- Видом-то не знаю, а делами - орел. Вывел нас в люди. А легко ли?.. Бывало, много тут наезжало командиров, покрикивали, куда Егору Кузьмичу поворачивать - направо аль налево. Подымет ногу председатель, а куда ей ступать - это по телефону из района ему собчали. Так и шагал… Помню, я тогда бригадой верховодила. Видела, как терзался Егор Кузьмич. Выдюжил…
Архиповна совсем не заботилась о том, слушают ее, нет ли. Ей охота поговорить, соскучилась. Норовила чем-то порадовать свежего человека, открыться перед ним, задружить.
- Колька на рыбалку с ним ездил. А после сказывал: на Егоре Кузьмиче и живого места нету. Все тело в ранениях да ожогах. А спина-то ровно старый зипун в заплатках… из чужой, слышь, кожи… С фронту Егора молодым весной привезли. Война на убыль шла. Вывели его из саней: а на груди - медалев да ордянов! А сам худущий, еле-еле на ногах-то… Смеется: "Здрасте, бабы. Аль не признаете?" Года два квелился, а после - пошел и пошел. Учетчиком, бригадиром.
С улицы донеслись резкие, точно выстрелы, хлопки пастушечьего кнута, глухой путаный топот. Архиповна побежала на крыльцо. Фролов достал сигареты и вышел на воздух покурить.
По улице широко и густо валило стадо. В ворота, тревожно и радостно мыча, вошла черная, в белых звездочках корова, следом прошмыгнули козы.
- Ночка, Ноченька. - Архиповна шагнула навстречу животным.
За ужином Фролов ел румяные теплые ватрушки, запивал парным молоком, нахваливал Архиповну, а та с горячей старательностью все более открывала себя - какая она стряпунья и хлебосолка. Фролову было хорошо от еды и мысли, что впереди у него легкая жизнь среди добрых людей, таких, как Архиповна, Колька, Егор Кузьмич. Казалось, он всегда знал их, но только не видел никогда, а теперь встретил.
Лежа на высокой мягкой кровати, Фролов сонно прислушивался к тишине большого безлюдного дома, к шепоту квашни на печи, к редким неясным звукам засыпающего села. Из форточки наплывали волны крепкой свежести, и приятно было смотреть в белесую темноту осенней ночи, дышать и не думать. Его не покидало чувство беззаботности, легкое настроение курортника. И только где-то в глубине неприятно посасывало.
Ему вспомнился сегодняшний разговор в правлении колхоза. Егор Кузьмич, председатель, сухощавый, подбористый, с крупными жесткими чертами лица, представил его членам правления. Вот, дескать, тот самый скульптор, которого мы просили сделать обелиск. По условиям договора ему полагается за работу две тысячи рублей. И тут произошло нечто курьезное.
- Эй-ге! - воскликнул маленький человек в аккуратном сером костюмчике. Фролов сидел позади и не видел его лица, а только узкую спину, лысеющий затылок, чисто выбритую шею. - Я только что из отпуска. Разговоров ваших, Егор Кузьмич, не слыхал. Как хотите, а таковых денег мне сейчас не найти. И как бухгалтер я не…
- Успокойся, Трофимыч. - Председатель мельком и как-то виновато глянул на Фролова. - Товарищи, деньги найдем. Впрочем, решайте сами. Давайте общеколхозное собрание проведем. Как народ скажет…
Загудели голоса:
- Да ну… Егор Кузьмич. Неужто кто против этакого дела…
- Не будет таких.
- Значит, добро? - Председатель легонько стукнул ладонями по столу.
- А почему две тыщи? - спросил бухгалтер, вставая со стула. - По каким таким расценкам? А может, три тыщи надо. Как, товарищ скульптор?
Фролов встал, спокойно посмотрел в растерянное лицо председателя:
- Мне непонятно, Егор Кузьмич, одно: обелиск нужен или нет? Если нет, отвезите меня, пожалуйста, домой. Я не напрашивался к вам, сами пригласили. Можем и распрощаться.
В кабинете на миг стало тихо. Потом заговорили наперебой.
- Ребятишкам оркестр вон какой отгрохали, а на памятник средств нет. Гроши считаем. Стыд-головушка.
- Верно. На балалайки денег нашли, а тут ишь обедняли.
- Да разве я против? Я - "за"! - опускаясь на стул, сказал бухгалтер. - Но хочу по всей законности…
Фролов раскрыл лежавшую на коленях кожаную папку, вынул из нее проект, крупные фотоснимки.
- Вот смотрите. Эти обелиски установлены в Покровке и Озерном, то есть у ваших соседей. Моя работа. Нравится, нет - судите сами.
Снимки пошли по рукам и не скоро вернулись к Фролову. Это были хорошие снимки, четырехметровые обелиски выглядели гигантски, стройно и красиво устремлялись в небо, казались выше деревьев и горизонта.
- Повторяю, я ничего вам не навязываю. Просто для вас лучше заказ сделать по трудовому соглашению, ибо перечислением через наш худфонд обойдется гораздо дороже, да и волокиты больше. Ваше право, как пожелаете, - улыбаясь, сказал Фролов, ощущая тягостную неловкость, стыдясь своих слов и улыбки. Этот торг угнетал его.
По кабинету плыли мужские голоса:
- Да… Чисто, культурно сработано.
- Чего там. Пиши договор, Кузьмич.
- Районное начальство задумку нашу одобрило…
Дверь открылась, вошел высокий густобровый старик, с короткой серой бородой и мочальными усами. Стоя у порога, он снял шапку-ушанку, ладонью вытер со лба пот.
- Жарынь какая после дождичка, - вздохнул он, оглядывая сидящих, свои кирзовые сапоги и забрызганный известкой бушлат.
- Это хорошо, Кирилл Захарыч. Пусть подсохнет, рано дождям, погодили бы, - сказал председатель, взглянув в солнечное окно, - А ты проходи, садись. Что у тебя?
Старик нерешительно переминался с ноги на ногу, мял в руках шапку.
- Да я было опять насчет алебастру… А коли заняты, посля зайду.
Старик ушел. Все молча посмотрели ему вслед.
- Вот кому бы памятник поставить, - тихо сказал Егор Кузьмич. - Четырех сыновей на фронт проводил… Трофимыч, а почему до сих пор Кириллу Захарычу не достроили дом?
- Это вы у райкомбината спросите. Деньги бригаде я выплатил сполна, - ответил бухгалтер.
- Хорошо, разберусь. - Председатель посмотрел на часы. - Ну что? Кажется, все ясно. Давайте, хлопцы, по работам. Время - золото.
Когда люди вышли, председатель, улыбнувшись, сказал Фролову:
- Вы извините. Трофимыч у нас горяч, но не злой он…
На столе зазвонил телефон… Трубка приказывала. Фролов понял, что районное начальство требует от председателя в двухдневный срок сдать триста тонн пшеницы, иначе "сгорит" какой-то план. Егор Кузьмич пытался объяснить, что колхоз годовое задание перевыполнил, но, если надо выручить район, он сможет еще отправить тонн сто добавки. Сделает это денька через три, когда освободятся машины, занятые на вывозке свеклы и кукурузы. Трубка зазвенела громче. Лицо Егора Кузьмича оставалось спокойным.
- Послушайте, Василь Андреич… Нет, вы послушайте, - не торопясь говорил он. - Видите, какая погода? Не могу я оставить свеклу в поле… Понимаете? А пшеница у нас в сухом месте, всегда сможем подвезти, коль у вас нехватка в плане. Как только машины… Но почему к двадцатому?
- Значит, завтра не повезешь пшеницу? - напряженно спросила трубка.
- Нет, везти не на чем, - ответил председатель.
- Завтра к десяти в райком! - воскликнула трубка и смолкла.
Егор Кузьмич приложил ладони к вискам. Но тут же снял трубку с другого телефона.
- Савелий Семеныч? Продолжайте возить кукурузу и свеклу. Да. Я знаю, звонили. Ничего, ничего… Все машины сосредоточить. Ясно? Ну и добро.
Несколько минут председатель сидел молча, тихонько постукивая по столу ладонью, потом вспомнил о Фролове.
- Нет-нет да проглянет старинка, - кивнув на телефон, сказал он. - Умри, а подай к такому-то часу. Брось часть урожая в грязь, под снег, а все внимание им, чтобы рапорт в область послали скорей.
- Кто звонил? - спросил Фролов.
- Инструктор… Василь Андреич. Давненько он там, почти с самой войны… Былой гонорок нет-нет да покажет.
…Фролов лежал и отгонял эти воспоминания, ему хотелось забыть и разговор в правлении, и самого председателя: от всего этого веяло хлопотами. Можно, наконец, полежать вот так - без мыслей и забот?! Надоело копаться в себе. Устал. Фролов засыпал, а сам невольно думал о том, почему он здесь, в крестьянской избе, а не в городе, вспоминал свою недавнюю поездку в село.
Было это года два назад. Его пригласили в районную школу. В пришкольном садике решили установить обелиск в честь тех, кто ушел на фронт со школьной скамьи и не вернулся. Фролова это взволновало. Сначала он замахнулся слепить монументальную, скульптуру, сделал десятки рисунков, моделей-эскизов из пластилина. Однако в те дни он готовился к зональной выставке, и для исполнения побочных заказов времени почти не оставалось. Монумента не получилось, а лишь обелиск с гипсовым барельефом. Свою работу Фролов увидел вскоре в областной газете. Под снимком обелиска прочел о себе. Его хвалили. Вскоре он получил письмо из далекого села. Просили сделать обелиск, "такой, как в газете". И вот еще одно письмо - нынешний заказ.
…Динамик на столе неожиданно и громко взорвался аплодисментами, Фролов подумал, что в колхозном клубе забыли вовремя выключить радиоузел. После затишья женский голос ликующе объявил очередной номер программы. И по тому, как несобранно заиграл оркестр, Фролов догадался, что передается концерт местной самодеятельности.
Тот не забудет, не забудет
Атаки яростные те… -
вел по-петушиному бойкий тенор, и было ясно, что поет какой-то паренек, ему очень нравится эта песня, но никогда не видел он и даже не представляет яростные атаки на безымянной высоте и, верно, поэтому так лихо терзает строгую, мужественно-печальную мелодию. Ему, веселому, глупо-юному, одинаково о чем петь: о ребятах, что остались лежать в темноте или о летке-еньке. Важно петь, стоять на яркой сцене, у микрофона и видеть, как в ближнем ряду притихшего зала млеет единственная Галя или Маша.
С легким беззлобным возмущением слушал Фролов песню и, засыпая, видел себя то в людном зале, где гремит концерт, то бегущим сквозь черные кусты немых взрывов.
V
Проснулся Фролов от знакомых с детства утренних звуков: во дворе кудахтали куры, в склоненных к окну ветках клена кишели звонкие воробьи. В форточку дышало ясное небо. Оно все более солнечно голубело, обещая ветреный день. Из прихожей доносились мягкие суетливые шаги Архиповны, шум сепаратора, какие-то родные кухонные запахи… Фролов сладко потянулся, на миг увидел себя мальчишкой, дома у матери…
Сейчас ему не хотелось думать о работе, что впереди. Эти мысли как-то не вязались со светлым настроением утра. С Архиповной картошку на ее огороде сейчас покопать бы или среди народа потолкаться, деревню хорошенько рассмотреть. Каковы они, сегодняшние солдатки и доярки, образы которых он натужно создает в своей мастерской? Вспомнились газетные строчки: "Композиции выполнены вяло…" Не оттого ли, что в деревне он теперь бывает раз в пять лет наскоком или проездом, что последние годы талант его живет лишь эксплуатацией памяти. А разве память неисчерпаема?!.
- Не спите? Тогда позавтракали бы, пока не остыло. - В комнату заглянула Архиповна.
- Спасибо, я сейчас. - Фролов стал одеваться, вынул из чемоданчика мыло, зубную щетку, полотенце - вид, запахи этих домашних вещиц напомнили ему о семье, всплыло бледное личико Катеньки, усталые глаза жены. Продолжая прерванные Архиповной мысли, он оправдывался: "Ничего, пусть пока будет так… А уж в следующий раз в деревню на полгода закачу. По-настоящему осяду, поработаю. А пока… до осенней распутицы закончить обелиск и поскорее проводить в санаторий Катеньку".
Завтракали с Колькой за кухонным столом. Колька ел вяло, казалось, что он еще не совсем проснулся.
- И до коих ты, голубчик, гулял? - буднично спросила его Архиповна.
- Не помню, - заспанно буркнул Колька.
- Вот полюбуйтесь. - Архиповна вздохнула. - И каждый раз так… до петухов. А кабы обжениться…
- А! - Колька нервно махнул рукой. - Кабы да бы… Быкай не быкай, а быка не будет. Бабушка, дай хоть поесть спокойно.
- А я как раз за покой и ратую. Чтоб по-людски жил… Укорота нет никакого. Безотцовщина. Будь Ваня с Леной живы, не стал бы так выкаблучиваться перед родителями. А на меня наплевать.
Колька вдруг встал и обнял Архиповну.
- Женюсь, бабушка, ей-богу. Дай-ка только срок, будет тебе свадьба, будет и внучок.
- Дождусь ли. - Архиповна безнадежно покачала головой.
Фролов поднялся из-за стола разрумяненный: вкусен и горяч был завтрак.
- Когда вас ждать к обеду? - обратилась к нему Архиповна. - Где и чего ныне работать будете? Сказывали, памятник у нас состроите?
- Да, - кивнул Фролов. - Обелиск.
- Какой же на вид-то будет? - спросила она.
- Обыкновенный обелиск погибшим воинам. - Фролов взглянул в засветившееся любопытством лицо старушки, прошел в комнату и принес оттуда фотографии. - Вот посмотрите.
Архиповна, прищурив глаза, долго разглядывала снимки, держа их на расстоянии вытянутой руки.
- Этот в Покровке установлен, а тот - в Озерном, - пояснил Фролов.
- Оба, гляжу, на один манер… И у нас эдакий же хотите? - тихо и как-то бесцветно сказала она.
- Да, а что?
Архиповна поджала губы и молча вернула фотографии. Чуть погодя вздохнула:
- Пусть хоть такой. А то никакого нету.
И отошла от Фролова к печке. А он какое-то время стоял растерянный. Кольнула досада: "Какое дело этой бабуле?! Знай пекла бы ватрушки".
…С Егором Кузьмичом выбирали видное место для обелиска. Облюбовали площадку перед зданием клуба.
- Лучше не сыскать, пожалуй, - сказал Егор Кузьмич. - Смотрите сами.
- Что смотреть, чудесное место для обелиска, только от дороги надо отступить подальше, к садику, - всем довольный, заключил Фролов.
- Делайте как лучше. Стеснять вас не будем…
- Не беспокойтесь, Егор Кузьмич. Все будет просто и хорошо. Обелиск не только память о погибших, это славная страница села…
- Вы бывали на фронте? - остановил его председатель.
- Два года. От Днепра до Эльбы прошел. Поцарапало, но вот живу. Как это…
Нас танки не смяли и смерть не скосила,
Тоска не загрызла в окопной глуши.
Фролов взглянул в лицо председателя и почувствовал неловкость: о войне с этим человеком надо говорить как-то иначе.
- Вы тоже были? - спросил он, заранее зная ответ.
Егор Кузьмич молча кивнул, достал из кармана листок бумаги и бережно подал Фролову:
- Тут имена погибших. Сорок семь…
Чуть прихрамывая, председатель ходко зашагал к правлению.
Фролов смотрел ему вслед, мысленно ощупывая под темным плащом обожженную, в заплатах из чужой кожи спину.
Весь день Фролов и выделенный ему в помощь плотник готовили площадку под обелиск. Сколотили опалубку, залили бетоном. А теперь осталось сложить из кирпича невысокий четырехгранник, отштукатурить, основание украсить барельефами военных мотивов, на мемориальной доске написать имена павших, а сверху прикрепить беленькую звездочку. Все ясно и просто.
Плотник был невысокий, широкой кости мужик, с седыми вихрами на большелобой голове. Работал он не торопясь, с какой-то угрюмой молчаливостью.
Когда размечали площадку, он сказал:
- Давайте шагов на пятнадцать отступим вот сюда, на возвышенку…
- Зачем? И здесь ровно, хорошо, - возразил Фролов.
- Сейчас ровно и сухо, а весной тут ручей, а посля лужица долго стоит.
Для опалубки доски можно бы и не строгать, он строгал.
- Антон Иванович, лишнее это. Все равно фундамент наполовину будет в земле, - заметил Фролов.
- Не знаю, чего вы наверху смастерите, а основу надо ровную, крепкую. Памятник. Могилка, значит. Я под свой дом и то… А это ж на века.
Во время перекура он сворачивал козью ножку, глубоко затягивался дымом, сипло покашливал, взгляд его задумчивых глаз упирался в одну точку. Вдавив окурок в землю, он не спешил брать топор, сидел и озабоченно оглядывал площадку.
- Что, начнем, Антон Иванович? Сегодня бы закончить фундамент, - поторапливал Фролов.
- Кончим. Куда спешить? Там всегда спешили…
- Где?
- Бывало, завалишь мерзлыми комьями товарища. Звездочку поставить некогда… А теперь чего ж спешить?
- Воевал, значит?.. Это хорошо.
- Ничего хорошего, - буркнул Антон Иванович и молчал до самого обеда.
Мимо пошли ребятишки из школы. Запестрели рубашки, красные галстуки. Окружили площадку. К Антону Ивановичу подошел курносый мальчик лет десяти с темным хохолком волос.
- Чего строите, дедушка?
- Ты, Сережа, у дяди спроси. Он лучше расскажет, - вытряхивая из рубанка белые стружки, сказал плотник.
Фролов вкратце объяснил. Ребятишки загомонили:
- А нам Зоя Ильинична рассказывала… В нашей деревне каждый третий погиб на войне.
- Дядь, мы сирень и цветы здесь посадим.
- А можно сюда газ подвести? Вечный огонь.
- Дяденька, а обелиск красивый будет?
- Скоро увидите, - сказал Фролов, улыбаясь.
Этот горячий интерес ребятишек к тому, что он делает, тронул его. Фролову стало неловко. Он сел на горку кирпичей и закурил. Подъехал самосвал, вывалил бетон в опалубку, плотник взял лопату и старательно разровнял густую серую кашу.
Отъезжая, самосвал забуксовал в колдобине, вырытой вчерашним ливнем. Заднее колесо взвизгнуло, машина рванулась вперед. Фролову что-то стукнуло в глаз. Он закрыл его ладонью, полез в карман за платком. Глаз нестерпимо жгло, словно в него сыпанули горячего песку.
- Что такое? - подошел Антон Иванович. - Ну-ка отыми руку. Э-ге. Это вам небось камешком из-под колеса. А глаз цел.
- Но я ничего им не вижу. - Фролов тряхнул головой.
- Засорен… Вам бы к фельдшеру. Недалече отсюда, вон за третьей избой, жестяная крыша. Спросите Татьяну Сергеевну…
Фролов шагал, спотыкался, ругал себя: "Разинул хлопалки".
Он подошел к дому с табличкой "Медпункт" и услышал музыку. Взбежал на крыльцо, шагнул в сени.
- Здравствуйте! - громко сказал он с порога.
Где-то в передней смолк баян, оттуда вышел курносый темноволосый мальчик.
- Вы к нам? - растерянно сказал он.
- Мне фельдшера, Татьяну Сергеевну.
Мальчик выскочил на крыльцо и крикнул:
- Ма-ам!
В окно Фролов увидел на дворе женщину. Она развешивала стираные полотенца на веревку, протянутую от крыльца до крыльца сарайчика. Около крыши веревка высоко уходила от земли, женщина вставала на скамеечку, ее пестрый халат оголял загорелые ноги.
Он сел на стул, прикрыл платочком глаз.
- Здрасьте, - раздался знакомый голос.
Фролов встал навстречу входящей женщине.
- Здравствуйте, Татьяна Сергеевна. Рад вас снова видеть. Выручайте…
Медпункт и комната, где жила фельдшерица, были под одной крышей, их соединяла веранда. Прошли в перевязочную.
- Ну, показывайте. - Татьяна Сергеевна, только что неловкая, суетящаяся, надев белый халат, стала строгой и уверенной. Она быстро удалила из глаза соринку и пипеткой стала закапывать.
- Не простудились после вчерашней дороги? - спросил Фролов.
- Как видите.
- Ничего как раз и не вижу.
Они засмеялись.
- Вот и все. Не больно? Будет беспокоить, приходите, - сказала она.