- Бросаться в глаза - большая честь. Но охотник должен оставаться невидимым, чего бы это ему ни стоило. Если хочешь попасть во что-нибудь стоящее, - говорит эвенк из-за дымовой завесы.
- И последовательности у него должно хватать.
- Да, немногие могут пожаловаться, что этого добра у них в избытке, - соглашается эвенк. - На их сушилках могут быть шкурки, но не баргузинского соболя.
- Бурундук какой-нибудь или колонок, - говорит он.
- Случайная норка или белка тоже может подвернуться, - говорит более щедрый Тавим.
Теперь очередь Тавима поправить огонь. Он расплетает ноги, нагибается, но рука никак не может ухватить полено.
- Достал я тебя наконец, чертова дубина, - ворчит он. Бросает полено в огонь, за ним еще одно. - Вдвоем вам веселее будет.
Эвенк опять садится в позу Шивы, ставит рядом чайник. Чай заваривается по-купечески - пачка на чайник.
- Хорош чай, - хвалит эвенк. Коричнево-черную струю трудно отличить от закоптелого носика. - Предки озерами такой пили. Даже погуще. Они отмачивали в нем мозги. И потому были мудрые и жили долго.
- Пей, пей это дубило, Тавим, и ты отправишься к ним очень скоро, - говорит он, склоняясь над кружкой.
- Дай сюда, - протягивает руку эвенк. - Богам это годилось, а тебе нет… Конечно, против спирта нету в нем такой силы - старых баб мужиками делать.
Он чувствует, что эвенк готов обидеться. Чаепитие - ритуал эвенков. Чем темнее чай, тем светлей кажется судьба.
Он смотрит, как Тавим пьет, как осторожно, словно птичье гнездо, держит в ладонях кружку. Странный народ эти эвенки, их натура - сплав наследственной охотничьей жестокости и мальчишеского простодушия. (Если мальчишеского простодушия больше нет, то что же тогда есть? Видимо, двойная мужская твердость. За счет человечности.)
- Выпьем, Тавим, за простодушие!
Так сидят они молча еще немного. Отхлебывают по очереди из большой кружки чай. Вокруг них те же тишина и покой, что и в них самих.
Трубочный дым вокруг эвенка округляется серебристым клубом, оттуда слышится какая-то возня. Когда дым развеивается, эвенка уже нет, слышен только шорох удаляющихся по песку шагов.
Встает на ноги и он, затратив на это пустяковое усилие. Тело стало удивительно легким; теперь он мог бы испариться вместе с туманом. Он вспоминает о завтрашнем дне, о второй половине пути. И вообще о путях, которые никогда не кончаются… И он откладывает свое испарение.
Он идет от костра сквозь туман наугад к заливному лугу. Где-то там, на краю луга, должна стоять эвенкова копна сена. Он оказывается возле горелой сосны. В ее дупле каждый год гнездится пара огневок. Он останавливается у дерева. Обуглившийся ствол, изломанные огнем ветки, словно руки в агонии… Почему они выбрали именно это дерево? Почему не выбрали дерево понадежнее?
Он хочет знать, на месте ли утки. Они давно должны быть на месте. Он подходит к дереву вплотную, и им вдруг овладевает тревога, будто что-то зависит от того, остались ли птицы верны своему дереву. Он бьет сапогом по стволу. Тишина. Он бьет еще и еще. Опять тишина, глуше прежней. Он отдыхает, прислонившись к дереву. "Паскуды", - говорит он и хромая уходит прочь.
В копне сена достаточно, вполне хватит на подстилку. На обратном пути он вдруг слышит над обгорелой сосной упругие хлопки крыльев: две огненные тени скрываются в дупле - первая утка и за ней вторая. Он останавливается под деревом.
- Все-таки это так… - говорит он себе и, ускорив шаг, направляется к костру. Теперь, когда он знает, что это так, нет причины обращать внимание на боль в ноге.
Он видит, у костра уже хлопочет эвенк, который только что пришел со своим спальным мешком из собачьей шкуры и большой охапкой дров. Но тот доволен своим мгновенным преимуществом.
- Жду тебя уж сколько времени, - говорит эвенк, как видно что-то заметив. - Если у кого уже нечего взять, отберут и последнее… У бедной сосны, кроме сажи, видать, ничего не осталось.
Он молчит.
Не говоря ни слова, делит охапку сена пополам, придвигает поближе к эвенку его часть. Кладет два гладких полена в изголовье, бросает на деревянную подушку сена, остальное раскладывает по длине тела и сверху кидает спальный мешок.
Эвенк вовсю борется со своим языком и выигрывает по очкам. Он догадывается, что с другом за это время что-то произошло. Обостренная интуиция редко обманывает лесного человека. Тот разувается, и эвенк, разостлав свой мешок, начинает его расшнуровывать. Мешок пахнет псиной и махоркой, но это в порядке вещей.
Расшнуровав унты, эвенк машет рукой и лезет прямо в унтах в свою переносную квартиру, откуда он когда-то несправедливо выставил своих престарелых собак.
Эвенк уже почти залез в мешок, и тут из кармана его кителя сверкнуло бутылочное горлышко.
- Я вижу, ты себя должен напичкать до отказа, чтобы не было этого проклятого чувства пустоты.
- Ага… Только это, что ты сказал, совсем на тебя не похоже, - сомневается эвенк в подлинности сказанного.
- Верно, не похоже, - сознается он. - Так говаривал один человек, когда дело доходило до выпивки.
- И часто ему приходилось так говорить?
- Ну, насколько часто это случается с мужиками.
- Да-а, - кивает эвенк, - хорошо, что в тайге это редко случается. - Он тянет свою с виду хрупкую руку за кружкой. И натыкается на колючий взгляд друга. Эвенк успокаивающе поднимает руку: - Эта малость мокрая. Да я немножко… Это я на утро, для разогреву, до того как костер разведем.
Он отталкивает протянутую эвенком кружку:
- Я потом - глотну разок.
- За что выпьем? - спрашивает эвенк.
- Выпьем за того, кто есть Никто. У него здоровье, должно быть, неважное.
Они пьют по очереди - один охотник, другой охотник - за здоровье третьего, который по стечению обстоятельств охотником не был.
Кружка летит по большой дуге, подальше, чтоб не было соблазна.
- Утром, боюсь, не так-то просто будет встать, - говорит он.
- Если мы не уснем, не надо будет и вставать, - додумывается эвенк.
- Это, пожалуй, выход, - соглашается он.
- И правда выход… Все равно человек во сне живет столько же, сколько и наяву.
- Я тоже предпочитаю сны наяву.
Они лежат на спине. Эвенк в спальном мешке, он на мешке. Его мешок отсырел внутри. Обветшалое короткое солдатское одеяло - это все, чем он укрыт.
- Если у тебя слишком длинные ноги, это значит - ты вырос из вещей, - сожалеет он.
Эвенк, наблюдавший за его единоборством с одеялом, говорит:
- У человека всегда так, как с этим одеялом: спрячешь голову - ноги голые, или наоборот.
- Кажется, без этого не обойтись, - соглашается он.
Над рекой ходит седой туман с развевающимися полами. Тот, кто до старости так же тихо бредет по дороге, где и следов не остается, никогда не познает своего пути. К чему такой путь, если твои ноги не чувствуют тяжести земли?
Ночь одела березы монахинями…
Оба охотника лежат, каждый беседуя сам с собой. Безмолвие не означает молчания. И то, что сейчас происходит, отнюдь не молчание.
Сумрачное небо, и стремление звезд его просветлить. Луна - как заиндевелый соболь, свернувшийся клубком.
- Это не звезды, а костры предков, что там мерцают, - высказывается эвенк, будто возражая кому-то. Оно и понятно - ведь и он видит: сумрачное небо, и стремление звезд его просветлить, и луна как заиндевелый соболь, свернувшийся клубком.
Он знает, что добавить к словам эвенка:
- От моряков прошлых веков, чьи корабли носили более звучные названия, чем моря, идет поверье, будто каждая звезда означает жизнь погибшего моряка.
Эвенк разглядывает вихрящиеся рои звезд.
- Кажется, еще один шторм посильнее, и им там не хватит места.
Высокой дугой, будто взмах штормового фонаря, падает звезда.
- Смотри-ка, - говорит эвенк, - звезда падает.
- Всегда-то она упадет раньше, чем пропадут сомненья: неужто чьи-то желания так непозволительно легко сбываются?
- Э-э, да что там сомневаться, - говорит Тавим уверенно. - Сказки все это.
- Иногда возникает желание, - говорит он, - для разнообразия поверить в сказку.
- Да, но это все равно что не верить ни во что, - считает эвенк.
- Да, но не всегда желания сбываются, когда веришь в правду, - говорит он в свой черед.
- Тогда, кажется, - находит выход эвенк, - лучше верить в то, что ни то, ни другое.
- В правдоподобные сказки, - говорит он. - В них ты никогда не перестанешь верить.
- Пусть так, - отвечает эвенк, - но к этому я сам пришел.
Ох уж этот эвенк! По-своему искренний в стремлении всегда и везде оставаться самим собой. Но он взял за правило не замечать этого его стремления. Бестактно, но это все же лучше. Он вперяется взглядом в небо, будто небо и звезды важней, чем чье-то стремление оставаться самим собой. А что там рассматривать? Млечный Путь, где космические вьюги взметают звездную пыль, да Большая Медведица, которая пытается укрыться в своей берлоге. Да Стрелец со своим вечно натянутым луком, который он не в силах спустить.
Словом, все небесные на своих местах, вернее, слегка сдвинуты, но это тоже от излишнего старания остаться самим собой.
Звездопад. Падение вниз кувырком - в конце концов надоедает держаться за что-то, будь это хоть само небо. Так что незачем так пристально смотреть наверх, будто в этих мерцающих строчках можно что-то вычитать… И вообще, где можно вычитать такое, о чем еще не написано?
- Звездопад! - говорит он счастливо. Небо высевает звезды. Его рот раскрыт - вдруг да повезет, и среди этого тревожного неведения ты отведаешь, каковы звезды на вкус. - В тайге, в пустыне или в море - лучше всего его наблюдать, - говорит он.
- Море, - повторяет Тавим бесстрастно. Наконец-то нашлось нечто такое, что может и эвенка раскачать. - Море - это та же река, только без берегов.
- Точно! - подтверждает он. - Что-то безбрежное, чему нет границ; серо-зеленое, бесцветное; соленое, как пот; беспокойное, как большой больной зверь; маслянистое, притихшее, как лицо должника. И еще что-то, безмерное, как пустыня или тайга, только менее объяснимое, - одними любимо, другими презираемо, как все, что необъяснимо и чему нет границ.
- Видно, тебе приходилось делить море с землей? - подозревает эвенк.
- Приходилось… А в общем-то мне нравятся реки, по ним можно чего-то достичь.
- Долины Колокольчиков, - говорит эвенк.
- Да, если это назвать Долиной Колокольчиков. Как же еще, конечно, Долиной Колокольчиков. Это желание у меня было до того, как я узнал, где находится эта долина, именно эта, и никакая другая. (Зачем они выбрали именно это дерево? Почему не выбрали дерева поуютнее и покрепче?) Случайное название "Долина Колокольчиков" ничего не меняет.
- Странно, - роняет эвенк, который только чувствует, о чем говорит другой. - Странно, я никогда ничего не желал, но желания мои все равно исполняются.
- У кого как… У меня не все шло так гладко: каждый раз приходилось мне с них начинать. С малых лет - я вырос у большой реки без берегов - я слышал, что если написать тайное желание на песке во время отлива, то прилив унесет его с собой… Ясное дело, что стоит морю выполнить желание какого-то мальчишки.
- Ну и как? - спрашивает эвенк тоном знатока, но все же с некоторым интересом. - Исполнилось?
- В основном исполнилось, - отвечает он. - Водой.
- Вот, как я тебе говорил, так оно и есть, - говорит эвенк с довольным видом проницательного человека. - Бабушка, конечно, хорошее дело, она сказки рассказывает… А ежели и морю это не по силам, кто же тогда справится? Что толку тогда вообще писать?
- Море не виновато. Все дело в почерке. Потом я изменил почерк, и дело пошло на лад.
Этой возможности Тавим не предусмотрел, что с изменением почерка что-то может существенно перемениться. Но как бы там ни было, от этого ему все равно мало пользы - он ведь неграмотный. Нечто совсем другое видится ему: если это правдоподобная сказка, тогда нужно в нее верить.
Костер потрескивает - будто кто-то хрустит пальцами. Стелющееся пламя - как неустойчивый характер, куда ветер, туда и оно. Пантомима теней на траве и кустах.
Собаки лежат вокруг костра: черная рычит во сне - наверное, уцепилась за гачи медведя. Вдруг раздается жалобный визг - ай-ай-ай! - как это можно забыть, что даже во сне задирать медведя лучше издали, чтобы тот тебя и не слышал!
Коричнево-седая лайка эвенка, под старость совсем как щенок, тяжело пыхтит - во сне все так доступно, не нужно никаких усилий.
Танец теней на траве и кустах, таинственный шепот языков пламени - костер. В его тепле дремлют собаки: черная, серо-коричневая, коричнево-седая, грязно-белая, будто снег возле аэродрома; рыжая, с лисьей шерстью, хитро-рыжая.
- Ну как, - спрашивает эвенк о том, что его заботит, - справишься один с таким длинным путиком?
- Человек всегда на кого-то надеется. Не удивительно, что он надеется на самого себя, если у него нет никого… - отвечает он.
Костер гаснет, дрова кончились, а одной иллюзии, что ты костер, надолго ли хватит? Холод, как непригодная для постели женщина, подбирается ближе, пыл разговора остывает. Он как следует заматывает ноги в солдатское одеяло и забирается в мешок.
Он смотрит на часы: уже за полночь.
- Сколько? - спрашивает эвенк.
- За полночь, - отвечает он.
- Скоро надо будет вставать, - говорит эвенк, - если у нас вдруг появится желание пойти на болото.
- Об этом мы не говорили, - напоминает он.
- Зато гуси говорили, аж охрипли… Слушай!
Они замолкают.
С дальних бочагов доносится прерывистое га-га-га, будто согласное со всем басовитое да-да-да.
- Ишь ты, - говорит эвенк, - они даже с этим согласны.
- Такого почти не бывает, чтоб они с чем-то не были согласны, - говорит он.
- Но есть-то их все равно можно, - вон куда гнет Тавим.
- У тебя, Тавим, живот - пуп земли.
- Значит, сколько животов, столько и пупов земли.
- Не совсем так, но каждый, наверно, ищет что-то такое, что, на его взгляд, могло бы стать пупом земли.
- А на твой взгляд, ты что ищешь? - спрашивает эвенк.
- Я все время ищу, хотя ничего не терял, - отвечает он уклончиво.
- Странно, - замечает эвенк. - Но у тебя хоть есть надежда это найти?
- Кто знает… У меня ворох надежд. Чего угодно может не быть, а надежда должна быть.
- А то как же, все надеются.
- Это как раз та возможность, которой все пользуются.
- Выходит, надежда - это пуп земли для всех и для каждого.
- Выходит так, ничем иным она, видно, и быть не может.
Итак, найден полюс, к которому меридианами сходятся все мысли эвенка. Вскоре трубка выпадает из его рта…
Короткий охотничий сон смаривает и его… У него такое чувство, будто узкая рука рассвета приоткрывает дверь, которую он не смог бы открыть. Без стука, плечом вперед он входит в зеленовато-белесое пространство.
II Краски тишины
В спектре тишины царят четыре краски. И бесчисленное множество оттенков в зависимости от времени года и перемен погоды.
Весенняя тишина - нежно-зеленая огненная стена, вздымающаяся везде и повсюду. И чтоб стоять в этом пламени, не нужно быть ни героем, ни великомучеником.
Зрело-зеленая тишина позднего лета. В полдень не шевельнет она и паучьей пряжи - пряжу жизни к вечеру слегка поколеблет.
Тускло-желтая тишина осени - стерегущая покой раненой осины с окровавленной верхушкой.
И бледно-синяя тишина зимы, в которую падают звезды неба и звезды снега.
Мои упрямые колени сейчас гибче, чем когда-либо раньше, - сгибаются сразу и в нужном месте. Коленные чашечки погружаются в торфяной мох на краю ручья. Но я не тороплюсь пить. Смакую жажду пересохшим горлом, чтобы мгновение спустя насладиться вдвойне. Ну вот. Опускаюсь на руки. Под каждой ладонью гладкий камень, давно ждавший этого прикосновения. Два прохладных каменных бугорка под каждой ладонью. Линия воды тут же, возле распустившихся бутонов ладоней. По моим дубленым, в светлых шрамах, рукам струится вода, обжигающая, как лезвие топора зимой. Мой пылающий торс тяжело нависает над ручьем. Потревоженная поверхность воды отсвечивает, покачиваясь вверх-вниз, - падающее зеркало. То ловит четвертушку солнца и кусочек взбитого облака, то отсекает верхушку еловой пирамиды, будто у кого-то головокружение. Я пью пресноватую воду ручья. Я могу пить много и долго. Ручей - мой друг. Я напитываю влагой засушливое поле моего тела. За это мне ничего не нужно платить. Свою душу я пою тишиной. За это мне придется платить одиночеством. Но сомнений я не испытываю. Все-таки это лучше - одиночество вдвоем, чем среди миллионов.
Горло ломит от ледяной воды. Я вытаскиваю из ручья свои безобразно широкие, как камбалы, руки. Но они уже привыкли - то ли руки к камням, то ли камни к рукам. Крапчатые, теплые камни будто яйца поднятой с гнезда тетерки. Взвешиваю их на руках, эти теплые яйца. Нет, все-таки камни… Жалко их бросать.
Раз уж я полон воды, как набухшая туча, не пристало мне стоять перед ручьем на коленях. Сейчас встану, надо только решиться уйти. Жаркий день совсем меня доконал. Я как отощавший олень ранней весной. При ходьбе локти цепляют за ребра. Ключицы дугой выпирают вперед, натяни сухожилие - и лук готов. Моя грудь - гудящий тотемный тамтам, из которого дожди извлекают ритмы. У меня длинные, узловатые руки с мозолистыми ладонями. Я угловатый и неправильный. Если бы кому-нибудь вздумалось обрядить меня в новый костюм, то примерку пришлось бы делать на бревне. Топорная работа - это скажет любой, кто еще не отсидел глаза. Таким я гожусь только для тайги. Впрочем, не скрою, порой хочется прочь отсюда. С каждым может такое случиться: прочь отсюда!