Светлана вышла из медпункта загодя. На крыльце соседнего дома лежала свинья, щурила глазки. От реки по лугу с яркой зеленью полз туман, там медленно брели кургузые коровы, охраняемые сворой собак, шерсть у них была мокра от поздней росы. Впереди в распадке голубело небо, и на нем ярко выделялась обнаженная, как большой кривой зуб, скала.
2
В этой комнате стены были окрашены в серый цвет, окрашены густо, скорее всего масляную краску клали в несколько слоев, и так же были окрашены спинки железной койки, и стол, и табуретки, в зарешеченное, с ржавым козырьком окно пробивался тусклый свет. И хотя было тепло, но от всего окружающего веяло необоримой холодной неуютностью, надменной строгостью так, что Светлана и трех минут тут не пробыла, а уж ее сковало страхом. Скрипнула дверь на тяжелых петлях, военный сказал в коридор:
- Проходи, Вахрушев.
Антон решительно переступил порог, и она сразу же ахнула от удивления, увидев его. Он был в черной робе, наголо остриженный, хорошо выбритый - наверное, его подготовили к свиданию, в грубых ботинках, краснолицый, с задубевшей кожей на щеках, и синие глаза его неожиданно вспыхнули. Она и опомниться не успела, как он шагнул к ней, сильными руками привлек к себе, прижал, на какое-то мгновение заглянул ей в глаза, и этого взгляда хватило, чтобы ей стремительно открылась бездонная глубина времени, и там, в этой глубине, полыхнула молния, взвились красным пламенем лепестки маков под копытами Ворона, жаркий поток степного воздуха обдал ее, и забытое, давнее пронзительное чувство словно бы взорвалось в ней, она обхватила крепкую его шею руками, прижалась, и этот порыв, соединивший в себе самоотречение с неожиданным счастьем близости и боль сострадания, был так силен, так оглушающе нов для Светланы, что она, вскрикнув, заплакала, прижалась щекой к его груди.
Из дальней дали донеслись его слова:
- Ну, здравствуй... здравствуй...
Они и вернули ей проблески разума, но она не решалась оторваться от него, боясь разрушить охвативший ее порыв, боясь утратить Антона, уже догадывалась - ничего подобного в ее жизни не было, и оно ей безмерно дорого, а утрата неизбежно обеднит в чем-то важном.
Он тихо отстранил ее от себя, держа за локти, словно тоже боялся, что она не устоит на ногах, и Светлана опять увидела глубину его синих глаз и улыбку, несущую тепло, и снова в ней возникло желание прижаться к его груди. Он нежно провел пальцами по ее щекам, стирая слезы, потом усадил на табурет. Он все еще улыбался, не отпускал ее рук, смотрел на нее так, будто хотел запечатлеть ее облик навсегда, вобрать его в себя. По нему было видно: он не удивился ее порыву, словно бы даже готов был к нему, а у нее мелькнула мысль: "Да что же это со мной происходит?" Но привычная трезвая рассудочность не сумела в ней победить, она отринула от себя этот невольно возникший вопрос; потом... это потом...
Жалея Антона и мучаясь этой жалостью, она спросила тихо:
- Тебе плохо?
- Нет,- сказал он так же тихо, словно боялся звуком разрушить их душевную слитность.- Я держусь... Мне не страшно.
- Ты держись,- прошептала она.- Ты молодец... Ты настоящий...
Она еще тогда не знала, что потом будет много раз повторять про себя эти последние слова, и они станут для нее словно бы путеводной нитью в движении по сложному лабиринту событий, и она будет двигаться по нему, не выпуская этой нити из рук, а теперь лишь спохватилась, кинулась к сумке, которую у нее тщательно проверили перед тем, как впустить в эту комнату, и торопливо стала выкладывать на стол еду.
- Ты ешь... ешь... Это и мама твоя прислала...
Он не мог погасить своей улыбки, смотрел на ее хлопоты, будто ему и не нужно было никакой еды, только бы его не лишали возможности смотреть. И ее опять словно кто-то толкнул к нему, снова пронзила радость оттого, что он так смотрит. И это вновь возникшее ощущение породило, казалось бы, обыденную, но важную, как открытие, мысль: он ведь мой родной, по-настоящему родной, он всегда был моим с самого детства, и совсем не важно, что я на какое-то время отторгнула его от себя, он вернулся, и я вернулась к нему. Это не было угаром минувшего, скорее возрождением, а может быть, воскресением его, и она опять крепко обхватила Антона за шею, прильнула к его губам, и он стал целовать ее глаза, щеки, лоб, волосы, и она оторвалась от земли, так и не поняв - это он ее поднял и понес или же она сама увлекла его за собой... Она шептала: "Ты муж мой... ты муж..." И все остальное умирало в этом слове, опять время перестало отбивать свои сроки, опять раздвинулось пространство, открывая безграничный простор Вселенной, и только горячее дыхание, идущее от обветренных, но родных губ, обдавало ее, и гул ударов сердца заслонял все иные звуки.
А потом они говорили, слова откладывались в ней, как драгоценные слитки, каждое из них надо было сохранить в себе, чтобы затем взвесить, понять его суть и важность, как и все происходящее в этой комнате, куда пустили их на несколько часов.
Отголоски внешнего мира иногда достигали слуха: скрип тяжелых шагов, звон железа, приглушенный рокот моторов, дальний окрик, а может быть, команда, но это лишь напоминало - все протекает в реальности, а не во сне или забытьи, а главным в этой реальности был Антон. "Я люблю тебя, я люблю тебя",- все повторяла и повторяла она.
3
Светлана не заметила, а может быть, и не придала значения тому, что возле крыльца медпункта стоит темно-вишневая "Нива", но когда перешагнула порог комнаты Киры, сразу поняла, в чем дело: за столом, расстегнув ворот кителя, сидел краснолицый майор, пил чай. Капли пота выступили у него над белесыми густыми бровями, а хрупкая Кира сидела напротив и неподвижно смотрела на начальника. Ее благоговейное молчание показалось Светлане чуть ли не ритуальным - так смотрят на идола. Майор не оторвался от большой синей чашки, взгляд его скользнул по Светлане, и он неторопливо повел рукой, указывая, чтобы Светлана села.
Он маленькими глотками, шумно втягивая воздух, допил чай, перевернул чашку, и так поставил ее на блюдце, вздохнув, сказал:
- Повидалась?
Светлана молчала, да и что она могла ответить, ведь майор наверняка все знал, может быть, даже до подробностей, о том, как прошло ее свидание с Антоном. Но зачем он приехал сюда?.. К Кире?..
- Батюшка твой - Найдин Петр Петрович?
- Он,- кивнула Светлана.- А что?
- А ничего,- строго ответил он.- Справку навел, только и делов.
- А что... мне не поверили?
Майор спокойно двумя пальцами вытер краешки губ, усмехнулся:
- Поверил... Однако проявил интерес. Я-то войны не нюхал, совсем пацаном был. И может это странным показаться - из моей родни никто в том пекле не побывал, такой удел выпал. А вот интерес к военным делам имею. Мемуары собираю. Два книжных шкафа ими набиты. Там всякие есть. И которые только про себя пишут, своими заслугами озабочены, а есть - о себе мало, все больше о других, чтобы им память отдать. Иной раз и друг с другом сцепятся: один пишет - так было, другой - нет, вот эдак. И что характерно, о тех, кто, может, более других нахлебался, иной раз лишь только помянут, мол, жил такой и все. А начнешь о нем по разным книжкам по кусочкам собирать, и видишь, какой истинности был человек... Про отца твоего нашел. В двух местах упомянут. Грозной удали был мужик.
- Он и сейчас есть. Математику в техникуме преподает. Вот и вся грозная удаль.
Майор побарабанил толстыми пальцами по перевернутой чашке, сказал:
- Знаю я, где он проживает... Знаю...
Светлане не понравилось, ни как говорил он, ни как барабанил пальцами, и вообще она не понимала - зачем все это должна выслушивать и почему именно здесь, в комнате Киры. Наверное, что-то отразилось на ее лице, и майор своими темными глазами это углядел, чуть приметно усмехнулся.
- Не суетись,- негромко, но весомо сказал он.- Это я к тому, что теперь понятие имею, с кого твой муж мог пример брать, когда рос, и что ему в душу запало. Думаешь, я генералов не видал? Да всяких я видал. Вон у меня и сейчас один из таких отбывает, правда, он, можно сказать, по гражданской линии генерал. Перед ним народу трепетало поболее, чем дивизия. Все мог: и судить, и миловать. Из кабинета его порой людей на носилках выволакивали. Хоть, говорят, и шепотом слова произносил, но шепот похлестче гадючьего укуса. Его подпись иной раз миллиона стоила. Неприступной крепостью считали. Монолит вроде. А скребанули - дешевка. Жуликом начинал, жуликом и кончил. Одним своим фасадом жил и подписью своей приторговывал. У нас тут человек не просто - как в бане голый, он будто бы по пустыне на глазах у всех нагишом шагает. И его со всякого места до самых душевных глубин видно. Однако вот этот, из гражданских генералов, для меня лично ну никакого интереса не являет. Он сразу в ползунка оборотился. Готов каждому ботинки лизать, абы выжить, и все надежду имеет: заступится кто за него. А я-то вижу: никто заступаться не будет. Никому он такой не нужен. Но не в этом суть.
- А в чем же? - нетерпеливо сказала Светлана.
- А в том,- вдруг голос у него отвердел,- что мужик твой другой. Тут и приглядываться не надо. А вот ты и... батюшка твой, вояка старый, что для его спасения сделали?.. Вы, что же, уверовали, если человеку срок даден, то это бесспорность его вины?.. Ха! Да ведь разное бывает... Разное!.. Ты думаешь, я тут пребываю только затем, чтобы их под охраной содержать и наблюдать, чтобы они план давали и дисциплину блюли?! На хрен бы мне такая работа была нужна! У меня к людям свой интерес есть. И всякие такие речи: исправить, перевоспитать, честнягу из паршивца сделать - пустыми считаю. Если гад ползучий всю жизнь вонял, то таким и будет, а если человек запутался - ему помочь выпутаться надо дать. Вот это дело для меня интерес являет. А то давно бы пошел слесарить. Я ведь этому делу обучен. И свой рубль руками, если надо, добуду... Зачем тебе все это говорю? А затем, чтобы ты мужика своего не просто бы жалела, а в драку за него пошла. В драку! Я тебе это в официальности сказать не могу, а здесь вот, у Киры, вроде как за чаем, говорю. У нас тут домашний разговор... Надо дело твоего мужика заново тряхнуть. Очень надо. Он о том беспокоиться должен или ты?.. Поняла?
Теперь уже все его лицо сделалось потным, он вынул большой белый платок, утерся и по шее провел, за воротником, потом вздохнул:
- Вон у меня "Нива" в город пойдет. Дорогой тут чуть более двух часов. А то теплоход только к вечеру. Собирайся, довезут.
Он поднялся, снова обдал ее запахом лука. Ей показалось - от него шел жар, так он накалился, и только теперь она увидела, что глаза у него не колючие, хоть и твердые, темные, но где-то в глубине их тлеет сострадание, а это не так уж мало...
- Шофер меня на место подбросит, а потом возвернется. Ты к этому времени будь готова,- спокойно, по-деловому сказал он, и от этих простых слов она чуть не всхлипнула, но он не дал, кивнул:
- Ну, будь здорова... Батюшке кланяйся. Не важно, что не знакомы. Тут другое важно...
Но он так и не сказал, что же именно, и довольно легко понес свое грузное тело к выходу. И в это время Светлана снова увидела застывшее в благоговении лицо Киры, в ее раскосых глазах ничего, кроме восторга, не было, и Светлана внутренне ахнула: "Господи, чего только не бывает!"
- Ты что? - негромко позвала Светлана.
Кира вздрогнула, будто пробуждаясь, посмотрела уже осмысленно на Светлану.
- А что?
И Светлана, сама от себя не ожидавшая такой бестактности, спросила напрямик:
- У тебя с ним что-то есть?
- Не-а,- не удивившись вопросу, спокойно протянула Кира, и вздохнула: - А жаль.
- Это почему же? Он не хочет?
- Хочет,- сказала Кира.- И я хочу. Но он не может. По совести не может... Семья у него...
- Ну и что - семья?
- А то! - вдруг зло сказала Кира.- Если ты не понимаешь, тогда что говорить с тобой. Иди собирайся!.. Да адрес мне оставь. Может, сгодится.
Произнесла она это жестко, беспрекословно, и Светлана невольно подчинилась ей, пошла за вещами.
Она долго не могла отделаться от странного ощущения подчиненности воле майора и Киры - пожалуй, чуть ли не всю дорогу, пока ее вез молчаливый, угрюмый военный с погонами прапорщика. Этот водитель так и не сказал ни слова, сидел, чуть подавшись вперед, и когда ехали тряской дорогой, и потом, когда выбрались на гравиевое полотно, изрядно побитое, а затем на асфальт.
А Светлану все не оставляла мысль о майоре: это же надо, где только не встретишь на этой безмерной земле поборника справедливости; а может, эта потребность в совестливости присуща почти каждому, но у каждого своя мера, и не всегда она совпадает с мерой тех, кто рядом... Как знать? Грузный майор, краснолицый, с белесыми бровями и маленькими темными глазами, все стоял перед ней, и ощущение правоты этого неожиданного человека все более укреплялось. Она ведь и прежде знала: подлинная сила не выносит излишней трескотни, да и вообще всякого шума, она просто действует и потому чаще всего непобедима... Надо действовать, надо спасать Антона.
Это ведь даже странно и необъяснимо: почему во время поездки для нее не существовало ни проектов, ни цифр, ни схем, ничего, над чем она так упорно ломала голову, чем так яростно, до полной самоотдачи прежде жила, словно этот гигантский мир ее работы, ее тяжких, почти нечеловеческих трудов мгновенно отвалился, оставив ее наедине с самой собой. Так внезапно обнаружилось, что, кроме дела, у нее есть и другая жизнь, о которой она упорно старалась забыть, и в этой жизни обитали ее детство, ее юность, Антон, отец и еще множество людей. И вдруг, к ужасу своему, она ощутила: это ведь две разные планеты, ну, если уж не планеты, то две разные формы бытия, которые почему-то невозможно объединить. Светлана не могла ничего объяснить для себя, хотя чувствовала - объяснение необходимо, оно может многое расставить на места, но сейчас не это важно, а Антон... Да-да, Антон, и пока она не поймет, как должна действовать, чтобы спасти его, ничем другим заняться не в состоянии.
Надо брать отпуск и ехать в Третьяков, решила она. Ведь Антон сказал: только там и можно найти ответ.
Глава четвертая. ДОРОГА НЕУДАЧ
1
В Третьякове как заладят дожди, то не меньше, чем на неделю. Говорят, началось это, когда порубили леса за заводом, ведь добрались и до отрогов гор, даже те деревья, что росли на склонах, повалили. На порубках разросся кустарник, а по низинам земля заболотилась, и оттуда поднимался дурманный туман, цеплялся за голые острые вершины гор, собираясь в дождевые тучи, а они застилали небо, и поначалу моросило, а уж где-то на третий день начинало лить ровно и, казалось, так будет всегда. Тучи нависали низко и держались недвижно. Чаще всего дождь кончался ночью. Небо внезапно обнажалось, и в нем вспыхивали яркие, сильные звезды, а утром под солнцем быстро просыхали тротуары и мостовые, но где были колдобины, еще долго держались лужи.
В дожди Петр Петрович чувствовал себя худо, начинала ныть поясница, ломило в суставах и в груди - старая рана, - и, чтобы одолеть боль, не выказывать своего дурного настроения, он уходил в занятия: или (читал журналы, которых выписывал немало, или делал заметки для будущих уроков. Давалось это ему нелегко.
Светлана позвонила ночью, когда он мучился бессонницей.
- Еду снова к вам, - сообщила она. - Взяла отпуск.
Он всю ночь промаялся, ожидая. Светка, Светка! Он редко видел ее, он многого не знал из того, что происходит с ней, в ней была своя тайна, не разгаданная им, такая же тайна была в ее матери Кате, она так и ушла из жизни, не понятая им до конца, хотя и была самым близким и самым дорогим ему человеком за всю его странную судьбину, и если он был когда-нибудь с кем-то по-настоящему счастлив, то только с Катей... Только с ней. И вот ведь что: Светка ныне старше своей матери; может, еще и потому в голове его иногда происходит путаница: он думает о Светке, а ему кажется - о Кате. Это недавно с ним началось: стало мниться, будто Катя и не покинула землю, а обернулась Светкой, ведь они были уж очень похожи, ну, только глаза у Светки не серые - зеленые, а так она и фигурой, и статью, и светлыми волосами с каштановыми разводами такая же, как мать, и привычки у нее те же - хотя бы вот проводить пальцами в задумчивости по щекам, и смеется она, как Катя, запрокидывая назад голову.
Ему редко снились сны, а может быть, он забывал о них, спал немного - пяти часов ему хватало, он засыпал быстро и пробуждался мгновенно - долгая мирная жизнь все же не избаловала его; приученный в молодости вскакивать с постели по команде, он пожизненно сохранил эту привычку. Его самого поднимало по утрам - будильник заводить не надо. Говорят, у стариков часто сны действуют на их расположение духа. В эту ночь ему приснилась Катя. Она шла в белой рубахе по лужам босая, но вода оставалась гладкой, круги не расходились от ее ступней, лил дождь, а волосы и одежда у Кати были сухи, она улыбалась, как всегда, краешками губ, только глаза у нее по-Светкиному зеленели, и вообще она обликом была настоящая Светка, но он точно знал: это Катя. Она подошла к нему, а он сидел в "виллисе", обняла его за шею и зашептала в ухо, чтобы он не томился, а жил, как живется, он не слышал ее слов, но понимал, что смысл их сводится к тому, что истинность человеческой отваги рождается лишь тогда, когда возможно безбоязненно взглянуть в глаза смерти, тому крайнему пределу, который поставлен всякому человеческому существованию. Стоит это сделать, тогда ощутишь себя свободным. А дождь все лил и лил, но струи его не трогали светлых Катиных волос, не попадали на щеки, и так было долго, может быть, целую вечность.
Он проснулся и удивился сну, потом вспомнил: именно эту мысль он сам высказывал Кате, когда лежал в госпитале и неизвестно было, поднимется ли он вообще, а Катя не отходила от его постели, как на нее ни ворчали врачи. Он знал, почему ему приснилось такое: ведь его вторая встреча с Катей и случилась на дороге. Она шла по лужам в кирзовых сапогах, с "сидором" за плечами, а он гнал на свой командный пункт, потому что через полтора часа должно было начаться наступление. Он думал о нем, высчитывал, все ли у них в дивизии готово. И все же он увидел ее. "Виллис" чуть не окатил Катю с ног до головы, и она крикнула: "Да что вы, поаккуратней не можете!" Тогда он тронул за руку шофера, и тот мгновенно остановился. Он ведь сразу узнал эту самую телефонистку Крылову, которая заставила его ползти на брюхе к передовым траншеям, он и фамилию вспомнил мгновенно, рассмеялся, спросил:
- Ты куда, Крылова?
- Я в Москву, товарищ генерал. Отвоевалась.
- Из госпиталя, что ли?
- Ну!
- Ну да ну! - засмеялся он.- Салазки гну. Полезай в машину. Воевать поедем.
Воевать так воевать, - рассмеялась и она.