сидел костлявый чиновник, спрятавший голову в каракулевый воротник пальто, - теперь в купе не было никого, кроме человека в тельняшке.
- Беднячок ты, - сказал он вдруг и достал из кармана не то куклу, не то волчок; Шахов ясно видел, что это была детская игрушка.
- А что?
- Да что, браток! Совесть-то у тебя стеклянная!
- Ну, и что ж, что стеклянная? - возразил Шахов, чуть-чуть шевеля губами.
Человек молча приблизил к глазам Шахова детскую игрушку. Это был револьвер.
- А позволь, мы сейчас это дельце уладим, - пробормотал он.
Шахов вскочил, ударившись головой о верхнюю полку, - никакого человека в тельняшке не было в купе. Костлявый чиновник курил и жаловался, молодой солдат спал у его ног, закинув утомленное лицо. Еще не рассвело, но многие уж проснулись.
Наверху на второй и третьей полке шел политический разговор.
Говорил главным образом какой-то интеллигентного вида человек в барашковой шапке; он обращался ко всему вагону, и по его приподнятой, слишком стройной речи легко можно было узнать адвоката.
- Рано или поздно иностранцы вмешаются в наши дела, - говорил он, - точно так же, как врачи вмешиваются, когда нужно излечить больного ребенка. Тогда люди, предлагающие взять в свои руки власть над разоренной, проданной страной…
- Интервенция! - вскричал лежавший напротив него юноша лет семнадцати, высохший, с чахоточным лицом. - Вы проповедуете план Родзянки - впустить немцев, чтобы они уничтожили Советы? Мы-то отлично знаем, кому это было бы на руку.
- Я ничего не проповедую, - возразил адвокат, - наоборот, я сказал, что, вероятно, можно обойтись без интервенции. Может быть, голод и поражения пробудят здравый смысл. А насчет Советов, - прибавил он, внезапно разгорячившись, - так с большевиками можно разделаться только таким образом: эвакуировать Петроград, объявить осадное положение и военной силой…
- Руки коротки! - возразил чахоточный юноша, - Вот вы стоите за правительство…
Он движением руки остановил адвоката, собравшегося было возразить.
- А все равно, Временное правительство только на таких, как вы, и рассчитывает… Вы стоите за правительство! А между тем оно не может ни заключить мир, ни продолжать войну! Большевики! Что ж вы думаете, что у Временного правительства хватит пороху, чтобы разделаться с большевиками?
В разговор попытались было вмешаться еще двое, но адвокат снова взял спор в свои руки.
- Вы повторяете чужие слова и сами не знаете, что они означают, - сказал он. - Если бы не большевики, исход войны был бы давно решен.
- Ага, исход войны! - вскричал юноша. - А ради какого рожна русские мужики пошли воевать с немецкими мужиками? Что они могли выиграть от этой войны?
- Да и теперь уговаривают, - сказал с третьей полки солдат, читавший газету, - каждый день на фронт от них агитаторы приезжали. А мы что с ними делали? Снимем с него пиджак, штаны, наденем солдатскую рвань и айда!
- Разбойники! - пробормотал костлявый чиновник.
Шахов хотел вмешаться, но промолчал.
- Все вы хороши разговоры-то разговаривать, - пробормотал солдат, - Временное правительство? Если оно временное, так почему же оно не уходит к чертовой бабушке? Слава богу, время прошло!
- Граждане, позвольте пролить на вас каплю света, - сказал востроголовый человек, выглядывая из соседнего купе, - в чем тут, собственно говоря, основной вопрос? У нас, например, в Орловской губернии солдаты проломили начальнику милиции череп. Это было нарушение революционного порядка. И представьте себе, что все эти солдаты, разбивавшие череп, оказались уголовным элементом. Одного из них даже удалось задержать, хотя на другой день солдаты его отбили. Граждане, на что это указывает? Это указывает на то, что немцы тут, может быть, и ни при чем. Безусловно, отдельные большевики подкуплены немцами, но главную роль играет уголовный элемент, выпущенный из тюрьмы еще в марте.
- А я не желаю! - сказал солдат, свешиваясь со своей полки и с ненавистью заглядывая в соседнее купе.
- Чего не желаете? - удивился востроголовый.
- Чтобы на меня проливали каплю света! Знаем мы эти капли! Мы с этими каплями четвертый год в окопах отсиживаемся.
Чахоточный юноша захохотал тонким смехом, адвокат презрительно молчал.
- Я - не большевик, - сказал молчавший до сих пор Шахов, - я далекий от политики человек. Но и не большевику ясно, что продолжать войну - бессмысленно, когда солдаты не хотят и не будут воевать, что давно пора заключить мир, потому что он иначе сам заключится, что давно пора дать крестьянам землю, потому что иначе они ее сами возьмут. И уже начали брать, и правы.
Солдат слушал его с жадностью.
- Ясно еще, - продолжал Шахов, - что Временное правительство не может ни заключить мира, ни дать землю без выкупа. Стало быть, чтобы добиться мира и земли…
Шахов так же внезапно оборвал, как и начал. Странный сон припомнился ему… Стеклянная совесть… Он сжал зубы, отвернулся.
В шестом часу утра поезд дотащился до Петрограда. Шахов, закинув свой мешок за спину, соскочил на платформу и стал пробираться к выходу.
Толпа, запрудившая вокзал, пронесла его вместе с собою до самого выхода, едва не столкнув на рельсы, потом внезапно отхлынула назад и прижала спиной к двери, на которой висела заржавленная доска с надписью: "Дежурный по станции". Дверь, не выдержав напора толпы, распахнулась, и Шахов стремительно влетел в помещение.
В комнате дежурного по станции было накурено до того, что у Шахова заслезились глаза. Он разглядел, однако, что комната была полна народу и все с чрезвычайным интересом слушали разговор двух людей, стоявших у письменного стола друг против друга. Один из них был тучный железнодорожник с грязными седыми усами, другой - светлоголовый человек в форме солдата инженерных войск.
- Я вашего комитета не признаю! - кричал железнодорожник. - У нас есть свой комитет! Я повинуюсь только Исполнительному комитету железнодорожников…
Светлоголовый молча слушал его, оглядывая исподлобья всех собравшихся в комнате.
- Я - комиссар Военно-революционного комитета, - медленно и упрямо сказал он, когда железнодорожник, стукнув кулаком по столу, кончил свою речь. - Я ничего не требую от вас, кроме прямого исполнения ваших обязанностей.
- Я знать не хочу никакого Военно-революционного комитета! Я отказываюсь исполнять ваши приказания. Если бы даже вы притащили с собою целый полк солдат…
- А вы думаете, что я пришел сюда один? - флегматично спросил светлоголовый солдат, указывая рукой в окно.
Все обернулись. Седоусый железнодорожник ахнул и подбежал к окну: на всем протяжении платформы стояли патрули.
- Вокзал занят войсками Военно-революционного комитета, - спокойным голосом объяснил солдат.
- Черт возьми, что это за комитет такой? - пробормотал кто-то над самым ухом Шахова.
Он обернулся и увидел костлявого чиновника, ехавшего вместе с ним в купе.
- Не знаю, я только что приехал, - сказал он, забывая о том, что это должно быть известно чиновнику, - нужно полагать, что в городе…
- Что?
- Не знаю… Восстание.
"Восстание?" - подумал он с неожиданной силой.
Толпа снова оттеснила его, он пересек вокзал и вышел на площадь.
Она была почти пуста - кроме патрулей, стоявших на углах у Невского и Гончарной, ничто не указывало на то, что в городе начинается восстание.
Он долго смотрел вдоль пустынных улиц, ожидая движения, стрельбы, криков, всего, что неизбежно как будто связывалось с волнениями, с мятежом, с революцией - и ничего не увидел. Перейдя наконец площадь, он вошел в двери захудалой гостиницы на Лиговке и, добравшись до номера, не разглядев даже, куда всунул его полусонный швейцар, расстелил на кровати пальто и уснул, подбросив мешок под голову.
2
Не прошло и двух часов, как он проснулся от короткого сухого треска: на улице стреляли.
Он подошел к окну: город показался ему сонным, пустым; был дождливый осенний день, на площади кружились вокруг памятника трамваи.
Когда он вышел на улицу, шел снег, и несколько раз Шахов машинально подносил к глазам руку, на которой таяли снежинки.
На Суворовском он остановился перед листовкой, наклеенной на стене:
"Четвертая зимняя кампания была бы гибельной для армии и страны. Контрреволюционеры подстерегают бедствия народа и готовятся нанести ему смертельный удар. Отчаявшееся крестьянство вышло на путь открытого восстания. Рабочих хотят смирить голодом. Корниловщина не дремлет. За кого же ты?.."
Он не успел дочитать; кто-то положил руку на его плечо и сказал негромко:
- Документы!
Шахов обернулся. Перед ним, почти вплотную, стоял невысокого роста коренастый моряк с винтовкой на плече, в бушлате; он пристально смотрел Шахову в лицо чуть раскосыми глазами. За ним стояли человек пять-шесть, почти все в штатском, в кепках и пальто.
- Документы! - весело повторил моряк.
Шахов отстегнул пальто, достал бумаги.
- Я только что с поезда, - сказал он хмуро, - сегодня ночью приехал из Томска.
Моряк мельком пересмотрел документы и стоял несколько секунд, помахивая бумагами и весело поглядывая на Шахова.
- Читали? - вдруг спросил он, кивнув головой на листовку.
- Да, читал… Так это правда, что Временное правительство…
Моряк вдруг помрачнел.
- А вы за кого? За правительство? - спросил он, глядя на Шахова в упор.
Шахов отвел глаза.
- Я еще ничего здесь не знаю…
Моряк молча сунул ему документы, хотел сказать что-то, но промолчал и спустя две-три минуты исчез вместе со своим патрулем на Суворовском проспекте.
"…За кого же ты? - продолжал читать Шахов. - За тех, кто не останавливается на полпути, не уступает без боя завоеванных революцией прав, или за тех, кто в ставке, в дипломатических корпусах, в банках и в тайных комнатах Зимнего дворца ведет работу по умерщвлению революции?.."
Он следил за небольшими группами вооруженных рабочих, встречавшихся ему время от времени.
- За кого? Пожалуй, и мне скоро придется на это ответить…
Не доходя двух кварталов до Смольного, он свернул налево и остановился у ворот небольшого двухэтажного дома в самом конце Кавалергардского переулка.
Минуты три он стучал без всякого результата; наконец глазок в воротах открылся, и морщинистое лицо уставилось на Шахова.
- В квартиру номер два, - сказал Шахов, вытаскивая из кармана платок и стряхивая снег с пальто и шапки.
Лицо исчезло и появилось опять.
- Повернитесь спиной!
- Спиной? Зачем?
- Почем знать, может быть, у вас там оружие! Кто живет в квартире номер два?
- Мне нужно видеть Мельникову. Галину Николаевну.
- Мельникова у нас не живет. Это, кажется, в доме напротив или, может быть, даже рядом.
- Как не живет? Это какой номер дома?
- А вы идите через парадную, - посоветовал дворник, - парадная открыта.
Весь этот разговор показался Шахову смешным. Он улыбнулся и подошел к подъезду.
В это мгновение дверь отворилась, и из подъезда вышел офицер высокого роста, прекрасно одетый (Шахову запомнился отороченный золотом башлык с кисточкой). Он прошел мимо, слегка позвякивая шпорами, закинув вверх бледное лицо.
Несколько секунд Шахов следил за ним: офицер шел уверенной походкой, звонко стуча каблуками по мокрому тротуару.
Шахов вошел в подъезд и на площадке первого этажа нажал кнопку звонка.
Немного погодя он позвонил еще раз и, подождав, постучал ручкой двери.
Дверь не отворилась, но откуда-то сверху, должно быть из обивки, к его ногам упала маленькая записка. Это был небольшой продолговатый листок из блокнота, - он сам собою развернулся на ладони Шахова.
"Я сегодня приехал из Гатчины и прежде всего поспешил к Вам, милая Галина Николаевна. Очень жалею, что не застал ни Вас, ни Марии Николаевны дома. Неужели причина Вашего отсутствия - тот сумасбродный план, о котором Вы мне в последний раз говорили? Я постараюсь еще раз сегодня же зайти к Вам, Ваше отсутствие меня серьезно беспокоит. Вечером еду в полк и вернусь не раньше 27-го.
Ваш А. Т.".
Ладонь медленно сжалась.
Впрочем, Шахов тут же разгладил листок, аккуратно засунул в кожаную ленту обивки и усмехнулся чему-то, поднеся к губам задрожавшую руку.
На углу Суворовского его снова остановили красногвардейцы. На этот раз он сам заговорил с ними:
- Вы в Красной гвардии, товарищи? - спросил он у одного из них, белокурого парня в замасленной черной тужурке.
- Ну да, в Красной гвардии, - отвечал парень, недоверчиво глядя на Шахова.
- Вы от Военно-революционного комитета?
- А тебе что за дело, от кого мы? Ты посты, что ли, проверяешь? - сердито спросил маленький взъерошенный красногвардеец.
- Да стой, погоди! - остановил его белокурый. - У нас наряд от комитета, - объяснил он, - а сами мы с нашей организации, с Лесснеровского завода.
- Стало быть, штаб ваш…
- А ты что, к нам, что ли, записываться хочешь? - насмешливо пробормотал маленький красногвардеец.
- Штаб наш районный там же при заводе, в помещении больничной кассы, - объяснил белокурый, - ну, и тут, в Смольном, тоже что-то есть вроде штаба…
Больше спрашивать было не о чем, а Шахов все не отходил от пикета, внимательно разглядывая этих простых и озабоченных людей, которые крепко держали в руках свои винтовки и как будто знали что-то такое, о чем он, Шахов, мог только догадываться. Он завидовал этой уверенности, спокойствию, сознанию своей правоты.
3
- Счел долгом явиться на защитные посты армии, верной Временному правительству, - счастливым голосом сказал прапорщик, звонко щелкнув каблуками и поднеся руку к козырьку, - для того, чтобы по мере сил и возможности принять участие в защите родины и революции.
Человек в английском пальто перестал стучать пальцами по подоконнику и посмотрел на него с недоумением.
Он спросил, немного заикаясь:
- Какого полка?
- Кексгольмского гвардейского полка прапорщик Миллер.
- Кексгольмского гвардейского полка? - с раздражением переспросил человек в английском пальто. - Опустите руку. Как дела в полку?
- Невзирая на агитацию, полк остался верным Временному правительству, - без малейшего колебания отвечал прапорщик.
- Вы плохо осведомлены, прапорщик. Когда вы из полка?
И он продолжал, не дожидаясь ответа:
- Кексгольмский полк снял посты и занял Главный почтамт и телефонную станцию. Можете идти!
Прапорщик слегка прикусил губу, сделал пол-оборота кругом и вышел.
В полутемном, слабо освещенном коридоре лениво слонялись туда и назад дворцовые служители.
Вокруг было пусто, сонливо, - как будто все, что происходило на улицах, на площадях, в казармах, в правительственных зданиях Петрограда, не имело ни малейшего отношения к этим холодным комнатам.
Прапорщик наткнулся на высокую перегородку, разделявшую зал на две неравные части, отворил дверь; юнкер, стоявший на часах, молча посторонился.
За перегородкой находилась столовая, богато инкрустированная черным деревом; вдоль стен на паркетном полу лежали матрацы, пол был усеян окурками папирос, огрызками хлеба, пустыми бутылками от дорогих французских вин, десятки лет сохранявшихся в императорских подвалах.
Юнкера Владимирского, Михайловского, Павловского училищ, веселые и равнодушные, оживленные и безучастные, вооруженные и безоружные, бродили туда и назад в табачном дыму.
Никто не обратил особенного внимания на офицера, появившегося из части дворца, отведенной Временному правительству.
Высокий рыжеватый портупей-юнкер пристально вгляделся в него чуть пьяными глазами, - видимо, принял его за своего знакомого и, весело приподняв над головой бутылку белого бургонского вина, прокричал чью-то чужую фамилию.
Прапорщик, изредка проводя рукой по лицу, пылавшему яркой краской, молча прошел в одну из комнат, на стенах которой стройными рядами висели огромные, в тяжелых рамах, картины: выбросив вперед голову, напружинив поддернутое вверх тело, выгнув грудь, солдаты в высоких шапках маршировали по нарядным улицам Петербурга.
Прапорщик молча остановился перед одной из картин, - на ней император, создатель фрунтового государства, на белой лошади с белым султаном между настороженных ушей, принимал парад лейб-гвардии Преображенского полка. В стекле массивной позолоченной рамы отражались колонки ружей, составленные вдоль стены, и пулеметы, стоявшие на подоконниках.
Окна были открыты, и за пулеметами в неясной, беловатой отмели стекла на фоне Дворцовой площади девятнадцатого столетия маячила Дворцовая площадь двадцатого, перегороженная высокими штабелями дров, отмеченная всем беспорядком будущего плацдарма.
- Каков строй! - быстро сказал кто-то над самым ухом прапорщика. - Каков строй! Вот это, извольте взглянуть, русская армия!
Прапорщик обернулся и отступил в сторону: это говорил невысокого роста человек с начинающей лысеть, коротко остриженной головою.
- Капитан Воронов, к вашим услугам.
- Прапорщик Миллер, - сказал прапорщик, слегка отворачивая голову, чтобы не чувствовать едкого запаха спиртного перегара.
- Может быть… большевик?
- Если бы я был большевиком, мое место было бы не в Зимнем дворце! - запальчиво ответил прапорщик.
Капитан качнулся, прикрыл глаза.