- Я был прапорщиком инженерных войск.
Человек с квадратным лицом встал, потянулся, прошелся по комнате.
- Видите ли, дело простое. Сегодня в семь часов… Вы подрывное дело знаете?
- Знаю.
- Сегодня в семь часов с Николаевского вокзала в Москву отправляется команда подрывников. Начальник этой команды в бегах или умер. Мы послали туда комиссара, но он, во-первых, ничего не понимает, а во-вторых, он им не понравился, и они выгнали его вон! Ехать согласны, а комиссара выгнали вон! - повторил он и засмеялся. - Вам придется заменить этого сбежавшего начальника. Вы согласны?
Шахов смотрел на него, широко открыв глаза и не говоря ни слова.
"Как, сегодня уехать… Снова расстаться с нею, теперь, когда…"
- Вы согласны?
- Сегодня в семь? - медленно переспросил Шахов.
Он посмотрел на часы. У него оставалось еще три часа, - он может успеть проститься с Галиной.
- Согласен.
34
- У меня очень мало времени, нужно еще заехать к себе, собраться… Но я все-таки хочу рассказать вам, Галя… Хоть в двух словах. Я был арестован в тысяча девятьсот шестнадцатом, в Варшаве. Нет, на фронте. Меня привезли в Варшаву. Нас выдал один человек, писарь из полковой канцелярии. Меня обвинили - и, надо сказать, с основанием - "в пропаганде с целью низвержения существующего государственного строя". И я… Вы понимаете, Галя, это было… Нет, я долго держался., Они ничего от меня не узнали. Но когда военно-полевой суд приговорил меня к расстрелу… Когда я встретился лицом к лицу с этой пустотой, с этим странным чувством, что пройдет еще несколько дней, и все остановится, перестанет существовать… Когда я понял неотвратимость, бесповоротность, неизбежность конца… Как передать это чувство? Я потерял себя. Тот, прежний человек, думавший о революции, стремившийся ускорить ее приближение - исчез, растворился. А на его месте появилось жалкое, трепещущее существо, которое не могло ни есть, ни спать, ни дышать, потому что все напоминало ему о смерти. Тот, прежний, много думал о вас. Он рвался к вам, надеялся увидеть снова. Этот был полон единственным чувством: ужасом перед пустотой, приближавшейся с каждой минутой. Иногда на меня находило бешенство, я задыхался от презрения к себе. И все же, когда мне предложили подать просьбу о помиловании, я согласился. Я написал… Нет, не просьбу. Мольбу о помиловании.
Шахов замолчал. Она крепко сжала его руки.
- Говорят, что человек храбр, потому что не может поверить в свою смерть, представить ее, понять до конца, что его существование прекратится. Я поверил. И я умер, прежде чем мою просьбу отклонили. Я не умер физически, но как бы погас, окаменел. Все замерло, погасло во мне…
- Что же вы замолчали?
- Я еду сегодня и, может быть, не вернусь… И тогда… Я подумал… было бы лучше, если бы вы не узнали об этом… Лучше для вас…
- Вы вернетесь…
- Вот не думал, что вы можете плакать! Милый прапорщик, разве прапорщикам полагается плакать?
Она достала платок и вытерла глаза.
- Я не плачу. Говорите.
У нее было строгое, упрямое лицо, но губы еще немного дрожали.
- Что же еще мне сказать? Революция, от которой я был уже бесконечно далек, освободила меня из тюрьмы накануне расстрела. Я уехал в Томск и, чувствуя себя опозоренным, уничтоженным, погибшим, заперся в комнате, один, без друзей и родных. Впрочем, нет. У меня был друг, к нему-то я и поехал. Его фамилия Крачмарев, я упомянул о нем в записке, которую послал вам из Гатчины. Все эти месяцы, лето и осень, я жил у него. Я сознательно отстранился от всего, что происходило вокруг. Мне было стыдно и страшно. Я чувствовал, что такойя никому не нужен. В ту пору я писал вам почти ежедневно, но эти письма… Я не решился отправить их вам. Да, в сущности, это были не письма, а один длинный, непрерывавшийся разговор со своей совестью, с самим собой. Я не знаю еще и теперь - кончился ли этот разговор? Но знаю, что мне удалось найти себя в эти дни. Вы помогли мне.
Шахов поцеловал ее руку.
- Чем же? Только мешала.
- Нет, помогла. Не знаю - как и чем? Может, тем, что… что… я люблю вас, - сказал он шепотом. - Ну вот… А теперь мне пора. Еще надо в номер забежать.
- Я провожу вас.
35
Часы революции бегут вперед, - один день не равен другому. Может быть, день - и не день вовсе, а ночь, - не все ли равно! И ночь уже отлетела!
Над сумерками встает рассвет, за рассветом опускается вечер, и никто не смотрит на часы, все живут по часам революции.
На Николаевском вокзале сквозь разбитую стеклянную крышу надает снег, и среди железных столбов, задымленных стен, на черных шпалах он кажется случайным гостем.
Паровозный дым стоит в неподвижном воздухе, маленький смазчик в огромных полотняных штанах шатается между колес; по узким доскам бегут в вагоны солдаты, - еще десять, пятнадцать минут, рельсы дрогнут, и вдоль паровозных колес начнет гулять туда и назад стальная рука, облитая зеленым маслом.
- Куда отправляется отряд?
- А черт его знает! То ли в Казань хлеб отбирать, то ли в Сибири революцию делать!
Трещат доски, крепкая ругань бьет в уши, солдатские мешки горбами катятся в широкую дверь вагона.
- Где же начальник ваш?
- А ты начальнику не мешай! Видишь, начальник девушку фантазирует!
Топят чугунки, ругают машиниста, поют, и никто не тревожит начальника.
И только снег пробирается сквозь разбитые стекла сетчатой крыши и падает на меховую шапочку, на солдатскую фуражку, на лицо и на губы; и на губах он тает в одно мгновение, потому что ему помогают таять другие губы.
- Ну что ж, Галя, надо ехать!
В самом деле, пора! Последний солдат, придерживая полотняный мешок, вбежал по шатким доскам, маленький смазчик в последний раз прошел по перрону, тыкая в колеса своей остроносой лейкой.
Еще только один раз поцеловать холодные губы; еще раз почувствовать на своей щеке дрожание ресниц, еще раз взглянуть на милое лицо.
Он оставляет ее наконец и быстро, не оглядываясь, идет к своему вагону.
Она идет вслед вдоль перрона, - рельсы вздрагивают наконец, - и машет рукой, улыбается и смахивает слезы.
Один вагон за другим медленно проходят мимо нее, и вот знакомое лицо глядит на нее из темной двери.
Она берется за поручни, и внезапно десятки рук подхватывают ее: еще только раз поцеловать, а потом спрыгнуть обратно на каменную площадку перрона - да нет, куда там! Уж и вокзал исчез из виду, только дымная полоса стоит над кирпичной водокачкой; нельзя спрыгнуть, некуда спрыгнуть! Зато можно смотреть друг другу в глаза, слышать стук колес, дышать черной теплотой вагона.
А колеса стучат все быстрее, все торопливее перебирают рельсы, ветер хлещет, и катятся навстречу огни.
И черт ли там разберет, куда мчится этот поезд? Справа плывут поля, и слева плывут поля. Города и деревни мелькают, и революция летит над ними, зажигая охладевшую землю.
1925 г.
Примечания
1
Вы говорите, что вы с ним встречались; его фамилия должна быть вам известна (англ.).