Берет рогулины, заостряет концы и забивает в землю по обе стороны костра, а из оставшихся ракитин сооружает сушилку. Вешает спальный мешок отверстием к ветру, то же самое проделывает и с другими намокшими вещами.
Все остальное он накрывает брезентом и прижимает обкатышами, каких много на берегу.
Теперь есть время подумать и о друге - эвенк каждый год приходил сюда его встречать, и три его большие лайки издалека выскакивали навстречу. Если бы накануне он не слышал оленя, можно было бы подумать, что эвенк еще не подоспел. Но вряд ли он обманулся, он ясно слышал звон привесок оленя, копытящего землю.
Вдоль берега, меж зарослей дикой смородины и ракитника, вьется тропинка, будто оброненный пояс. За многие годы ее протоптали вьючные олени эвенка. На стволах редких лиственниц еще видны старые, затекшие смолой затесы. Они указывали дорогу, когда тропы еще не было. Они говорили о том времени, когда эвенк, молодой узкоглазый бродяга, пришел в эти места. Он убежал из школы, уверенный, что тайга научит его тому, чего не может дать никакая школа.
Сначала он срубил себе избушку. Со временем, расширяя охотничьи угодья, еще три. Одну с просторной пристройкой - хлевом и баней, две, поменьше, на путиках - для ночевок. От верховьев реки до устья простирались угодья эвенка, места здесь были богатые, да и пушной зверь водился в достатке. Глубоководный плес у перепада был единственным местом на реке, где можно было ловить сетью. Там, куда уводила тропа, сверкали рядом два круглых болотных озерка, будто потерянные очки. Берега этих озер изрыты бесчисленными норами ондатр. Осенью озера становились взлетной площадкой для перелетных птиц, весной - посадочной. Одним словом, это было одно из самых недоступных и потому лучших для охоты мест в тайге. Особенно по нынешним временам, когда дальние выстрелы то тут, то там, звучащие невинно, как падение дождевых капель, повсюду проредили жизнь.
На стволах редких лиственниц еще видны затекшие смолой затесы. Но у них уже новое содержание, свое назначение они давно утратили.
Он ступает на тропу… Всюду полумесяцы оленьих следов, разве что только звезд не видно. Прочитав цепочку следов, он поворачивает назад.
Эвенк прибыл сюда несколько дней назад, олени опять перегружены… Он возвращается к костру, садится на чурбак и вытягивает ноги, так что его резиновые сапоги начинают дымиться. Дотянувшись до транзистора, кладет его на колени и крутит обе ручки сразу… От тепла голоса прочистились. Он не знает, где поют, кто поет, что поют и на каком языке. Но ему явно нравится эта песня - он слушает открыв рот.
Когда песня кончается, он поспешно выключает приемник, по опыту зная: последующее наполовину убьет предыдущее.
Он вешает приемник на жердину, подбрасывает в огонь дров и выходит из зарева костра.
…Высокое весеннее небо. Если на свете и есть что-нибудь высокое, то это весеннее небо. Бесконечная изменчивость облаков. Странный синеватый свет, который, кажется, излучает дерево, тронутое распадом.
Он удивляется, как долги весенние вечера, - если бы все вечера были такими, и жизнь была бы намного длинней. Для весенних вечеров должно хватить светлых мыслей. Мрачных - для осенних. А для зимних пусть остаются черные мысли, ибо при скудном свете снега они не покажутся такими уж черными.
Так незаметно он прошел короткое расстояние от реки до избушки эвенка. Это сруб из толстых бревен с покатой крышей. Эвенк заготовлял бревна здесь же - кругом торчат пни, крепкие задним умом.
В сенях на деревянной вешалке висят вьючное седло и смотанная сеть с берестяными поплавками. На другой вешалке - заржавевший дробовик без курков, собачья упряжь, связка пришедших в негодность ондатровых шкурок, которыми зверьки когда-то безмерно гордились.
По одну сторону узкого прохода громоздится гора ящиков. В углу несколько пустых бочек для засолки рыбы и несколько сломанных и целых лыж.
По другую сторону прохода возвышается полка из тесаных еловых досок. Тут аккуратно разложены сотни, а может, тысячи консервных коробок и банок. Эвенк питает слабость к пустым консервным банкам. Содержимое большинства из них ему и во сне не снилось. Он находил их на стоянках геологов, на вырубках или на свалках таежных деревень. Некоторые, особенно ценные, он обменял на шкурки. Есть тут и диковинки. Он унаследовал их от отца и деда, которых предприниматели из Северной Америки снабжали в свое время провиантом и охотничьим снаряжением.
Коллекция консервных банок - самое ценное, что есть у эвенка. Помимо охоты, поисков корня жизни и работы проводником у геологов, он состоит в должности антиквара консервных банок. Каждый год он снимает свои коробки-банки с полок, перетаскивает в избушку, счищает ржавчину, смазывает медвежьим жиром. Отставшие этикетки приклеивает заново. На этикетках можно увидеть портреты почти всех более или менее съедобных четвероногих и головоногих, плавниковых и земноводных, пресмыкающихся и пернатых. А также все то, что растет в воде, на земле и под землей.
Здесь можно увидеть веселых чикагских поросят, кокетливых, с бубенцом на шее, костромских коров. Балтийскую кильку с непомерно самоуверенным для такой маленькой рыбешки видом. Большую каспийскую белугу, черную икру которой эвенк признал несъедобной. Лающих собак китайской мясной породы. Хохлатых венгерских цыплят, из которых, быть может, получились бы образцовые несушки…
Болгарские яблоки с капельками росы, гроздья мальвазийского винограда, пирамиды молдавских помидоров… Словом, все - во всевозможных маринадах, соках, в масле, томате, в своем и чужом жире.
Перебрав коллекцию, эвенк ставит каждую банку на свое место. Этикетки, разумеется, он при этом не читает. Все тут гораздо проще. Банки сортируются по картинкам. Свиньи - в свой хлев. Коровы - в свой загон. Куры - на насест. Рыбы - в садок. Таким образом, каждая банка оказывается на своем месте.
Всякий раз, попадая в эти сени, он останавливается перед полкой, как перед загадкой. И только потом поворачивает навертыш двери.
Охотник никогда не запирает свое жилище. Даже тогда, когда уходит надолго. Замок - тяжкое оскорбление каждому, дверь без замка взывает к честности гостя.
Он осматривается в избе. Просторное помещение, просторнее, чем его Королевская избушка. Да и остальные две его избушки не больше эвенковых. Терпение кончалось гораздо раньше, чем сруб превращался в избу. Однако у его избушек есть свои преимущества. Большие окна, дощатые полы, обитые картоном стены. Нет в них и этой едкой вони - адского духа махры и сыромятины.
Он замечает, что эвенк ни разу не ночевал здесь. Мох в пазах стен припорошен плесенью, будто мукой. В медвежьей шкуре, брошенной на нары, поблескивает моль. Печь забита золой и прошлогодним мусором… По всему видно, эвенк еще не обжил избу.
Он не стал гадать, куда подевался друг, хотя, пораскинув мозгами, можно было бы и смекнуть.
Покидая избу, он прихватывает с собой котелок, а с кухонной полки полпачки соли.
Проходя сени, он пригибается, склоняя голову то ли перед этой забавной полкой, то ли перед безошибочной интуицией эвенка находить консервным банкам единственно подходящее для них место. Сам Тави́м говорит, что другой такой коллекции нет на всем белом свете. Но эвенка толком не поймешь: в каждой его забаве кроется что-то серьезное, а когда он говорит серьезно, то наверняка потешается.
Двери сеней захлопываются за ним, он идет по тропинке с непросохшей, едва проклюнувшейся травой. Была бы она повзрослее, ноги не так бы противились ступать на нее.
Минуя поленницу, он прихватывает несколько сухих дровин. Относит все на стоянку и складывает у костра.
Затем идет с котелком к реке и, продраив его песком, зачерпывает воды. Осчастливливает костер сухими поленьями и ставит котелок на костер. Теперь у него есть время почувствовать голод.
Между делом он прощупывает спальный мешок, не просох ли, сворачивает его, то же проделывает с остальными высохшими вещами. Подняв край брезента, засовывает под него мешок, а из-под другого края вытаскивает битком набитый рюкзак. Из бокового кармана достает жестяную коробку, из другого - катушку с леской, засовывает их в карман ватника. Встает, идет к ближней рощице. Вскоре появляется оттуда со связкой удилищ. Но ни одно не подходит - то верхушка слишком тонкая, то слишком толстый черенок.
Он снова забирается в редколесье, всматривается пристальнее, пока его лицо не просветляется - там!
Много ли нужно для радости. Достаточно найти удилище - молодую пихту, ошкуренный ствол которой ровен, как лунный луч. С таким не придется краснеть перед рыбой.
С удилищем на плече он идет вниз по течению.
Откуда ни возьмись появляются его псы, носы перепачканы в земле. Тоже большие удильщики, только предпочитают ловить вареную рыбу.
Он останавливается на песчаном мысу, в нескольких десятках шагов выше перепада. Втыкает удилище в песок, привязывает к верхушке подходящий кусок лески. Достает из коробки трех мушек на тонком поводке, привязывает поводок к лесе узлом собственного изобретения. Потом выкапывает в песке яму и соединяет ее узкой канавкой с рекой. Получается что-то вроде садка.
Собаки высокомерно наблюдают за его движениями: хозяин проделывал это не раз, пора бы уже научиться. Горсть песка ненароком попадает в глаза рыжей - она понимает это как наказание и начинает скулить.
Он не обращает внимания на обиженную собаку - уже нет времени обращать на что-либо внимание. Снует по мысу в предвкушении богатого улова.
Река течет широко, падает высоко, громыхает властно. С какой высоты нужно падать, чтобы выглядеть властным? Он закидывает удочку, мушки падают в самое бурное место. Его рука травит леску, увлекаемую течением.
Первый хариус попадается в тот момент, когда мушка исчезает из виду в черной воде вблизи перепада, там, где поток, переливаясь через плоскую загорелую спину скалы, с грохотом обрушивается на камни.
Рука его дергается, будто от слабого электрического тока, пробежавшего от локтя прямо в сердце. Он проделывает одно из своих любимых движений, и тяжелая рыбина трепещет в воздухе. Темногорбый жировой хариус, спинной плавник - словно маленькая радуга. Эта рыба обладает бесспорным преимуществом перед своими собратьями - она самая вкусная.
Он осторожно снимает ее с крючка и выпускает в садок.
За короткое время там скапливается два-три десятка крупных рыбин. С перепада он всегда подсекал больших хариусов, мелким здесь не удержаться.
Наконец он начинает обещать себе, что это последняя рыба на сегодня. Это шестая, последняя…
Он отламывает кончик удилища, наматывает на него леску, укладывает мушек обратно в жестянку. Втыкает удилище в песок. Он никогда не берет его с собой, будь оно каким угодно прямым и мерцающим, как лунный луч. Он всегда срезает новое - что за интерес начинать игру с середины?
На сегодня лов окончен. Он идет на берег, срезая в ракитнике две ветки, оставив нижний сучок, возвращается к садку и, приседая на корточки, созерцает свой улов, - только нерыбаки могут жаждать такой ситуации: чувствовать себя как рыба в воде.
Он нанизывает часть хариусов за жабры на обе лозы, часть оставляет в воде до утра. Затем свистит собак, идет с мыса на берег, к стоянке.
Ветер, известный задира, загнал туман в таежный подлесок. Сумерки сгустились, воздух стал холоднее. Обросшие инеем паутины сверкают меж росистых трав, точно ажурный хрусталь.
Утка, вспугнутая им в камышовых зарослях, едва не задевает щеку. То ли от дуновения крыла птицы, то ли от вечерних заморозков между лопатками у него пробегает дрожь.
Он поднимает связки повыше, чтобы те не бились о голенища, и ускоряет шаг. Вскоре над кустами показывается отсвет костра. Ощущение холода исчезает, в сгущающихся сумерках он неожиданно чувствует себя просветленным…
Он выходит из-за кустов к костру, приближается к нему и только теперь замечает тощую тень, падающую от спины эвенка.
- Тави́м, Крепкая Кость… - приветствует он друга, называя оба его имени, бросает рыбу на песок и ступает мимо костра к эвенку.
Тот сидит на полене, скрестив перед собой ноги. Хотя тайга еще не просохла от весенних дождей, у эвенка на ногах оленьи унты. Добротные, хорошо продубленные, легкие, как чулки. Другой обуви у него никогда не было.
Штаны Тавима покрыты разноцветными заплатами, хотя его заработка хватило бы на то, чтобы залатать брюки крупными купюрами.
Одет эвенк в китель речного лоцмана с замасленными нашивками на рукавах, происхождение которого неизвестно. И сидит китель не лучшим образом.
На голове у него обычная меховая шапка с проплешинами.
Он протягивает эвенку руку. Тот с достойной медлительностью встает со своего трона, еще ни одно приветствие за ним не пропадало. Он медлит ровно столько, сколько надо, чтобы показать свое старшинство. Затем подает свою узкую, коричневую, словно продубленную руку:
- Ты нынче шибко ранний… Не ждал тебя так рано. - В разговоре обычно невыразительное лицо эвенка становится на редкость подвижным. Будто он нарочно веселит кого-то гримасами. Он делает паузы где вздумает, со словами ему торопиться некуда.
- Я искал тебя давеча, где ты был? - спрашивает он эвенка, выпуская его руку.
- Уж я-то видел, как ты меня искал с удочкой на перепаде… Только я старая рыба, меня на крючок не возьмешь… - отвечает на это эвенк.
- Не крути, Тавим. Я к тебе заходил, - он кивает на котелок. - Там, кроме твоих племенных тараканов, нет никого. И в сенях глядел - на полке банки новые, я видел.
- Есть маленько. У вертолетчиков достал. Они сели тут, будто у них поломка, кидали целый день спиннинг, - говорит эвенк.
- Я думал, следы-то от колес прошлогодние.
- После сильный дождь был, - поясняет эвенк.
- Ну, и поймали что-нибудь? - спрашивает он.
- Ага, поймали. Как всегда - ничего. Со спиннингом тут делать нечего, щук никогда не было, а для тайменя рановато… Вытащил им неводом пару раз.
- И в благодарность получил пару пустых банок?
- Человек имеет право на благодарность. Что ж из того, что он им иногда пользуется… - отвечает эвенк.
- Это уж точно, люди к помощи всегда готовы, только и ждут отовсюду помощи, - подкалывает он эвенка.
- Бывает и так, - соглашается тот.
- Видать, свое они получили.
- Грех жаловаться, почитай двадцать кило каждая тоня, - отвечает эвенк.
- А в бортдневник записали поломку?
- Механик записал.
- А рыбу не записал? - допытывается он.
Эвенк на этот раз снисходителен, только пожимает своим щуплым плечом под просторным кителем. Затем встает и бросает в огонь полено, на котором сидел.
- Ты, кажись, хотел уху варить, - говорит эвенк, вороша костер. - Так я листа лаврового и луку положил на всякий случай. Они уже перекипели тут, от нетерпения, дожидаясь твоей рыбы.
- Хариус нынче сознательный пошел, клевал что надо. Как раз наловил на вечер и завтра на утро. А про котелок я и забыл совсем, - объясняет он эвенку.
- Это уж как водится, - говорит эвенк. - Когда сердце умней головы, обязательно какой-нибудь котелок не сварит.
- Хорошо, что это не со всеми случается, а?
Он наматывает лозины на руку, поднимает свой тяжелый груз на уровень эвенковых глаз.
- Вот этого, видишь, большого, с темной спиной, прямо с перепада вытянул. И как он только там держался! - рассказывает он, знакомя эвенка с добычей.
- На перепаде и я таких ловил. Большая рыба ищет, где теченье сильней, - говорит эвенк.
Он поворачивает связки с хариусами так и этак, то поднимая их, то опуская, расписывает всячески, где и как поймал каждую рыбину.
- Этого горбача в тени поймал, под большим камнем. Ну и хватка у него!
- Горбачи, точно, в тени держатся, под камнями. Я и раньше это замечал.
- А с этим ободранцем повозиться пришлось: муху трогает, а не клюет. Потом уж удочку вытягиваю, гляжу, зацепил его за бок.
- И то верно, поди их разбери, кто осторожен, а кто просто труслив, - соглашается эвенк.
Так они основательно перебрали и обсудили каждую рыбину. Эвенк берет у него одну связку, и они, шагая рядом, отправляются к реке.
Минуя тент, он захватывает брезентовое ведро. Подтягивает голенища кверху и заходит подальше в воду промывать ведро в сильном течении. Прошлогодняя чешуя сверкает на ведре серебристыми бляшками. Он соскабливает ее ножом и, еще раз ополоснув ведро, возвращается на берег.
Эвенк за это время успел вычистить несколько хариусов. Одним взмахом ножа он разрезает рыбу от жабр до хвостового плавника, раздвигает надрез, еще одно неуловимое движение - и вычищенная рыба падает на песок.
- Слушай, Тавим, ты в своей жизни, кроме потрошения рыбы, чем-нибудь занимался? - спрашивает он эвенка.
- Я ее ел.
- Если ты и ешь так же споро, что толку мне было ловить ее?
Он видит, если так дальше пойдет, то эвенк и с его долей управится.
Он стряхивает хариусов с прута и начинает потрошить своим сточенным ножом, вскрывая рыбу со спины. В прорезях эвенковых глаз заметно какое-то движение. Когда он таким же образом принимается за следующую рыбину, на лице эвенка появляется одна из его многочисленных гримас.
- Когда что-то делаешь, хоть так делай, чтобы другой переделать мог.
- Я что-то не так делаю, ты хочешь сказать?
- Зачем со спины рыбу пластаешь?
- Так, когда уха сварится, все хребты на дно осядут.
- Только на куски резать все-таки не стоит, а то разварятся, - говорит эвенк.
- И в самом деле не стоит, - соглашается он.
Они берут по следующей рыбине. Острие ножа проходит сквозь нежную розовую мякоть, не чувствуя сопротивления, как сквозь ничто.
- Рыбья жизнь, похоже, штука незавидная, - говорит он. - Все время мокрая насквозь, к тому же век нету - ни перед чем не может закрыть глаза. И молчание - единственное средство общения.
- Кажись, нет у нее лучшей доли, как быть съеденной, - подтверждает эвенк и встает, чтобы распрямить спину.
- У тебя, Тавим, все проходит через живот, - бросает он в сторону эвенка, моргая глазами.
- Что проходит через живот, не должно проходить через башку, - изрекает эвенк. Сейчас его интересуют более существенные вопросы: - Я тут заглянул под твой балдахин… Ты не подумал, что купаться еще малость рановато? - Глаза эвенка сощурены, но в них нетрудно разглядеть насмешку.
- Тавим, Крепкая Кость! Ты снова прав - скувырнулся я в Хайкоте, было такое… А ты случайно не помнишь, кто в позапрошлом году на том же месте штаны промочил, а?
Вопрос ложится глубокой морщиной на лоб эвенка. Он будто размышляет, кто бы это мог быть, потом говорит:
- Верно, что было, то было… Прошлое как ни скрывай, концы в воду не спрячешь… Человек орудие судьбы, и, бывает, совсем скверное. Задним умом мы все крепки, да что толку - с этим не перезимуешь.
- Можешь считать, Тавим, что ты сделал большое открытие. А что касается капканов, так я надеюсь на тебя, - говорит он.
- Чужая одежда не надежда, - довольно отчетливо произносит эвенк и бросает очищенную рыбу в общую кучу.
- Ты хочешь сказать, у тебя нет лишних капканов? - спрашивает он, неприятно пораженный. Поди знай, что творится там, за твердым лбом эвенка.
- А ты попробуй попроси чего-нибудь у имущего. Узнаешь тогда, какие бедные люди бывают на свете, - гнет эвенк свою линию.
- Так что, ни одного капкана мне не дашь?