Чтобы выманить у меня автоматную пулю с военной свалки, Козя засунул в рот куриные почки и как бы онемел. Он стал мычать, маячить по-немому пальцами. Тряс перед пацанами указательным пальцем, мол, гоните рваный, и будет вам фокус. Затем изобразил из пальцев пистолет, кыхнул в меня, мол, гони пулю, и кое-что покажу.
Он поодиночке заводил пацанов за дом, показывал им что-то такое, что пацаны с вытаращенными глазами выходили из-за дома и говорили: "Во дает".
Когда Козя завершил полный сбор, у него засвербило в носу, и он зашелся в чихе: "Аа-а-пчхи… - и спокойно добавил: - стили карманы".
Он завел меня за дом и, пощелкивая большим и указательным пальцами, потребовал пулю. Я вынул пулю из-за щеки. Генка брезгливо взял ее, вытер о штанину, подбросил на ладони и хотел было закинуть в рот, как семечку, но передумал и застегнул пулю в нагрудный карман гимнастерки.
Кряхтя и акая, он разинул рот, засунул туда пальцы и достал красный мясистый шарик. "Гланды", - натужно выговорил он и вставил шарик обратно.
После того как Козя обчистил наши карманы, он пристал к Крюку, чтобы тот вытащил у отчима трояк. Санька воровать отказался, тогда Генка перед всеми пацанами, как фокусник, раскинул ладони, потер ими и растопырил чистые румяные пальцы. Дескать, видите: руки как руки, ничего особенного. Подошел к прозрачной луже, той самой, в которой я купался, еще раз вскинул руки, повертел ими и стал их мыть. Мыльная пена поползла с рук. Пришлось мне за разгадку мыла отдать пушистую со свинцом зоску, которой обеими ногами попеременке я набивал до ста.
Все оказалось проще пареной репы. Козя натер руки сырым мылом и дал мылу высохнуть. В воде пена и поползла с рук. И как я сам не догадался! Обидно и жалко за такой пустячный секрет отдавать любимую зоску, которая принесла мне столько побед. Но ничего не поделаешь: уговор дороже денег.
Футбол
В футбол играли улица на улицу: Учительская на Вязовскую. Поскольку у Саньки Крюка был "задыхательный порог", он всегда стоял в воротах. Вместо штанг - кепки. Вечно спорили из-за верхних голов, голух, по-нашему. Был уговор: задел вратарь пальцами мяч, значит, банка, гол. И прыгай по-честному, вовсю, не мухлюй. Санька стоял мертво. Не зря стали звать Вратарем.
Вязовские жили в своих домах и играли слабо - звали подкрепление с Циолковского: там пацаны финтить умели.
Один раз приперлись краснокаменские с настоящим кожаным футбольным мячом. Сыгранем да сыгранем. А дылды у них будь здоров.
Собрали мы одиннадцать человек в сборную нашего квартала. Построились, побежали, встали кругом и как настоящие футболисты:
- Команде Красного Камня "Вшивый лапоть" - физкультпривет!
- Команде "Сопливые слабаки" двадцать девятого квартала - наш привет.
Орел-решкой разыграли ворота. Договорились, что три корнера - пеналь, и игра началась.
Краснокаменские водиться не могут: бьют по ногам - одни кувалды. Младше пятиклассников никого нет, и все в бутсах с шипами. Кое-как согласились бутсы снять, когда многих наших "подковали".
Игра шла к ничейке, как вдруг Макар, Валерка Макаров, маменькин сынок, хватанул мяч рукой у самых ворот. Пенальтик.
Краснокаменские стали рядиться: кому бить. Санька кепку на глаза, мечется от штанги к штанге. Мы за воротами лежим на траве, отвернулись, былинки жуем и лягаем Макара. Тот долдонит: "Чур-чурок, я не игрок".
Вышел бить их капитан. Правая нога перетянута белой тряпкой: застрахована, значит. То есть, эта нога у него смертельная, ею бить нельзя. Как у Боброва, который так пулял, что вратари едва выживали.
Охнула наша команда, нервные ушли за дом. Ну все, труба. Вратарь хоть и путево стоит, но он же не Хомич.
С застрахованной ногой отошел метров на десять для разбега. Козя за моей спиной ворожит:
- Разбег рублевый - удар копеечный. Разбег рублевый - удар копеечный.
- Санька, - советую я вратарю, - он у них правша - прыгай в левый угол.
Побежал их капитан. Бац! Вратарь прыгает и, кажется мне, летит долго-долго. Я даже слышу электрическое потрескивание шерстяного свитера, который на время столь ответственной игры уступил Саньке Макар.
Двинул Санька кулаком в большущей потрескавшейся перчатке, отбил мяч. Вратарь сделал свое дело.
Ну а мы стали разбираться: была голуха или нет.
Как ловкого, прыгучего вратаря Саньку знали далеко за пределами нашего квартала, ценили его и краснокаменские. Слово Санькино было последним: по нолям.
Козя тоже в воротах стоял неплохо, но до Саньки ему было далеко. Пока мы, воодушевленные тем, что Вратарь взял мертвый мяч, рвались к воротам краснакаменских, Козя прохлаждался в защите и уламывал Саньку поменяться местами.
Саньке, сердечнику, нельзя было бегать, да и любил он до самозабвения вратарить. Но выменял-таки настырник Козя у Саньки за предсказание грозы вратарское место: того, с кем поспорил, надо завести в такое укромное местечко, чтобы только самому видеть отблески молнии. Ты видишь отблеск перед громовым раскатом и кричишь: "Ба-бах!" И гром, будто подчиняясь твоему приказу, запоздало гремит.
Мы это выпытали у Кози позже за так, задарма, силком, когда Саньку после беготни в футбол едва живого увезли на "скорой".
Сочни
На улице я пропадал день-деньской. Мне завидовали все пацаны: одни уже учились, за другими из окон неотрывно следили матери и бабушки и чуть что - кричали из окон.
Маменькиным сынкам я завидовал лишь тогда, когда их звали обедать.
- Вале-ерик, иди кушать, - высовывалась из окна Макарова бабушка.
- Славик, пора обедать - котлеты готовы, - открывала балкон дородная Ноговицыха, домохозяйка.
Офицерша тетя Анжела, рисуясь, выходила из подъезда в цветастом халате и капризным голосом звала своего Альку:
- Аль-бэрт, где же ты, проказник? - Она считала, что ее тихоня и доходяга Алька - бандит, атаман, разбойник. - Тебя мамочка ждет кушать.
Из всех пацанов лишь Макар был жмот. Остальные всегда что-нибудь выносили, чаще всего хлеб: или посыпанный сахаром, или поджаренный на постном масле. К пообедавшему подскакивали я, Козя и Санька Крюков.
- Пончик, - Макара звали еще Пончиком, - сорокни. Сорок два - дели на два, - просил Козя.
- Сорок семь - дели на всех, - враз кричали мы с Санькой.
Пончик оттопыривал живот, доставал из-под свитера жженый сухарь в мусоре и старался всунуть его в Козины руки. Козя отскакивал с сухарем в сторону, ломал его о колено пополам и половину кидал на драку-собаку. Но мы с Санькой честно делились друг с другом.
Меня вполне устраивала такая вольная жизнь. Сам себе хозяин. Правда, как-то в воскресенье я попросил мать, чтобы она меня тоже кушать позвала. Полдня играл с малышней в песочнице, мороженки лепил стаканчиком, пока мать не высунулась в форточку:
- Толька, иди сочни катать.
- Вот непонимонная, ведь не так просил, - рассердился я, но сочни для лапши своей скалкой катать любил, и степенно пошел домой.
Мамка раздобрилась: целых два сочня испекла на сковороде просто так, не для лапши. Один сочень я крадче прижал к животу и боком, не торопясь выскользнул на улицу. Наконец-то я поделюсь с пацанами, а то все они таскают из дому. Сочень - это не то что какой-нибудь хлеб, пусть даже с маслом, или пирожок с луком, или печенье. Сочень - это сочень. Вкуснее его вряд ли что сыщется.
Ненастоящий отец
Однажды я помогал матери мыть окно, заляпанное рыжим котом Ксан Ксанычем. Выжал тряпку и пошел на кухню менять воду. Кто-то робко постучал. Дверь мы закрывали только на ночь, а так она всегда была у нас открыта. Один раз без стука вошли цыгане, на кухне подкрепились жареной картошкой, забрали бутылку подсолнечного масла и ушли. Воровать у нас с матерью нечего - бояться некого.
- Да, да. Открыто! - крикнул я. - От-кры-то! Входи-те!
Дверь открылась, и боязливо вошел мужчина в укороченной шинели, комкая в руках казацкую кубанку. Большая голова, обрюзглое лицо с глубокой ямкой на подбородке.
- Сыно-о-ок, - по-бабьи протянул мужик и шагнул ко мне.
Мать слезла с подоконника, ойкнула, выронила мокрую тряпку и по-птичьи клюнулась под потную ладонь мужчины.
Наконец явился папка. Правда, замызганный какой-то, совсем непохожий на того, на фотке, который мчится с шашкой на белом коне. Только кубанка та же.
Я не сводил глаз с настоящей казацкой кубанки.
- На, сынок, на, это тебе от папки твоего. Носи на здоровье, сын донского казака, - картинно, со слезами надел отец кубанку на меня.
На улице пацаны подолгу рассматривали кубанку, примеряли, но не верили, что у меня, у Дерёвни, есть взаправдашний отец.
Я попросил отца пройтись со мной по улице, но он пообещал это сделать завтра. Я не настаивал, надеялся, что завтра отец будет выглядеть получше.
Мать с отцом за чекушкой в слезах вспоминают былое. Я в кубанке вообразил себя на коне и помчался по елабужским лугам.
Вечером папка с мамкой легли спать на полу. Я спрыгнул с кровати и пристроился между ними. Мне не хотелось, чтобы и папка был как Хирург. Но от отца несло чем-то кислым - я дал перенести себя на кровать и сразу начал качаться.
- У него шарики за ролики зайдутся, будет чокнутый, тебе обуза, - услышал я испуганный голос отца.
"Нет, так скорее не чокнусь", - подумал я про себя и, укачиваясь, стал уноситься в сон.
А на другое утро папки нет.
Мать надела кургузый халат с лямками сзади на поясе и на шее.
- А где он? - спросонок спросил я.
- Уехал: у него на Дону другая семья. Сестричка и братик у тебя там, - успокоила меня мать.
- Не родня они мне. Встрену - его побью и их. Чо приезжал? "Сыно-о-ок"… Не отец он мне, нет у меня отца.
- Побойся бога. Ишь, жисть как сложилась. Заарканила его ревизорша - не выпутаться. Ешшо неизвестно, как у тебя жисть пойдет. Гадала селезневская Секлитинья-то…
- А чо говорил дяденька в плаще, чо? Вот он и есть мой отец. А таких отцов, как этот, не бывает, поняла?
- Не чтишь никого, - горестно покачала головой мать.
Я достал фотографию, зло посмотрел на ненастоящего отца и положил ее в кубанку.
Вруша, вруша номер пять,
Разреши по морде дать, -
пристал ко мне на улице Валерка Макаров.
- На-кася, выкуси, а это не ©идел? - достал я из кубанки фотографию отца на коне.
Макар прикусил язык. Козя долго вертел фотку, пробовал ее на зуб, как фальшивую монету, смотрел на просвет и наконец авторитетно заявил:
- Коняшка, сабля, мундир грузинский намалеваны на фанерке. Заместо лица вырезана дырка. Любой за деньгу может сунуть свое лицо в дырку и потом надувать такой фоткой кого хошь.
- А это чо такое, а? Чо, а? - стал наступать я на Козю, тыча ему кубанкой в лицо.
- Чо, чо, дед Копчо. Утиль, понял.
- Какой утиль?
- Видел возле магазина вагончик на колесиках, где всякое барахло за пистонки и шары примают. Ну кости собачьи, бумагу, тряпье?
- Ну видел.
- Ну загну - каралька выйдет. И я видел, как твой папаша преподобный насобирал по помойкам мешок тряпья, выменял его у старьевщика за эту барахлянскую шапку и оторвал у нее уши. Вот так вот. Понял, папенькин сынок? - Козя брезгливо отошел от меня, ковырнул носком ботинка землю, поднял монету и крутанул ее серебряной рыбкой в воздухе.
Страшный сон
Везде я слышал, что матерей любить надо, и даже прочитал в школьной книжке, что у каждого самая красивая мама. Я, к великому своему огорчению, ничего такого не испытывал. Что в мамке красивого? Тетя Анжела у Альки красивая, и отец у него настоящий капитан. А у меня мамка обыкновенная, как тетя Аня Крюкова или тетя Даша Козина. Но у них есть мужья. Правда, тетя Аня нашла себе мужа после переезда. Зато Санькин отец - милиционер, ловит бандитов и нежадный. От такого бы и я не отказался. У мамки мужа нет. Значит, она похуже других будет. Ходит один уже который вечер. Заявляется, когда спать пора. Какой уж тут сон. Прижмусь к стене, укутаюсь одеялом плотно-плотно, чтобы ничего не слышать.
- Степа, к пацану подход нужен. Он так привязчивый, если подойти, - учит гостя мать.
Дядька достает из бумажника трояк и наклоняется надо мной. Рожа у него красная, глазки масленые, а сам он смахивает на Куркуля Хирурговича.
- Слышь, Анатолий, на-кась на мороженку, на кино, - сует замусоленную бумажку мамкин хахаль и пытается повернуть меня к себе. Пальцы у него волосатые, крючками, и изо рта несет.
Я отдергиваю плечо, еще плотнее прижимаюсь к стене.
- Ладно, Степа, не неволь, давай сюды деньги, я ему потом сама отдам. От дяди Степы скажу: он хочет папой для тебя стать.
"Как бы не так, - думаю я, - нет папки и такого не надо. Что дяденька в плаще говорил?.. Подлизывается. У него этих трешек полный портмоне. Вот бы погужеваться с пацанами. Я бы на его месте все отдал, чтобы подойти как следует. Взял бы я или нет? Больно нужны такие вонючие. Я и в чику неплохо выиграю. И как мамке не стыдно. Может, это поганый сон? Хоть бы сон".
Закукленный в одеяло, я начинаю качаться. Ничего не слышно. Засыпаю.
За что же любить мамку, если она так делает? Ой как не хочу я, чтобы лез в память рыжий кладовщик Хируцкий. А теперь еще вот этот Степан. Самое плохое в жизни у меня - они. И вроде бы забуду в своих играх про все это - нет, снова лезет нехорошее, и никак его не отгонишь. Только память о селезне - сильнее. Медленно заслоняет зелено-золотое темные картины, похожие на липучие тяжелые сны.
Осенью я загрустил. Пацаны пошли в школу, а меня не взяли: семи нет. Остался я один. Зарядили дожди. Много ли набродишь по лужам? Осенью, как в комнате с распахнутой дверью: неуютно, грустно, и не знаешь, куда себя деть.
Выручил Алька тети Анжелы. Он дал мне почитать интересную книжку "Четвертая высота".
Там была совсем другая жизнь. Гуля Королева снималась в кино на партизанском коне. Взрослая Гуля - спортсменка, разведчица. Вот бы такую маму мне. А муж ее как две капли воды походит на человека в плаще. Вот оно что! Я вовсе не Толик, а Ежик, а Гуля моя мама. Она погибла, меня подобрала нынешняя мать. Скоро отец заберет меня, Ежика, к себе в Москву.
Я залился горькими слезами. Мне стало жалко и маму Гулю, и себя, и маму Полю, и просто отчего-то хотелось плакать. Как хорошо, что скоро я вернусь в необычную красивую жизнь.
Когда мать пришла с работы, мокрая, злая, я подошел к ней и тихо спросил:
- Ты мне не мама, да?
- Что ты опять буровишь? Как это не мама? - устало отмахнулась от меня мать.
- Я - Ежик, а мама моя - Гуля Королева.
- Ну и паршивец, от матери родной отказывается. Кто ж тебя кормит, одевает? Ежик он от королевы. Видали такого?! Все собрал, баламут малахольный. Нет уж, какая есть, а мать твоя - я. Глянется тебе или не глянется. С цацами, домохозяйками легко. А ты попробуй со мной в люди выйти. И не отбрыкиваться от меня надо, а помогать и слушаться.
- Пускай тогда к тебе не ходят всякие! - закричал я. - Никого не надо! Что дяденька в плаще говорил?
- Дядька твой был и нету, а я всегда буду.
- И он всегда будет, будет, будет!..
Со мной случилась истерика, и мать кое-как уложила меня в постель. Тут уж я укачал себя сам, и приснился мне страшный сон.
Еду я на трамвайной колбасе. В заднем вагоне на меня тычут пальцами двое блатных. Это оборотни из поезда. Они хотят отомстить мне за то, что я сын человека в плаще. Я прячусь за забором и вижу сквозь щели преследователей с ножами. Надо запутать следы. Я бегу в один проулок, в другой. Передо мной высоченное застекленное здание. Я задыхаюсь, карабкаюсь по лестнице с высокими ступенями. Какие у меня неуклюжие короткие ноги!
Я спотыкаюсь, падаю и открываю дверь в полутемную пустую комнату. Что делать? Перед окном летучий трамвай. Вперед, к нему! Эх, трамвай уже отлетел от окна. Надо лететь самому. Я ложусь на пол и приподнимаюсь на руках. Очень, очень хочу подняться и вылететь из окна. Очень, очень хочу. И вдруг чувствую, что легчаю. Восторг охватывает меня. Я поднимаюсь и плыву по комнате. Я - птица! Я - селезень! Спиной шаркаю по потолку и вылетаю в окно. Чудо! Я парю, чуть-чуть шевеля руками и ногами. Внизу дымный город Тагил. Опускаться не хочется, но я тяжелею и опускаюсь. Оборотни близко. Размахивают ножами. Что делать? Я пройду сквозь стены. Разбегаюсь и руками легко раздвигаю стену. Еще одну. И еще… Я опять в комнате. Пробую подняться еще раз на руках. Меня чуть-чуть потянуло вверх и опустило. Какой я тяжелый - не подняться. Вбегают оборотни. Вместе с ними Куркуль Хирургович. У окна весло. Я хватаю весло и пячусь в угол. Замахиваюсь, но ударить человека не могу. Блеск ножа режет глаза. Надо бить. Ну бей же, бей! Удар сильный. Оборотень падает и встает как ни в чем не бывало. Сзади его подталкивает второй. Эх! Я бью еще и еще. Я хочу убить их. Они уже валяются в крови. Вроде всё - мертвы. Я убегаю, оглядываюсь. Они ползут за мной. Мне страшно. Мама-а-а!..
Часть вторая
Воскрешение деда Сидора
После короткой встречи с отцом, после того, как не сбылась книжная жизнь и мне приснился ужасный сон, я стал несносным пацаном. Задирался на дружков по поводу и без повода, отчаянно дрался с ними и дерзил матери. Терпение ее лопнуло, когда я на спор пульнул из рогатки Макару в глаз. На мое счастье, я промазал и попал в лоб. Весь двор был возмущен моим злодейством, а пацаны перестали со мной водиться.
Нет худа без добра. Мать отвезла меня в Селезнево, а сама, попроведав Катю, уехала обратно.
Сначала мать хотела оставить непослушника у Кати, но та часто кашляла, и тетя Лиза настояла на том, чтобы я пожил с годик у них.
Радости моей не было конца.
Моим лучшим другом помимо Раи и Лиды стал селезень. Утром, едва протерев глаза, я бежал к нему.
- Селя, Селя, Кряша! - брызгал я из утиного корыта на селезня, гладил его по зелено-золотой голове, по спине, просовывал палец в перышки на хвосте, завитые колечками.
Селезень терпеливо сносил мои ласки, отряхивался, выкрикивал непонятно что и вел уток к Елабуге. Сестры-пятиклассницы забавлялись со мной как могли.
Пенек - учительский стол. Бревно - класс из одного ученика. А учительниц целых две. Урок немецкого. Проводит Раиса Геннадьевна.
- Селезнев, не вертись по сторонам, - дотрагивается Рая прутиком-указкой до моей головы. - Аффе - обезьяна. Повторяй за мной. Аффе - обезьяна. Кнабе - мальчик. Как тебе не стыдно, Селезнев! Ты такой невнимательный, ужас. Обезьяна. Мальчик. Хорошо.
За пенек усаживается Лида:
- Дети, Раиса Геннадьевна ваша заболела. Немецкий буду вести я. Звать меня, дети, Лидия Геннадьевна. Итак, продолжим наш урок. Вы уже выучили обезьяну, мальчика. Теперь новые слова. Элефант - слон, эле-фант - слон. Запомнили. Э-э… Мутер - мать. Фатер - отец. Селезнев, скажи, пожалуйста, Селезнев, э-э, что такое мэдхен? Да, это вам еще рано. Как будет по-немецки слон, а?
Мне ученье надоело, и я сострил:
- Конфетный фант Эле. Фантик Эле. А можно целый фантище.
В наказание девчонки закрыли меня в хлеву. В хлеву темно, тихо. Пахнет кислым навозом. В солнечные лучи, протянутые словно пряжа из маленького оконца, попалась большая зеленая муха. "З-з-з" - бьется она в окошко, соскальзывает на рамку, отдыхает, снова мечется, щелкает меня по щеке и, падает в навоз.