Он не прислушивается к тому, что говорили ему жена и дети. Он ведь хорошо знал их - что уж могли они придумать? И главное - он куда-то ушел от них, как от распределителя. Он и от семьи получил отпуск. Все, чем жили домашние, чем жили сослуживцы и знакомые, было ему прекрасно известно. И разговоры их казались ему бесконечным повторением одного и того же, даже в одинаковых словах. Это его совсем не раздражало, просто было несколько скучно и совершенно не нужно. Все они еще просто не поняли, что есть нечто другое, может быть вовсе не большее в сравнении с их мыслями и разговорами, но - другое. Петр Петрович очень хотел бы постичь это другое. Но он не знал, ни где его искать, ни как о нем думать. Прежде мысли кружились вокруг того же, о чем говорили все, теперь эти мысли сократились, отступили назад, но на месте их образовались только провалы. Это было даже мучительно: чувствовать эти провалы и неумело пытаться заполнить пустоту. А заняться чем-нибудь не хотелось. Службою заниматься можно было только в распределителе, газеты были знакомы, как разговоры, книги не увлекали, иных занятий Петр Петрович вообще не знал. Он отдыхал, и отдых был ему, пожалуй, приятен. Но все-таки в груди лежала скука, если и не столь острая, как раньше. И хотя вдруг напала такая лень, что не хотелось пошевелиться, но все-таки долго так продолжаться не могло.
Родные заметили его состояние. Одно время им казалось, что он собирается уснуть, и они стали ходить на цыпочках. Но он сидел с открытыми, хотя и неподвижными глазами, а застывшее лицо его выражало глубокую скуку. Тогда ему предложили отправиться погулять. Он согласился. Елизавета хотела пойти с ним, но ей неудобно было выйти на улицу, раз она не пошла на службу, да и Петр Петрович, кажется, предпочитал одиночество.
Родные проводили его и кинулись к окну. Они долго смотрели ему вслед, словно боясь, чтобы с ним чего не случилось на улице, или словно провожая его глазами в дальнее путешествие. Когда он наконец скрылся за углом, Елизавета первая отвернулась от окна и вскрикнула:
- Мама, что же это такое, мама?
За мать ответил Константин своим грубоватым, но мягким все же баском:
- Нехорошо, вот что! Может службу потерять. И нам тоже, если узнают, будет несладко. Были дети ответственного работника, стали дети растратчика.
- Костенька, - с тихим укором сказала мать, - ведь это ты про отца!
- Какая же растрата, - сказала Елизавета. - Другому дал, на себя ничего не потратил.
- Деньги казенные, - упрямо пробурчал Константин, хотя и смущенный до краски в лице укором матери. - Я ничего не говорю, но со стороны… Конечно, если не раззвонят…
- Детки, детки мои, - заплакала Елена Матвевна. - Вы о своем все, вы бы отца пожалели…
Этот - упрек был не совсем справедлив. Елизавета сейчас ни о чем другом думать не могла, кроме как об отце. Она не укоряла его, она только хотела понять, что с ним произошло, этого-то она и допытывалась с женскою и молодою настойчивостью, но никак не могла допытаться. А у Константина дрожал голос. Придавая ему некоторую нарочитую грубоватость, он на самом деле скрывал крайнее волнение. Елена Матвевна знала свое, она давно оправдала мужа, но она ничего не могла объяснить. И ей странно было, что дети не могут понять то, что понимает она, что они подходят к отцу не с одним только чувством, но и с рассудком, она не додумалась еще до того, что ей в жизни ничего уже не осталось, кроме любви к мужу и детям, а дети, при всей любви, просто по молодости не могут пройти мимо события, не дав ему якобы беспристрастной оценки.
- Это болезнь, - решительно заявила Елизавета, повторяя слова Лисаневича как единственное всепокрывающее объяснение тому, что она не могла понять, - Лечить надо. Все говорят.
Елена Матвевна покачала головою. Она хорошо знала, что если даже назвать вещь своим именем, то от этого еще ничего не меняется. Но Константин, словно обрадовавшись, подхватил:
- Конечно, болезнь. Это бывает, это нервное. Тут и лечение все в отдыхе. Я сам знаю - заработаешься и вдруг перестанешь простые вещи понимать. Голова перегружена. Ну, у него это сильнее еще.
- Врача надо, - сказала Елизавета.
- Да, - горячо подтвердил Константин. - И не оставлять одного. И подкормить. И чтоб гулял.
И, обрадовавшись какому-то выходу, дети наперерыв предложили целую систему лечения, так что уже и врач, пожалуй, становился не нужен. Елена Матвевна молчала. Она знала, что эту программу и гораздо большую еще программу выполнять будет она. Но она сомневалась, чтобы помогли не только успокаивающие слова, но и подлинное лечение. Она знала свое, она только не умела сказать, да и сумей она изложить свое знание словами, она бы никогда не решилась произнести эти слова даже наедине с собой.
…Петр Петрович знал одну дорогу: через главную улицу в городской сад. Ею он и пошел. Знакомые попадались редко, час был служебный. Все-таки он встретил кого-то и охотно объяснил в ответ на изумленные вопросы, что находится в отпуску. Усмехаясь, он пожал плечами и прибавил:
- Говорят, надо отдохнуть.
Хотя это звучало просто и правдоподобно, однако знакомый все-таки посмотрел на Петра Петровича с легким недоверием. А может быть, это только так показалось.
Он пошел дальше и сел в саду. Сидел он долго, безо всяких мыслей. Знакомых среди проходивших не было, да он и не остановил бы, наверно, никого. Он не чувствовал потребности в разговоре. Потом появился Черкас. Его всегда можно было встретить в саду, потому что сад прилегал к театру. Он первый заметил Петра Петровича и подошел к нему с вопросом:
- Петр Петрович! Вы не на службе?
В глазах его мелькнуло какое-то опасение, и вопрос прозвучал несколько тревожно.
- Да, - лениво ответил Петр Петрович. Его сегодня не интересовал и Черкас. - В отпуску я. Из-за вас, - спокойно прибавил он, помолчав.
- Из-за меня? - вскинулся тот. - Из-за меня?
- Пожалуй, что так, - медленно ответил Петр Петрович, ему не хотелось разговаривать. - Из-за тех пяти червонцев.
- Я, как только жалованье… - начал было Черкас.
- Я вам не напоминаю вовсе, - прервал его Петр Петрович, - держите сколько хотите. Только деньги казенные. Когда пришлось отдавать, их не хватило.
- Вас уволили, Петр Петрович? - вскричал Черкас.
Петр Петрович посмотрел на него с полным недоумением.
- Меня? Уволили? С чего вы взяли? Я же сказал вам, я в отпуску. Мне отпуск дали. На месяц.
- А деньги как же? - нетерпеливо спросил Черкас.
- Деньги? Какие деньги? Ах, эти… Ваши пять червонцев? Ну, их покрыли. Это ведь мелочь. Я четырнадцать рублей дал, еще собрали. Это мелочь.
- Петр Петрович! - сказал Черкас и даже приложил руку к сердцу. - Мне так совестно, что из-за меня…
Но Петр Петрович снова его прервал:
- Пустяки. Да это и не из-за вас, а для здоровья. Мне надо отдохнуть. То есть это они так говорят, я что-то не замечал. Но почему ж и не отдохнуть?
Черкас был взволнован. Он поглядывал на Петра Петровича, на часы, переминался с ноги на ногу. Он явно чувствовал себя виноватым, а тон Петра Петровича еще больше смущал его. А Петр Петрович был совершенно спокоен, даже закрывал глаза - не то от солнца, не то от легкой скуки. Спокойствие его не было деланным. Он просто хорошо знал, что перед Черкасом вовсе не следует раскрывать душу. Он вообще не собирался делать это ни перед кем. Да он и сам еще не знал своих чувств. Он сознательно старался не думать о вчерашнем, на время вычеркнуть это из жизни. Он понимал, что ему, действительно, нужно спокойствие, как для того, чтобы понять, что произошло вчера, так и для того, чтобы попробовать осознать то большое, что вошло в его жизнь и перед чем все остальное могло навсегда отступить в тень.
- Разрешите, я посижу с вами, - сказал Черкас, решив, очевидно, пожертвовать тем делом, из-за которого он смотрел на часы.
- А, пожалуйста, - равнодушно ответил Петр Петрович и слегка отодвинулся, чтобы дать ему место.
- Скажите, Петр Петрович, - с искренним участием, и вовсе не подчеркивая этого участия, спросил Черкас, - вы давно себя плохо чувствуете?
- Я? - переспросил Петр Петрович. - Я себя хорошо чувствую.
- Но вот вы говорите, что вам надо отдохнуть. Значит, вы переутомились.
- Это не я говорю. Это они говорят. Сослуживцы.
- А вы сами ничего, ничего не чувствуете?
- Нет.
- А может быть, вам все-таки к доктору пойти, Петр Петрович? Так, для проверки.
- Я был у доктора, - терпеливо повторил Петр Петрович то, что уже один раз говорил Черкасу. - Он мне пешком велел ходить побольше и лекарство пить. Я со службы и на службу всегда пешком хожу и гуляю еще, и лекарство тоже пью. Зачем я еще к нему пойду?
- Ну, мало ли, - неопределенно, но настойчиво ответил Черкас. - Может быть, за последнее время в организме что-нибудь произошло.
- Чему там происходить, - скучая, возразил Петр Петрович. - Я бы почувствовал. Скучно это, Аполлон Кузьмич, - о здоровье разговор. Давайте о чем-нибудь другом.
- О чем прикажете, - быстро ответил Черкас. - Рассказать вам что-нибудь?
- Нет, зачем рассказывать. Все равно одно и то же. Лучше так поговорим.
- На отвлеченную тему, - подхватил Черкас, пытаясь быть веселым. - Можно и на отвлеченную. Что вас интересует?
Петр Петрович закрыл глаза, помолчал, будто обдумывая что-то, и, вдруг оживившись, спросил:
- Вот скажите, Аполлон Кузьмич, вы тогда в пивной очень верно мое состояние описали, когда вы говорили о человеке, который взял деньги просто так, - значит, вы многое можете понять, - вот скажите мне, отчего бывает человеку так скучно? Вы не шутите, мне все равно не смешно, я вас серьезно спрашиваю. Скуку вы очень хорошо описали, а вот откуда она берется?
Черкас пожал плечами и сощурился.
- Как вам сказать, - медленно ответил он. - Это или очень просто, или очень сложно. Скучно, потому что скучно. Пожалуй, для скуки объяснения нет.
- Да, - вздохнул Петр Петрович и опять полузакрыл глаза, - не утешили.
- Конечно, - продолжал Черкас, - живем скучно. Но скука приходит и от веселой жизни. Может быть, дела настоящего нет.
- Как будто про меня этого сказать нельзя, - усмехнулся Петр Петрович. - Я всю жизнь работаю.
- Не скажите, Петр Петрович, - осторожно ответил Черкас, - тут не в работе дело, а в том - какая работа.
- Всю жизнь я одним делом занимался, - сказал Петр Петрович, - я и знаю его и люблю.
- И все-таки вы могли ошибиться. Человек выбирает свое дело случайно, иногда ему кажется, что оно даже вполне ему подходит. И все же мало кто не ошибается. Потом уж поздно, даже подумать бывает поздно, а в конце концов выходит, что всю жизнь занимался не тем, чем бы мог.
- Вот как вы рассуждаете, - протянул Петр Петрович. - А еще нет ли какой причины?
- Уж не знаю, - чуть-чуть раздражаясь, ответил Черкас. - Просто, может быть, звоночек услыхали?
- Какой звоночек? - открыл глаза Петр Петрович.
Черкас смешался, чего с ним никогда не случалось. Он встал и сказал фальшивым голосом:
- Мне надо бежать, Петр Петрович. Я и так опоздал.
- Какой звоночек? - строго переспросил Петр Петрович.
- Я вам потом как-нибудь расскажу, - нетерпеливо ответил Черкас. - Мне теперь некогда.
- Ну, одна минута - ничего, - настойчиво сказал Петр Петрович, задерживая его руку в своей. - Какой звоночек?
Черкас хотел даже вырвать свою руку, но Петр Петрович держал ее крепко и пытливо смотрел ему в глаза. Черкас отвел глаза и пробормотал:
- Да нет, что вы… Так говорится только… ну, знаете, у кого-нибудь сердце заколет, он схватился за него, а ему и говорят: "Первый звоночек". В шутку, конечно.
- А-а… - протянул Петр Петрович и отпустил руку Черкаса.
- Но это я так, я пошутил, - сказал Черкас быстро. - Это, знаете, в старое время говорили тоже: "Время о душе подумать".
С Черкасом случилось что-то очень странное. Он во второй раз сегодня смешался, чувствуя, что после одной неловкости он сделал другую. Петр Петрович внимательно посмотрел на него и тихо сказал:
- Что же вы не уходите, Аполлон Кузьмич, вы ведь торопились.
- Я бы не хотел, чтобы вы меня плохо поняли, - запинаясь, ответил Черкас.
- А зачем я буду вас плохо понимать, - возразил Петр Петрович. - Как вы сказали, так я и пойму. До свиданья, Аполлон Кузьмич.
Черкас пожал плечами, помялся, но не нашел слов и удалился.
Петр Петрович посидел еще на скамейке один, закрыв глаза. Он не думал о словах Черкаса. Они прошли мимо него. Он сказал: "А-а!" - не потому, что испугался или согласился с Черкасом, а потому лишь, что своим звоночком актер переносил объяснения причин скуки в иную совсем область. Эта область Петра Петровича сейчас не волновала и даже не интересовала. Когда начали затекать ноги, он встал и пошел домой.
Дома ничего не изменилось, конечно, разве только в опасливых и до того взорах домашних замелькало теперь какое-то недоверие, испуг, вопрос. Петр Петрович не знал, что Елизавета утром была у Лисаневича и что родным теперь все известно, и слегка удивился новому выражению их глаз. Он все прекрасно видел, напрасно они надеялись скрыть что-нибудь от него. Но это его не трогало.
Он выпил чаю, походил по комнатам. Ему предложили снова прогуляться. Это показалось ему бессмысленным: все ходить по улице без цели да сидеть в саду. Он стал придумывать себе занятие. Собственно говоря, день его был не заполнен оттого, что он не был на службе. От этой мысли он перешел к мыслям о сослуживцах. Он вспомнил Райкина и Геранина, их отношение к нему, проводы в коридоре, которые они ему устроили, пожелания и взгляды. Другие отошли как-то в сторону. Вместе с тем его заинтересовало вдруг, как прошел в распределителе день без него - первый день за несколько лет. Он решил пойти к мальчикам, как он всегда называл Райкина и Геранина, посмотреть на них, обрадовать их своим приходом и заодно узнать все о распределителе. Час был уже подходящий.
Мальчики жили вместе на окраине города в небольшом домишке. Петр Петрович с трудом разыскал их - адрес их был у него записан, как и все адреса сотрудников распределителя. Подходя к их дому, он еще издали услышал игру на мандолине. Очевидно, окно было раскрыто и грустный всегда Райкин упражнялся после службы.
Когда Петр Петрович вошел в их комнату, они оба вскочили и выпучили на него глаза. Они были так удивлены, что даже не поздоровались.
- Чего вы? - ласково спросил Петр Петрович. - Делать мне нечего, я и пришел к вам, принимайте гостя.
Но мальчики не двинулись с места и как будто чего-то не понимали.
- Ну, - нетерпеливо сказал Петр Петрович, - сесть-то хоть дайте. Живете ведь у черта на рогах.
Райкин пододвинул ему стул и растерянно взглянул на товарища. Тот погрозил ему незаметно кулаком, а сам постарался выдавить улыбку, что было ему нетрудно, так как он улыбался всегда, и сказал:
- Это мы от радости, Петр Петрович. Соскучились очень, а когда повидали бы, не знали. И не ждали мы, что сами придете к нам.
- Один день не видали, а уже соскучились? - усмехнулся Петр Петрович.
Мальчики снова смущенно переглянулись и промолчали.
- Ну, что на службе было? - усевшись, спросил Петр Петрович.
- Да, что ж, - тихо ответил Геранин. - Ничего не было особенного. Как всегда.
- Попало вам от Анатолия Палыча?
- За что? - удивился Геранин.
- Ну, как обычно. За суету вашу.
- Да нет, что же, - не понимая шутки и отчего-то поеживаясь, ответил Геранин. - Как всегда.
- Что вы скучные какие?
Мальчики промолчали. Петр Петрович вздохнул и уже равнодушно спросил:
- Ну, а остальные как?
Мальчики словно боялись чего-то, боялись, может быть, невпопад ответить, не понять вопроса или сказать не то, что нужно. На этот раз ответил Райкин:
- И все то же… ничего…
- Что вы на меня так смотрите, будто я вас съесть пришел? - недовольно спросил Петр Петрович.
Мальчики, так и не присевшие, испуганно посмотрели на него и опустили глаза. Потом Райкин робко выговорил, покраснев и запинаясь:
- Мы думали… вы уедете, Петр Петрович.
- Уеду? Зачем уеду?
- Отдохнуть, - упавшим голосом ответил Райкин, словно проговорился о том, что надо было скрывать.
- Я дома лучше отдохну, - сказал Петр Петрович. - Я думаю, весь этот отдых мне вообще ни к чему. Я бы лучше по-прежнему ходил на службу.
- Ах, нет, - горячо сказал вдруг Геранин, - вам обязательно отдохнуть надо! Столько трудились, работали…
Петр Петрович не слушал его. Он что-то вспомнил и неожиданно сказал:
- Да, вы ведь тоже за меня заплатили. Небось денег-то нет у вас. Вот я дома взял. Сколько выложили, говорите.
Мальчики так сконфузились, что Райкин даже закрыл лицо рукой. Геранин попытался сказать:
- Нет, мы не… это… мы не…
- Ну, что врешь, - спокойно остановил его Петр Петрович. - Я ведь видел. Только не знаю, сколько вы дали.
- Пять рублей, - чуть ли не со слезами на глазах выговорил Геранин.
- Вместе?
Геранин кивнул. Он не мог уже больше открыть рот.
- Ну, вот вам, - сказал Петр Петрович и положил пять рублей на стол. - Спасибо, мальчики. Я ведь знал, что у вас денег нет. И зачем вы выложили, я не понимаю. Черкас - мой знакомый, чего вам за него отвечать?
- Мы не за него, - прошептал Геранин, - мы за вас.
- За меня? - удивился Петр Петрович, - Так ведь я ему дал, а не себе взял. Ну, ладно, это уже прошло. Остальным придется подождать, нету сейчас у меня. Не разорятся, наверно.
- Возьмите, Петр Петрович, - сказал Райкин, не глядя ни на кого и указывая на лежавшие на столе деньги. - Вам нужно. Мы обойдемся. Возьмите!
- Чудаки, - усмехнулся Петр Петрович, - если б не было у меня, я б вам не принес. У Черкаса, наверно, денег больше, чем у вас. Ну, расскажите мне что-нибудь.
- Да нечего рассказать-то, - робко ответил Райкин.
- Тогда на мандолине сыграй, - попросил Петр Петрович. - Я слышал, как ты тут наигрывал. Ну-ка!
Райкин взял мандолину, сел и стал играть. Геранин отошел в сторону, не то не желая мешать, не то боясь, что Петр Петрович с ним заговорит. Райкин играл что-то очень печальное, Петр Петрович полуслушал, полузабылся. Ему стало очень грустно, беспричинно грустно. Он глядел в окно, небо было сегодня прозрачное, очень тихое, низко кружили ласточки. Вдали виднелась узкая каемочка леса и в стороне - голубой купол с золотым крестом. Петр Петрович вспомнил, что тут где-то должно быть кладбище, и подумал, что оттого, верно, все так тихо, кругом и печально. Он тяжело вздохнул и вздрогнул, потому что слеза упала на его щеку.
- Райкин, Райкин! - зашептал Геранин, вытягивая губы и показывая головою на гостя. - Что ты играешь, дура!
- А? - словно очнулся Петр Петрович. - Нет, ничего, пусть играет.
- Да нет же, разве можно, - решительно заявил вдруг Геранин. - Веселое надо играть, а это что. Ну-ка, Райкин!
Он схватил свою гармонь, и оба заиграли плясовую. Петр Петрович усмехнулся. Этот же мотив они играли у него на именинах, и под него танцевал Черкас. Веселее от этого Петру Петровичу не стало. Он встал, они оборвали игру и посмотрели на него.
- Ну, прощайте, - сказал он им. - Спасибо. Приходите как-нибудь.