Ольга Михайловна лукаво покосилась на дочь. Терентьев сидел так, что прямо в него упирался тяжелым умным взглядом бородатый мужчина с фотографии в рамке.
- Это мой муж, - сказала Ольга Михайловна. - Отец Ларисы. Погиб в Венгрии в апреле сорок пятого. С той поры мы с Ларочкой одни.
- А почему? - спросил вдруг Терентьев. Лариса удивленно взглянула на него. Терентьев пробормотал, оправдываясь: - Я хочу сказать, вы так хорошо выглядите… Вы, конечно, могли бы устроить жизнь по-иному.
- Об этом надо спрашивать не меня, а Ларису, - ответила Ольга Михайловна, засмеявшись. - Моя судьба всегда была полностью в ее руках. Надеюсь, вы уже знакомы с ее характером. Лариса - рабовладелец. Такого бессердечного человека, как она, трудно и вообразить. Она отвергала всех женихов, которые иногда мне попадались.
- Правильно, - подтвердила Лариса. - Ни один твой жених не стоил тебя.
- Она говорила по телефону: "Мамы нет", - даже если я бывала дома, когда слышала, что звонит мужчина, - продолжала Ольга Михайловна. - Заведующему нашей больницей, вызывавшему меня на срочную операцию, она отрезала: "Не звоните больше, маме надоели ваши ухаживания!"
- Но в прошлом году я разрешила тебе распоряжаться собой свободно, - сказала Лариса.
- Да, когда увидела, что у меня полностью утрачен вкус к свободе!
Мать и дочь смеялись так весело, что и Терентьеву приходилось улыбаться, хотя ему было не смешно. Он еще не встречал двух женщин, так влюбленных друг в друга, как эти. В каждом их слове и шутке, взгляде и жесте проступало такое взаимное уважение и приязнь, такая гордость друг другом, словно они были нежные подруги, а не мать и дочь. Терентьев видел, что они счастливы оттого, что сидят рядом и могут обмениваться шутками и улыбками, любой посторонний лишь мешал этому их радостному взаимному общению. Терентьев чувствовал себя все более неудобно.
Он мало говорил и, чтобы не привлекать внимания своей молчаливостью, много ел и пил. Ольга Михайловна подливала в его рюмку вина, подкладывала в тарелку еды. Она успевала занимать гостя, отшучиваться от дочери, приносить с кухни очередную порцию еды, сама с охотой ела и пила. Терентьев постепенно открывал в ней давно известные по рассказам Ларисы черты, она с каждой новой минутой сближалась с описанием дочери. Но это была схожесть не внешняя, а глубинная. Лариса точно обрисовала характер и ум матери, она, видимо, больше всего и любила в матери ее ум и характер, а обо всем остальном - внешности, годах - отзывалась небрежно и снисходительно: "Старушка моя! Что с нее возьмешь?"
И, по привычке обобщать каждую частную свою мысль, Терентьев, прислушиваясь к беседе женщин и сам изредка вставляя в нее словечко-два, размышлял о том, что Щетинин, пожалуй, прав: он, Терентьев, плохо разбирается в людях. Насколько он старается быть дотошным в исследовании научных явлений, настолько же поверхностен в понимании людей. В людях он видит лишь то, что в них видится, на большее его не хватает. Человек безмерно сложнее самого сложного химического раствора, - к раствору он подходил как к чему-то запутанному и многообразному, пытался распутать запутанное, выяснить линии многообразного, здесь, именно здесь были истоки его научного успеха! Может, причина его провалов в обращения с людьми, неудач в дружбе с Ларисой была в том, что тут все оказалось простым? Он говорил себе, досадуя: "Не надо усложнять отношения!" Не означало ли это: "Не надо понимать, обойдусь без понимания!"?
После чая Ольга Михайловна стала одеваться.
- Поскольку Ларочка недавно сделала меня вольноотпущенницей, я иногда выбираюсь в кино, - сказала она Терентьеву. - Сегодня у нас коллективный выход на новинку. - Она ушла.
Терентьев пересел на диван. Кот тоже сменил свое место в кресле на уголок дивана. Терентьев постарался его не беспокоить, но кот потянулся, выгнул спину и заворчал по-собачьи - низким, свирепым голосом. Лариса села рядом с Терентьевым и взяла кота на руки. Он успокоился и закрыл глаза.
- Его зовут Амонасро, - сказала Лариса… - Правда, он похож на Амонасро из "Аиды".
Терентьев не находил, что любовь к музыке должна простираться так далеко, чтоб котов называть именами из опер.
- Он скорее Сидор! Я бы назвал его Сидором.
- Сами вы Сидор! Он Амонасро. Он зол, коварен и свободолюбив, как Амонасро.
- Сидор! - настаивал Терентьев. - Он хозяйствен, степенен и неповоротлив, как все Сидоры!
Лариса швырнула кота в кресло. Амонасро, раскинув лапы, тяжело пролетел по воздуху и шлепнулся на сиденье. Он сверкнул зловещими желтыми глазами и заворчал тем же собачьим голосом.
- О чем вы хотели со мной говорить, Борис Семеныч? - оказала Лариса. - Куда вы собрались?
Но Терентьев не мог начать. Недавние мысли о сложности человеческих отношений путали его. Он не знал, что скрывается за спокойной внешностью Ларисы. Возможно, она уже все знает о его намерениях.
Лариса с удивлением поглядела на Терентьева.
- Что с вами?
- Со мной? Со мной, в общем, ничего! Знаете, куда я еду? На завод к Аркадию. Как вы относитесь к этому?
Лариса сперва вспыхнула, потом побледнела. Кровь медленно отливала от ее щек. Терентьев взял ее руку, она не отняла. Когда Лариса заговорила, голос ее был спокоен.
- Вы собираетесь взять меня с собою?
- Если вы соглашаетесь…
- Я не хочу видеть Аркадия.
- Тогда вы останетесь, а я поеду с Михаилом Денисовичем.
- Он тоже едет?
Терентьев стал рассказывать, как он пришел к мысли, что без поездки на завод не обойтись, Лариса прервала его:
- Между прочим, я знала, куда вы надумали… Вы предложили потолковать о поездке, я сразу догадалась, что за поездка. А сейчас, услышав об этом, вдруг испугалась…
Терентьев печально усмехнулся. Он и здесь за внешностью не разглядел сути. Сути его действий тоже никто не понимает. Щетинин недавно доказывал то же, что и Лариса: они ожидали от него подобного поступка, словно иначе он не мог. И бесполезно им толковать, что, сложись обстановка хоть немного по-иному, просто не найди он времени на обдумывание всех "за" и "против", никуда бы он не поехал, а занимался по-прежнему теоретическими расчетами и анализами экспериментов. Вот так и идет его жизнь - по тропкам и боковушкам, шарахается из стороны в сторону, кривит, а им представляется, будто он стремится все в одну сторону, прямолинейный, как пика.
- Лариса, можно с вами откровенно?
- А разве мы и так не откровенны?
- Мне придется каждый день видеться с Аркадием. Я не знаю, о чем вдруг пойдут у нас разговоры… Вы не переменили своих решений?
Терентьев знал, что на прямой вопрос Лариса ответит с такою же прямотой. Он уже привык, что с ней не надо недомолвок и осторожничанья. Но его поразило, что она даже не задумалась. Она заговорила сразу, словно ожидала этого вопроса и имела на него давно продуманный ответ:
- Нет, не переменила. Я не уважаю его: он совершил подлость. Я думаю об этом днем и ночью, каждую свободную минутку. Я убеждала себя: он больше таким не будет, он исправится… Меня это тоже не устраивает. Жить с человеком, о котором знаешь, что он порядочен по принуждению, а не по натуре, честен лишь потому, что за нечестность наказывают… Нет, нет, такая любовь не для меня! Вы не согласны со мною?
Терентьев промолчал.
- Почему вы молчите, Борис Семеныч?
- Нет, так, Лариса… Думаю: какого же человека вы смогли бы полюбить?
- Вы не гадайте, а просто спросите меня. Я хорошо знаю, кого могу полюбить, Я полюблю только такого, которым смогу гордиться. Мне неважно, будет ли он красив, молод… Но он должен быть честным, очень честным, другого мне не надо! Честным и умным - вот кого я выберу!
И снова она говорила рассудочно и спокойно, с той же пугающей простотой. Теперь ей оставалось задать последний вопрос - все станет окончательно ясно. Вопрос был до того труден, что у Терентьева пересохло в горле. Он прокашлялся.
- Значит ли это, что сам я?.. Вы понимаете меня?
- Да, конечно, - ответила она. - Вы хотите знать, думала ли я о вас как о своем будущем муже? Да, думала и не раз - после той прогулки, помните?..
- А сейчас, Лариса?
- Не обижайтесь, я ничего не стану от вас скрывать. Я знаю, вы были бы настоящим отцом моему ребенку… Но так я не могу - из рук в руки… Я разорвала с Аркадием, я должна его забыть! Если бы вы знали, Борис Семеныч, насколько легче разорвать, чем забыть! Но я его забуду, я должна его забыть! У меня ведь нет другого выхода, правда?
Ода ласково и грустно взглянула ему в глаза, положила руку ему на плечо. Он в смятении отстранился и от руки и от взгляда.
- Мне надо идти. Нет, вы все же странная, вы очень странная, Ларочка!
- Это хорошо или плохо?
- Не знаю. Вы все равно не переменитесь, даже если это плохо. Оставайтесь уж такой, какая вы есть, всегда такой, как есть, Ларочка!
26
Черданцев встретил их на вокзале. Терентьев знал, что Черданцеву на заводе досталось, но не ожидал, что тот так переменится. Он похудел, был небрит, неопрятен - на пиджаке сидели пятна, еще хуже выглядели брюки. Он походил на рабочего из грязного цеха, а не на элегантного научного сотрудника, каким всегда ходил в институте.
- Как дела? - закричал Щетинин еще до того, как Черданцев подошел к ним.
- Дела ничего! - ответил Черданцев. - Крутятся потихоньку. С вашим приездом, конечно, пойдет быстрее. Директор завода чуть в пляс не пустился, когда узнал, кто к нам приезжает.
Щетинин строго оглядел его, стараясь не замечать иронии.
- Дела не столько крутятся, сколько пачкаются. Вы что-то опустились, Аркадий; даже не ожидал, что увижу вас таким.
Черданцев сдержанно улыбнулся.
- Посмотрим на вас через недельку! Крутом щелочи, кислота, пульпа - все пачкает и разъедает, не успеваешь руки отмывать, чтоб не съело кожу. Ходим в спецовках, но это помогает слабо… - Он осматривал свой костюм, словно лишь сейчас увидел его. - Надо было, пожалуй, почиститься. Я как-то здесь, по старой памяти, мало обращаю внимания на одежду.
Терентьев немного помедлил, прежде чем подойти к Черданцеву. Они не виделись со дня защиты. Терентьев в поезде обдумывал, как ему держаться. Лучше всего было бы запросто протянуть руку, поинтересоваться, как дела. Еще до того, как они поздоровались, Терентьев понял, что Черданцев не примет такого обращения. Черданцев был сдержан и сух - скользнул быстрым взглядом по лицу Терентьева, сразу же отвернулся и пошел вперед, указывая дорогу.
Около вокзала стояла старенькая "Победа", надо было проехать еще километров тридцать. Терентьев сел спереди, позади разместились Щетинин с Черданцевым. Машина покатила по грейдерной дороге, оставляя за собой стену едкой пыли. Во все стороны простиралась каменистая, выжженная солнцем пустыня - унылый и скудный мир предгорий. Горы белыми гребнями подпирали горизонт, до них было километров двести. Небо опрокинулось шайкой над головой, облачная пена стекала за край земли. Изредка в этой пене показывалось солнце, оно тоже было словно намыленное - тускло светило, чуть грело. Даже травы пахли распаренными березовыми вениками. Шла южная непонятная зима - ни жара, аи холод, ни дождь, ни вёдро, - пора сквозняков и сумерек.
Черданцев рассказывал, как получилось с внедрением разработанных им новых процессов и схем переработки. Руды здесь крайне сложного состава, материал, поступающий в гидрометаллургический цех, день ото дня меняется, единого рецепта не подберешь. Производственники стараются соблюдать предписанные режимы, что не всегда удается. От этого эффект новых схем снижается.
- Надо воздействовать на цеховиков! - сказал Щетинин. - Как у вас личные взаимоотношения с работниками завода? При подобных испытаниях важно ощущать дружескую поддержку.
Личные отношения у Черданцева сложились хорошо со всеми работниками завода. Правда, он поселился на квартире начальника очистного цеха Пономаренко, а Пономаренко не в ладах со Спиридоновым, начальником смежного - электролизного цеха. Соседи, квартиры - дверь против двери, но встретятся на лестнице - никогда один другому не поклонится. Спиридонов попенял Черданцеву, что тот предпочел Пономаренко, но дальше упреков не пошло, в поддержке своей он не отказывает. То же можно сказать и о Пономаренко: человек он вспыльчивый и недобрый, но науку ценит, все старается сделать, о чем попросишь.
- Сколько я ни посещал учреждений и предприятий, везде одно и то же, - обратился Щетинин к задумавшемуся Терентьеву. - Обязательно кто-нибудь кому-нибудь на ногу наступает. Удивительный народ - люди: не берет их мир.
Черданцев подтвердил, что ссор на заводе много, без стычек трудно вести производство. Он говорил вежливо и спокойно. Когда на него не смотрели, лицо его становилось замкнутым и постаревшим. "Нелегко ему здесь, - думал Терентьев, - очень нелегко. И, вероятно, еще обидно, что мы явились с непрошеной помощью".
- Вы упомянули, что не обращаете внимания на одежду по старой памяти? - спросил Терентьев. - Как это надо понимать - "по старой памяти"?
- Да ведь я вырос на этом заводе. Мать у меня скончалась еще до войны, жили вдвоем с отцом в поселке с первого дня строительства; батя трудился каменщиком, потом выучился на очистника. Здесь же он и помер в сорок девятом. Меня тут всякая собака знает.
Это был в конце концов пустяк, но Терентьев почему-то все возвращался мыслью к тому, что Черданцев здесь свой. Видимо, и Щетинин думал об этом. Он сказал Терентьеву, когда шофер вдруг затормозил на ухабистой дороге и вместе с Черданцевым вышел посмотреть, не спустили ли шины:
- Не удивительно, что заводской технолог так поддерживал его на защите, помнишь? Специально командировали человека в Москву.
Вскоре показался поселок - оазис в унылой пустыне. Но это был оазис из камня, а не из зелени. Три параллельные длинные улицы пересекались коротенькими переулочками. На улицах были хорошо замощенные мостовые и асфальтированные тротуары, в переулочках росла скудная трава, и каждый порыв ветра вздымал серые пылевые облака. Улицы были обсажены акацией и шелковицей - чахлые деревца, скрипевшие жестяным скрипом и покрытые все той же серой пылью. Их, похоже, садили каждую весну заново, лето они кое-как тянули, постепенно увядая, а к зиме полностью погибали. Терентьеву не раз приходилось видеть в районных городках такие заброшенные деревья, не аллеи, не скверы, не парки, просто "зеленые насаждения", как их именовали в отчетах и разговорах.
- Интересно, что тут делается во время дождя? - ворчал Щетинин. - В переулок и нос не высунуть: утопнешь.
- Дожди у нас редкость, - объяснил Черданцев. - А почва - песок, вода не застаивается.
Они шли по центральной из трех улиц. Два ряда чистеньких трехэтажных, неразличимо одинаковых домов с бетонными оградами палисадничков вели на площадь, где поднималось внушительное пятиэтажное здание. В палисадничках ничего не росло, кроме бурьяна: воды, по словам Черданцева, еле-еле хватало на бытовые нужды, не до садов и огородов.
Пятиэтажное здание оказалась заводоуправлением. Черданцев предложил зайти в технический отдел, к плановикам, в бухгалтерию. Директора и главного инженера вчера вызвали в город, совещание с ними придется провести дня через два, но с техническими работниками можно и сейчас поговорить. Терентьев идти в заводоуправление отказался. От площади, через несколько домов, начинался пустырь, пересеченный асфальтированными шоссе, веером сходящимися к поселку. За пустырем поднимался завод. Терентьев не мог оторвать от него взгляда. Он первый раз в жизни был на металлургическом предприятии.
В университете производство его не интересовало, да и не было возможности с ним познакомиться: практика осваивалась в лабораториях. А потом пошли скитания по глухим углам, где самым крупным предприятием значились ремонтные мастерские в леспромхозах. Немаловажной причиной, толкнувшей Терентьева в дальнюю поездку, была и эта - побывать наконец, на большом современном заводе.
В стороне дымили светлым дымком две высоченные, метров на полтораста, кирпичные трубы, за ними правильными рядами стояло одно производственное здание за другим - плавильный цех, рудный двор, агломерационная, гидрометаллургические цехи - очистной и электролизный. Еще подальше, замкнутый в свой компактный мирок, вздымался комплекс строений ТЭЦ - мельницы, котельная, машинный зал, три трубы пониже цеховых, курившиеся густо и напряженно. Вся площадка промышленных сооружений была затянута дымом; особенно много его клубилось над плавильным цехом, тот весь был словно прикрыт шапкой синего тумана.
Щетинин протянул руку к заводу.
- Когда ветерок в эту сторону, в поселке, очевидно, несладко?
- Поселок построен с подветренной стороны, - ответил Черданцев. - Основные воздушные потоки устремляются с гор в долину. Но иногда задувает и к нам, радости тогда немного.
- Пройдемся по цехам, - решил Щетинин. - Кстати, где будем жить?
- Приезжих обычно размещают на квартирах местных работников, потому что гостиница у нас неважная. Вас соглашается взять Спиридонов. У него три комнаты, одну отдадут вам.
- Это начальник электролизного цеха? Заклятый враг вашего хозяина Пономаренко?
- Он самый. Только почему заклятый? Не дружат - это верно.
Осмотр завода Черданцев начал с рудного двора. В гигантских бункерах этого каменного сарая легко могли уместиться двухэтажные дома. Бункера были доверху полны золотистой рудой, доставленной с гор. К рудному двору примыкала агломерационная, за ней тянулся самый обширный из заводских цехов - плавильный. Здесь стояла отражательная печь - внушительное здание в здании. Над ней с трамвайными звонками проплывали мостовые краны, у окон суетились печевые. Воздух около печи был удушлив и жарок, в нос бил сернистый газ. В стороне от отражательной печи, вдоль стены цеха, вытянулась цепочка исполинских бочек - конверторов, в которых из расплава, содержавшего много ценных металлов, выжигалось железо. В конверторах гремел сжатый воздух, газа около них было еще больше. Щетинин раскашлялся и поспешно отошел. Кашель мучил его все время, пока он находился в цеху, долго не оставлял и за воротами цеха.
- А говорят, грешники проводят вечность у серных котлов, - сипел он. - Черта с два выдержишь вечность в подобной атмосфере!
- К сернистому газу привыкают, - заметил Черданцев. - В очистном отделении у нас хлор, это похуже.