Однако, слушая зятя, она изредка пытливо взглядывала на Марийку, будто спрашивала: ну и чего вы с Иваном Степанычем нашли, о чем, как уговорились? Ты досказывай, внученька, досказывай скорей!.. Нюша держала в себе это нетерпение. Пусть зять поговорит о своем, о чем душа болит, потом, может, и она свое скажет. Она глядела ему в глаза, а он, будто поощряя ее за такое внимание заговорил о ферме, где не так давно работала Нюша. Она гордилась, что зять знает по кличкам многих коров третьей фермы, всегда умеет что-нибудь дотошное сказать о повадках и внешности каждой. А был же до Михаила зоотехник - доярок по имени не называл.
- А Зорьку и Рыжуху выбраковкой обошли? - заспрашивала она.
- О, им еще доиться и доиться, - ласково забасил Михаил. - Это ведь твои коровки, мам. Удои у них, старушек, еще будь здоров… А помнишь, как туга на раздой была Рыжуха? Все от нее отказались. На мясокомбинат приготовили везти. Помнишь…
- Рыжуху-то?! - Нюша улыбнулась. - Как не помнить… Орут на нее со всех сторон: "У, тугосисяя!" Жалко мне ее стало. Корова совсем молоденькая. Давайте, говорю, мне Рыжуху. До кучи: у меня в группе таких капризниц много…
- И выправилась Рыжуха. Отелами и молоком в лидеры вышла. - Михаил задумчиво и светло улыбнулся. - Да, мама… Умела ты с коровками ладить. Рыжуха-то, считай, жизнью тебе обязана… А на меня ты, мам, не гляди, что бываю хмурым и злым, плюньте. За день намотаешься… Ты не обращай… Надо тебе что - скажи… Говоришь, могилку Дмитрия найти в Германии? Давай! Мы Марийке так и накажем. Марийка, слушай, что говорю. Я тебе как отец приказываю…
- Приказывай в другой раз, а это дело по команде не выполнишь, - затараторила Марийка. Она стояла, прислонившись спиной к теплой печке, отогревалась после холодной улицы и еще дулась на отца за то, что он грубо оборвал ее, не дал досказать бабушке новости. - Сам говоришь: "В Германию не в соседнюю Ветловку съездить". А теперь глядите: "Приказываю…" Сперва разберись. Мы с Иваном Степановичем нашли на карте село, что в похоронке указано. Разрешат, можно съездить. Хотя я не представляю, как это будет…
- Хорошо будет, - заверил Михаил. - Могилку проведай, цветочки посади…
Нюша затаила дыхание: разговор поворачивался к заветному.
- А ты, мам, не волнуйся, - глянув ей в лицо, сказал зять. - Все будет как надо… Хотя лично я не сторонник всяких кладбищенских церемоний. Что изменишь, кого вернешь, мам? Разве что поплакаться? А это не по мне… Жизнь грубее - проще. Тоску и всякую слезную блажь надо глушить работой. Растить, строить - вот лучшая память о павших… А ты, мама, будь спокойна. Нет у тебя вины и долгов ни перед мертвыми, ни перед живыми. У меня, думаю, их тоже не имеется. Вкалываю как двужильный… Это, все-таки важнее, чем лить уксусные слезы.
- А как же не лить? - вздохнула Нюша. - Сколько годов прошло, а они и сейчас при мне: Митя, Гриша, Варя… И никуда от них не денешься.
- Травить себя понапрасну не надо. Радостью можно поделиться, а возле горя своего зачем кудахтать? - Михаил спрашивающим взглядом посмотрел на женщин. - В городе, бывало, идешь эдак с компанией - смех, улыбки… А тут выскакивает машина "Скорой помощи", с диким воем летит по улице. И сразу куда смех, улыбки. На сердце будто холодной водой… Как по-вашему, дело это? Плохо одному, а тыщи людей доброго настроения должны лишаться?
- А что? - сказала Катя. - Когда дом горит, вся деревня на помощь бежит. А человек дороже дома.
- Верно, Катя, верно, - Нюша заспешила поддержать дочь. - Человек-то не камень, жалью живет… На ферме, бывало, теленочек тяжело захворает, так его и на ночь не оставишь, рядом продремлешь до утра. И какое уж тут веселье, коль ему плохо. Нельзя, нельзя так. Вы можете много всего понастроить, Миша, по без милосердия доброй жизни все равно не будет…
Михаил приглашающе развел руками:
- Ну давайте, отложим дела, вынем платочки и расслезимся. Я папашу своего обвою, а вы - детей.
- Они жизней своих не жалели… - начала Нюша.
- Спасибо им и вечная память. Мы ценим это. Я тоже не жалею себя в работе. И рад: дети наши будут жить лучше нас. К этому и стремлюсь… Миша, Гриша… Хоть расшибись, а их не вернуть. Они выбыли из жизни навсегда. Ну если здраво рассудить…
Зять смолк. Молчали и остальные. Марийка пошла в горницу, на ходу снимая кофту. Махнула Нюше:
- Бабушка, мы с тобой после поговорим.
Нюша благодарно закивала в ответ и опять повернулась к зятю:
- Здраво? А разве Иван Степаныч, учитель наш, не здравый на уме?.. Вон чего Марийке наказал: землицу, слышь, привезти с Митиной могилки… С ребятишками по всем домам весной прошел, фотокарточки погибших фронтовиков спрашивали. Я Гришину отдала.
- У каждого, мам, свои заботы, - устало вздохнула Катя. - По глобусу водить указкой, конечно, легче… Ну, а ребятишкам нашим, согласна, он много добра привил. Хотя не до всякого оно доходит, как надо… Стою эдак в райцентре, у вокзальчика, автобус ручьевский поджидаю. А остановка-то, ну вы знаете, как раз напротив памятника. Солдат с винтовкой стоит, а внизу газовый огонек трепыхает… Гляжу: подходят к памятнику два вихрастых - у одного гитара, у другого фотоаппарат. Один и говорит: "Щелкни меня, Валера, пока я от голубого огонька прикурю…" Хотела я ему щелкнуть по соплям…
- Надо бы, - сглатывая зевоту, деловито сказал Михаил.
Нюша мелко, трясущимися руками теребила концы свисавшей с плеч шали, глядела перед собой в пустоту.
- А мне днями сон привиделся, - тускло улыбнувшись, сказала она. - И не то чтоб спала, вздремнула тут у печи… И вижу своего покойного Пантелея Сидорыча, отца вашего. В новой смертной рубахе, а в руках коса. Трава ему по грудь. А он вот как валит ее, вот как косой-то взмахивает!.. Приблизился ко мне и говорит: "Теперь вам все полегче будет ко мне дойти". Глянула я, а за его спиной эдакий выкос - от самого кладбища до наших ворот.
Нюша смолкла, слабая улыбка ютилась на ее губах.
- Неужели не о чем поговорить, мам? - отяжеленный ужином, вяло и сонно сказал Михаил.
Катя убрала со стола и пошла стелить постель.
Нюше казалось, что разговор не закончен, надо бы досказать что-то, хотя и не знала что. Да и к чему перечить зятю. Михаил вроде был прав. Но согласиться с ним она никак не могла.
"Они выбыли из жизни навсегда…" Эти слова задели ее. Как это "навсегда", коли она видит их лица, слышит их смех, голоса, коли Митя, Гриша и Варя всегда рядом - помощники и утешители ее? Нет! Пока она жива, живы и они…
Нюша встала, шагнула к полатям, но остановилась. Ночь ей представилась сплошной бессонницей. Она глаз не сомкнет пока не разузнает, что же нашли на карте Марийка и учитель. Нюша прошла в горницу и заглянула к внучке. Марийка спала. "Набегалась, насуетилась из-за путевки", - пожалела ее Нюша. Она постояла немного и, уходя, неслышно задернула штору: свет от лампочки падал на лицо внучки.
"Записала бы на бумажке адресок той немецкой деревни, а то забудет. Трудное название", - обеспокоенно ворочалась на полатях Нюша, а утром сразу же напомнила об этом внучке.
IV
В день отъезда Марийки у Нюши было так хорошо и легко на душе, как давно не бывало. Ее грело доброе и какое-то новое чувство благодарности и любви к родным, к Марийке. Внучка взялась исполнить все ее наказы - и могилы отыскать, и подарочек передать кому следует. Нюшу радовали Марийкины сборы-хлопоты и предстоящая поездка, от которой она, Нюша, ждала несказанно многого, и это ожидание стало смыслом ее теперешней жизни.
Железнодорожный полустанок находился в двух километрах от деревни. Решили идти пешком. Вопреки уговорам Кати, Нюша тоже пошла провожать Марийку. Сама не знала, откуда взялась у нее сила, откуда привалило здоровья. Она шла, опираясь на палочку, и радовалась солнечному дню и тому, что шагает в ногу с молодыми, словно бы заново живет на белом свете, ясно видит, слышит и, как никогда, благодарна и доверчива судьбе.
- Мам, ты как?.. - спрашивала ее Катя.
- Ничего. Слава богу, - кивала Нюша, концом платка вытирала с лица холодный пот, слыша частый угрожающий стук собственного сердца, от которого она вся дрожала и глохла.
- Дойду, авось… Ради Мариечки, ради Гриши, Мити…
Поезд запаздывал. По перрону скучно прогуливались парочки. Петя, несший Марийкин чемодан, поставил его на асфальт, взял у девчат гремевший всю дорогу транзистор и стал ловить нужную мелодию.
- Девочки, фокс! - воскликнул он и, сунув Нюше приемник, пустился в танец. Марийка и ее подружки дружно последовали за ним. Передергиваясь и нервно взмахивая руками, будто стряхивая что-то прилипшее к пальцам, они истово вихлялись друг перед другом. Нюша, оперевшись на палочку, держала транзистор и с улыбкой глядела на это веселое озорство, терпеливо дожидаясь, когда молодежь устанет ввинчиваться в асфальт. Хотелось ей еще раз поговорить с Марийкой, посидеть рядышком перед дальней дорогой, сказать ей напоследок какое-то особое напутствие. Треск барабана и завывание, исходившие из транзистора, не вязались с ее настроением, с тихой грустью расставания, с печалью чистого предзакатного неба и по-октябрьски желтой, полунагой, тянувшейся вдоль путей лесной полоски.
- Ну, будет вам, кончайте дурачиться, - насмешливо-снисходительно сказала Катя, подходя к танцующим. Она отлучалась в буфет. - Лучше вот леденцы пососите. Угощайтесь…
Голос ее перешибло барабанной дробью, воплями. Нюше казалось, что в транзисторе душат какого-то мужчину. Слышались возня, полуобморочный шепот, стон. Эту потасовку сопровождала какая-то злая бесовская музыка. Мужчине удавалось вырваться, он успевал крикнуть что-то на непонятном языке, но тут его опять сдавливали, и он лишь приглушенно мычал… Над головой Нюши вдруг пронзительно загудело, она вздрогнула и обернулась. На нее неслась темная махина тепловоза. Обдало горячим вихрем. Тяжело застучали колоса, завертелись на асфальте желтые листья, клочки газет. У Нюши закружилась голова. Кто-то вырвал у нее из рук транзистор, послышались торопливые голоса, все пошли, почти побежали к хвосту поезда. Нюша тоже затрусила следом, но ее остановила одышка, в глазах потемнело, снова оглушил стук собственного сердца.
- Ма-ама! - слабо донесся до нее знакомый девичий голос.
Она опять побежала, натыкаясь на вышедших из вагона пассажиров.
- Ма-ама! - повис в воздухе призывный крик.
"Господи! Марийка? Варя? Кто зовет меня?.."
Нюша остановилась, подняла залитые потом глаза. Красно блеснули на вечернем солнце оконные стекла и металлические поручни вагонов, ослепили ее, опять где-то пронзительно загудело, опять побежали. Затопали, зашаркали ногами, подталкивая ее.
Казалось, что ее куда-то оттесняют, закрывают ей рот, глаза, уши… Она задыхалась… Замельтешили, колыхнулись серые каски, чужие лица, раздались злые, лающие окрики. Плотным кольцом солдаты окружили пеструю толпу девчат, штыками подперли к вагонам. В толкотне лиц, за скрещением штыков выплыло родное: испуганные глаза, раскрытый в крике рот:
- Ма-ма! Ма-ма-ня!
- Варя, доченька!.. Не пущу, не дам! - Нюша кинулась на солдат, что-то тяжелое толкнуло ее в грудь, и она стала падать…
О матери Катя вспомнила, когда поезд, стоявший всего две минуты, тронулся. Она увидела ее в руках какого-то мужчины-пассажира. Тот поддерживал мать за спину, не давая упасть, и спасительным взглядом искал, кому бы передать немощную старушку. Он с тревогой также посматривал на отходящий поезд. Катя подбежала к матери, обняла за плечи.
- Что с тобой, мама?
Нюша открыла глаза и, тяжело дыша, стала смотреть на плывущие мимо зеленые вагоны.
- Ой, говорила же, не ходи на станцию. Такая даль! - с упреком и жалостью сказала Катя.
- Ничего, Катенька, сейчас пройдет… Поторопилась шибко. А где Мариечка? - еще не отдышавшись, завертела головой Нюша.
- Поехала. Во-он рядом с кондуктором стоит. Высунулась, гляди-ка. Машет нам…
Нюша не видела Марийку, но, торопясь, слабо вскинула руку над головой и тоже замахала вслед быстро уменьшавшемуся последнему вагону, который прикрывал собою весь состав.
- Ну и хорошо, вот и слава богу, - шептала она, и ее надсаженное, но понемногу успокаивающееся сердце вновь стало заполняться сладким и скорбным чувством расставания, ожиданием и надеждами, которые зародились во время Марийкиных сборов и с отходом поезда как бы уже начали исполняться.
V
Марийка смотрела на проносившиеся за окном голые рощицы, будочки, столбы с паутиной проводов, но почти ничего не замечала вокруг, ослепленная чувством какого-то жуткого счастья: "Я еду! Одна, сама! В такую даль! Я еду и не боюсь…"
Поезд во весь мах мчался на запад, с грохотом и пронзительным гудом пролетал мимо полустанков и разъездов. Казалось, он убегает от настигавшей его темноты, гонится за солнцем, которое уплыло за горизонт. И Марийка улыбнулась этому состязанию ночи и поезда, ей хотелось еще большей скорости, в груди ее что-то пело и рвалось вперед, обгоняя и неумолимую ночь, и разгоряченный поезд.
Она еще не успела хорошенько разглядеть в купейном полусумраке своих попутчиц, познакомиться с ними и жила еще последней минутой прощания, заполненной радостной суетой и многолюдьем на перроне, лицами родных и подруг, их смехом и словами, которые она не запомнила, потому что много смеялась и говорила сама. "А что там с бабушкой стряслось? Кажется, она споткнулась, упала и ее стали поднимать… Просили же: не ходи провожать. Все ж таки потащилась. "Ради Миши, Гриши…" Вот человек? Как это папа сказал? "Старуха, бабушка-повируха: из старого ума выжила, а нового не нажила…" Нет-нет, зря он так. Бабушка канительная, но она добрая, хорошая…"
И Марийка вспомнила ее, стоящую на перроне, с палкой и транзистором в руках, в черном длинном платье и фуфайке, в белом платке на трясущейся голове, маленькую, согбенную. Бабушка с годами словно уменьшилась в размерах и постепенно как бы врастала в землю. Марийка жалела ее за это, легкую жалость вызвало сейчас и само воспоминание перрона и стоящей на нем Нюши, ее разговоры о могилках давным-давно убитых и невесть где похороненных сыновей, ее странные просьбы-поручения, которые за глаза отец назвал старческой блажью.
Еще он сказал Марийке:
- Не заблудись в Германии-то. Рот не разевай, а то отстанешь. Где ты была, чего видела? Нигде, ничего…
Но это воспоминание домашних разговоров сейчас было неуместным, не вязалось с легким настроем чувств и мыслей Марийки, с безотчетно радостным ощущением скорости поезда, уносящего ее все дальше и дальше от дома - от мамы, от бабушки, от Пети… В ней держались сейчас лишь те впечатления, которые, как и сама езда, давали веселье и восторг. Неотступно стоял перед глазами давно не стриженный и грубо загорелый в дни только что закончившейся хлебоуборки Петя, что-то говорил ей; потом он, высокий и нескладный, взял ее за руки и на виду у всех (вот хам!) полез целоваться, но не сумел поймать ее губы. Марийка улыбнулась, с нежностью вспоминая васильковые Петины глаза, его смелую попытку попрощаться с ней широко и открыто, как с невестой или женой. Потом она вскочила в вагон, а он снизу смотрел на нее преданным и грустным взглядом, растерянный и счастливый.
Изредка эти яркие и трогательные картины заслоняла серенькая, бледная: бабушка в черном платье до пят и фуфайке, ее сморщенное, хмурое лицо… И Марийка воспринимала это как некое посягательство на счастливую безоблачность летучих дорожных мыслей.
VI
Едва одолела Нюша обратную дорогу в село. Не будь рядом Кати и Пети, поддерживающих ее с обеих сторон, пройти столько она бы не смогла. Давно она не нагружала себя так, тело ее тряслось и как бы звенело от крайней слабости и внутреннего зноя. Как только вошли в село, она попросила пить. Петя сбегал в ближний двор и принес большую кружку колодезной воды.
- Ледяная, мам. Смотри не застудись, ты понемножку бы, - сказала Катя, подавая воду.
Нюша уцепилась за кружку трясущимися руками и большими жадными глотками опорожнила ее. В глазах у нее потемнело, в груди застрял ком холода, еще обильнее заструился по лицу пот.
Ночью навалились жар, удушье, кашель.
Катя сидела в изголовье матери, тихонько плакала и причитала:
- Говорили же, говорили тебе - не ходи. Сама себе беду нашла. Теперь-то как, что мне с тобой делать? К фельдшеру дойти…
- Ничего, Катя, обойдется, - собрав силы, глухим слабым голосом отвечала Нюша. - А коль помру - не беда. Теперь я спокойна за вас, Кать, за себя. Что могла, сделала. Только Марийке, дай бог, повезло бы найти Митину могилку, а можа, и Гришину посчастливится… Нельзя без призору могилкам… Аль осиротелыми, бесприютными жили они, дети мои? Аль нет у них родных, матери?..
- Да ты не тревожься, мам. Говорить-то тебе тяжело. - Катя влажным рушником обтирала лицо матери. - Лежи спокойнее, скорей поправишься…
- Верно, доченька, поправлюсь. Нельзя мне помирать. Мариечку надо дождаться. Как, чего она там сумеет?.. Нет, Кать, я не помру.
Нюша собрала все, что в ней было, и поставила против болезни. Через силу пила горячее молоко, густой навар ромашки и на третьи сутки встала с кровати, попыталась даже сесть за вязанье. Посулила Марийке свитер кончить к ее приезду, и надо же расхвораться.
Нюша заставила себя взяться за работу, хотя в груди ее что-то еще посвистывало, не отпускал и влажный кашель. Главную силу ей придавало ожидание перемен, возвращение Марийки. Жила она теперь в какой-то торжественной напряженности, как перед светлым праздником. Отступила бессонница, ночи стали для нее короткими, незаметными, а маленькие, серые октябрьские дни - долгими и уютными.
По совету Кати она на время перебралась в Марийкину спальню: при болезни лазить на полати было ей невмочь.
Как-то утром, почувствовав себя покрепче, Нюша решила сама прибрать кровать, взбить перину и подушки. Делала она это с частыми передышками, но с внутренним удовольствием и гордостью: нет, она еще не совсем бесполезный человек в доме, кое-что она еще может.
Из-под перины к ногам ее свалился белый узелок. Нюша подняла его, но тут же уронила, вмиг ошеломленная горьким удивлением, похожим на испуг. Этот узелок она вручила перед отъездом Марийке.
"Неужто внучка в спешке забыла его?.. Тогда пошто прятать-то?.."
Не веря глазам, недоумевая и удивляясь, Нюша присела возле узелка и осторожно, с опаской стала развязывать его. Да, он самый, ее узелок. Вот пуховые носочки, платок, телогрейка… Вот бумажка-адресок…
"Как же так, Мариечка?.. Что за помеха была у тебя? И пошто мне ничего не сказала?.."
Нюша норовила оттолкнуть хлынувшее в сердце подозрение, что ее обманули. В это она не верила, страшилась верить. И как всегда, привыкшая угождать детям, гордиться ими, она пыталась искать вину за случившееся не в них, а в себе.
"Может, начудила я со своим наказом… До такого небось никто еще не додумывался, окромя меня, дотошницы горемычной, бедолаги старой…"