Аба с Вихной бродили по пустырям, в которые превратились осиротевшие дворы покинутого поселка. Как погорельцы ищут на пожарище остатки своего имущества, искали они в мусоре и пыли, среди разросшихся буйных трав - не завалялось ли где-нибудь что-то такое, что могло бы пригодиться им в хозяйстве. А ведь хозяйство приходилось налаживать, что называется, на пустом месте. Но, кроме полусгнившего тряпья да черепков разбитой посуды, они ничего не находили.
Зато Аба с Вихной всюду натыкались на следы хлопотливого хозяйничанья Шалита и Журбенко. Вот заботливо перевязанные ветви яблонь, перебитые осколком или пулей в дни войны, а то и просто сломанные ударами лютого степного ветра.
- Да, деревья-то цвести будут, а тех, кто их посадил, давно уже нет в живых, - печально вздохнула Вихна.
А чуть подальше землю неровно избороздили зубья поломанной бороны, которую нашли и протащили куда-то первые поселенцы возрождающегося к жизни поселка.
- Куда это они всё сносят? - спросила Вихна у мужа.
- В колхозный двор - инвентарь, видно, собирают, - ответил Аба.
Как-то раз, собрав немного угля около ветхой, но уцелевшей кузницы, Аба разжег горн, очистил от ржавчины два валявшихся тут же тяжелых молота и стал со своим сыном Лейзеркой у наковальни. Услышав звон металла, стонущего под тяжелыми ударами молотов, Шалит выбежал на улицу. Веселей стало на душе от этого звона - Шалиту вспомнилось, как в былые годы весною и осенью в кузнице раздавался этот звон, как стучали молоты по раскаленному железу, и как слаженно работали кузнецы. И тут Шалит увидел невдалеке дымок, серой змейкой разворачивающий свои кольца в блеклом небе.
- Это кузница дымит, - сообразил он и заспешил туда. Он увидел Абу с сыном: потные и раскрасневшиеся, с тяжелыми молотами в руках, они колдовали над раскаленным добела лемехом.
- А я как раз и хотел тебе сказать, что надо бы… - начал Шалит, глядя Абе в глаза, в которых, отражаясь, плясало пламя горна.
Но Аба не дал ему досказать.
- А разве я и сам не знаю, что надо пахать? - почти обиженно прервал он Шалита. - Неужели мне надо было напоминать об этом?
- Да, пахать, сколько только сможем, надо вспахать и засеять, а не то зимой зубы придется класть па полку, понимаешь?
Шалит, Журбенко и Аба с женой решили начать пахоту. Мужчины впряглись вместе с коровой, а Вихна шла за плугом, придерживая его за ручку, чтобы лемех не уходил из борозды. Но одичавшая земля затвердела. Едва плуг успевал вспороть землю, как тут же выскакивал и начинал скользить по густой траве. Корова еле-еле брела, и Шалит, Аба и Журбенко, помогая ей, очень скоро выбились из последних сил. Измучившись, они успели один раз обойти намеченный к распашке клин, как вдруг на дороге появилась автомашина. Проезжие, видимо, куда-то спешили, но, завидев такую диковинную упряжку, остановились. Из машины вышел высокий, статный мужчина в офицерском кителе без погон, с висящей на боку кожаной полевой сумкой.
Журбенко первым подошел к нему и поздоровался:
- Здравия желаю!
- Это и есть вся ваша тягловая сила? - поздоровавшись, начал расспрашивать его приезжий.
- А что делать? Нужно, так будешь, как говорится, и носом землю пахать. Видите корову - одна из всего нашего стада чудом уцелела… Ну и приходится ей плуг за собой тянуть, когда она сама-то, бедняжка, еле ноги таскает. А нам, таким-то вот героям, впору заменить целый трактор, - обрадовалась Вихна возможности попричитать.
- Да, много вы с такой тягловой силой не напашете, - сочувственно закивал прибывший.
- А что же нам делать? - подхватила Вихна. - Кто за нас вспашет озимый клин? Был бы колхоз - другое дело.
- А почему вы не обратились за помощью в район или к соседним колхозам? - спросил незнакомец.
- Да мы недавно сюда приехали, не успели еще как следует оглядеться, что кругом делается, - отозвался Шалит.
- Так вы, значит, для себя решили этот клин вспахать? - поинтересовался прибывший.
- То есть как это - для себя? - удивленно посмотрел на него Шалит. - Что мы, единоличники, что ли? Не век же у нас не будет колхоза. Приедут еще люди, вернутся на родные места; глянь - а мы им хлеба приготовили, будет чем засеять и продержаться до будущего урожая.
- А кроме вас четверых, никого больше нет в поселке?
- Как видите - из без малого трехсот семейств пока налицо половина одного семейства, - тут Шалит показал на Абу и Вихну, - да еще четверть семейства - это я; о том, что сталось с моей женой и двумя детьми, пока ничего не известно. Да вот еще товарищ Журбенко. Он не здешний, но семья его погибла, вот он и остался у нас жить.
- Люди еще вернутся, - сказал прибывший, - надо серьезно подумать, как вспахать побольше земли. А уж семенами мы вас обеспечим.
Он вынул пачку папирос и предложил мужчинам закурить. Шалит и Журбенко, не чинясь, сразу же взяли по штуке и, жадно затянувшись, начали о чем-то советоваться с таким простым в обращении новым знакомым. Аба же стоял в стороне и в раздумье почесывал затылок. Взять папиросу или не взять? - колебался он. Собственно говоря, он уже отвык от курева, но соблазн был слишком велик, и старик не устоял.
- Позвольте и мне, дорогой товарищ, папироской побаловаться, - обратился он к прибывшему. - Вы, как видно, начальник. Разрешите узнать, какой пост занимаете?
- Я секретарь районного комитета партии Шулимов. Коммунисты среди вас есть?
- Двое, - отозвался Шалит, - я и товарищ Журбенко.
- Два коммуниста - это уже сила, - оживившись, сказал Шулимов. - Случалось ведь на войне, что несколько человек удерживали позиции целого батальона. Так и тут: вас небольшая горстка, а работать придется за целый колхоз… На первых порах будет, конечно, нелегко… Ну да ничего - районные организации вас поддержат. А там, глядишь, станут постепенно возвращаться жители поселка из тех, что успели выехать отсюда, - вот новые силы и вольются в ваш колхоз. Это вы правильно сделали, что сразу же вышли в поле - сейчас каждый день на вес золота.
Секретарь распрощался со всеми и пошел к машине. Но перед тем, как садиться, обернулся и добавил:
- Еду сейчас в колхоз "Дружба". Надеюсь, что мне удастся с ними договориться, и они запашут вам два-три гектара. Семян достанем, а как только представится возможность, пришлем и трактор.
В одиночку и семьями начали возвращаться в поселок старожилы - оборванные, измученные нуждой и лишениями скитальческой жизни вдали от родных мест. У пожилых мужчин за эти годы головы и бороды подернулись тусклой, сероватой сединой. Одеты они были, что называется, с бору да сосенки - одни в солдатских пилотках и ветхих рубашках и брюках, другие - в выцветших фуражках и опоясанных веревками шинелях. Женщины по преимуществу носили старые, вытертые ватники, на которых яркими пятнами выделялись заплаты. На ногах - разношенные и разбитые солдатские ботинки да обмотки вместо чулок. Понемногу потянулись к родным местам и фронтовики - раненые и демобилизованные солдаты. В отдаленных уголках родины, куда их забросила война, не переставали они тосковать по родным местам. Какое над степью синее небо, вспоминали они, и какие по нему плывут белоснежные облака! Порой сизые тучи проливают на поля благодатные ливни. А какое солнце озаряет степь, оно заставляет наливаться восковой зрелостью золотые хлеба. Не раз, прислушиваясь к звонкому щебету птиц, вернувшихся весной в старые гнезда, они печально спрашивали себя:
- Когда же придет и наша весна, когда и мы вернемся в свои гнезда?
И не один раз мысленно обращались солдаты к перелетной стае:
- Летите, птахи, в наши степные края, передайте привет нашему поселку.
И вот наконец мечта их осуществилась, они потянулись в родные места.
Вместе с другими солдатами вернулся домой и Мотл Коткис, приземистый, крепкий человек с большой, как тыква, головой и с темно-желтыми, густыми казацкими усами. В ставшем за долгую дорогу легким солдатском мешке перекатывались всего несколько сухариков да десяток-другой кусков сахару - все, что осталось от сухого пайка, выданного старшиной на дорогу отвоевавшемуся солдату. За голенище кирзового сапога засунута деревянная ложка, на плечи накинута видавшая виды шинель, на голове - изрядно выцветшая пилотка.
Увидев пестрый ковер цветов и буйные травы на колхозном лугу, Коткис подумал:
"Сколько меду могли бы собрать тут пчелы!"
Еще на фронте, лежа в окопах, Мотл смотрел, бывало, на полевые цветы у края траншеи и вспоминал осиротевших пчел, которых оставил дома:
"Кто знает, что с ними теперь сталось без присмотра и заботы?"
Сквозь вой мин и грохот взрывов Мотлу хотелось хоть раз услышать гудение пчелы, которое напоминало бы ему о мирных днях, о родном поселке… Но нет, даже в часы затишья не милое сердцу жужжанье пчелы, а посвист шальной пули да шорох осыпающейся со стенки окопа земли доносились до слуха солдата. И вот сейчас, по пути к родным местам, он шарил жадным взором по степи - не обнаружит ли хоть каких-нибудь следов бывшей колхозной пасеки? Но, как назло, ни одна пчела не радовала бывалого пчеловода хлопотливым гудением, одни кузнечики стрекотали вокруг да щебетали и свистели птицы. И только на полпути от полустанка к поселку, неподалеку от Гейковки, Мотл впервые увидел своих любимиц: пчелы, жужжа, перелетали с цветка на цветок, и он побежал за ними:
- Скажите, милые, не мои ли вы?
Пчелы унеслись туда, где виднелись крайние дома Гейковки, и, следуя за ними, Мотл обнаружил то, о чем так долго мечтал, что так страстно хотел увидеть: на околице села, в небольшом лесочке стояло несколько ульев. На одном из них было написано еврейскими буквами: "Шолом", на остальных сохранились только следы названий, но по кое-где уцелевшим отдельным буквам Мотл легко воспроизвел знакомые ему слова: "Труженик", "Ударник".
- Откуда у вас эти ульи? - обратился он к седобородому пасечнику, который дремал на пеньке, опустив седую голову на морщинистые руки, сложенные на ручке березовой палки.
- А мы их из еврейского колхоза "Надежда" сюда перевезли, - ответил, очнувшись от забытья, старик. - Фашисты хотели увезти их с собой в Германию, так мы потихоньку прибрали ульи, пока не вернутся хозяева.
Не чуя под собой ног от радости, Мотл зашагал в родной поселок и, как ни тяжко стало на душе при виде разрухи и запустения, как ни больно сжимала сердце тревога о судьбе близких, - первые слова, которые он выпалил Шалиту, были о пчелах:
- В Гейковке я нашел три улья - наши ульи, даже надписи на них сохранились, по-еврейски выведены.
Шалит тут же позвал Журбенко и поспешил его порадовать этой вестью.
- Вот здорово, что ульи нашлись: есть у нас корова, есть три улья, а там, глядишь, будут и пять и шесть - настоящая пасека.
Журбенко даже руки потирал от удовольствия.
- Пчелы дадут нам коров и лошадей; всё, что хотите, дадут нам пчелы, - взволнованно вторил сияющий от радости Шалит. - Ты же настоящий клад нашел, - обратился он к улыбающемуся Коткису. - Помнишь, как пчелы перед самой войной нас выручили, выручат и теперь…
Меж уцелевших фруктовых деревьев стоят три улья, и вокруг них, наводя на мысль о журчанье весенних ручьев, неумолчно жужжат пчелы.
На давно заброшенных, заросших сорняками полях, будоража дремлющую тишину, тарахтит трактор. И, как бы перекликаясь с ним, звенят в кузнице молоты. Там, около наковальни, с зари и до зари по-прежнему колдует Аба с сыном.
Вернувшиеся из эвакуации и с фронтов жители поселка целыми днями ремонтируют свои полуразрушенные дома, строгают, тешут, стучат, выделывают из глины кирпич.
На заглохшем винограднике возятся женщины, хотят, чтобы вновь стали плодоносить немногие уцелевшие лозы.
А о Шалите с Журбенко и говорить нечего: со дня их первой встречи, даже по ночам не зная покоя, провернули они множество дел, всегда куда-то стремящиеся, всегда взволнованные, всегда вместе, два солдата, одна душа, одно сердце, две руки одного тела - и поди узнай, кто из них правая, кто левая. Ни шагу друг без друга, ни малейшего начинания не посоветовавшись. Так и прозвали их на еврейский лад двойным именем Шалит-Журбенко, и когда называли это имя, никто не знал, о ком из них идет речь.
Никто из тех, что вернулись в поселок, не выглядел таким чистеньким, так опрятно, даже нарядно одетым, как Аншл Коцин. Китель превосходно сидел на его статной фигуре, и солидный коричневый цвет этого кителя оттеняла белоснежная полоска аккуратно подшитого воротничка. На груди Аншла сверкали три медали. В начищенных до блеска хромовых сапогах отражались яркие лучи майского солнца.
- Глянь-ка, кого я вижу! - не своим голосом закричал изумленный Шалит, узнав в прибывшем франте старого знакомого. - Жених, да и только. Хоть вези иод венец - самый настоящий жених! Ты как будто не с войны пришел, а со свадьбы!
- А что? - самодовольно улыбнулся Аншл. - Я нигде не пропаду.
- Да разве такой герой пропадет? - отозвался с необычной для него усмешкой Шалит.
Он-то хорошо знал Аншла, знал, что это порядочный проныра.
Репейник - дали Аншлу прозвище земляки и втихомолку, за глаза шутили: такой вырастет и там, где его и не сажали.
Не было собрания, на котором бы он не выскочил с крикливой речью, и речь эта почти всегда заканчивалась так:
- Разрешите мне заверить райком партии и руководство нашего колхоза, что поставленные перед нами задачи будут выполнены с честью, досрочно.
Не успеет в поселок приехать кто-нибудь из района, как Аншл уже тут как тут: вертится около него, старается услужить, обхаживает и, глядишь, через час-другой уже обращается к нему на "ты", как старый друг-приятель.
До войны Коцин считался активистом, из кожи лез, стараясь выделиться, отличиться, быть на виду, выбиться в руководители.
И теперь, вернувшись домой, он был уверен, что, увидев на его кителе три блестящие медали, земляки достойно оценят его заслуги и он станет в поселке влиятельным и уважаемым человеком.
Но запустение, которое он застал в цветущем до войны поселке, так испугало его, что он готов был бежать куда глаза глядят от этой разрухи.
- Видел ты когда-нибудь разбитую воинскую часть? - вразумлял его Шалит. - Вначале, чуть только кончится бой, тебе кажется, что всему конец, что все пропало, что ты один остался на белом свете. Но вот появляются откуда-то люди - сначала один, потом второй, третий, пятый, а там, не успеешь оглянуться, и возродилась часть, словно восстала из пепла. Так и с нашим колхозом. Когда я пришел сюда, я был один-одинешенек, мне казалось, что никого не осталось в живых из всего поселка, кроме меня, и что пустыня эта так навсегда и останется пустыней. Ан нет, начали понемногу появляться люди - кто из эвакуации, кто с фронта, демобилизованный по ранению. На душе у меня уже стало немного веселей. А теперь, ты только посмотри: на полях опять тарахтят тракторы, опять зреют яблони, груши, сливы; послушай, как жужжат пчелы на пасеке. Конечно, нам еще тяжело: сколько крови пролилось, сколько людей погибло, кто их нам заменит?
- Там, где людей мало, бери уменьем, - щегольнул Аншл слегка измененным изречением Суворова, стараясь показать, что и он кое-чему научился на фронте.
- Правильно, дорогой товарищ, правильно, - обрадованно подхватил Шалит. - Неужели мы разучились работать? Ведь до сих пор ни разу не было случая, чтобы мы ударили лицом в грязь.
- Да и на войне мы тоже не подкачали, - выпятил Аншл украшенную начищенными медалями грудь.
- Ты прав, - согласно кивнул головой Шалит. - А ты слыхал, у нас в поселке появился новый товарищ, очень хороший человек и хороший работник - бывший председатель колхоза Журбенко? С первого дня, как я вернулся домой, мы с ним живем и работаем вместе… Недавно мы его выбрали председателем колхоза.
- А ты разве не справился бы? Справлялся же до войны. И потом, откуда он сюда заявился и когда это ты успел хорошо узнать его, что так расхваливаешь?
- Одну-единственную неделю поработать с человеком с утра до ночи, есть с ним из одного котелка, делиться последним куском хлеба и спать на одних нарах - стоит большего, чем год, а то и два простого знакомства.
- Работа чужака почему-то заметнее, - недовольно сказал, явно раздосадованный этим захваливанием пришлого человека, Коцин. - Я уверен, что мы до войны работали не хуже твоего нового дружка. Да и впредь будем справляться не хуже, а то и лучше его. Подумаешь!..
Шалит понял, что Коцину не по душе его сердечные слова о Журбенко, что и явился-то Коцин в поселок с явным расчетом стать председателем колхоза если не сейчас, то в скором времени, и что на подчиненное положение тут он не согласится. Ну, а раз председатель уже выбран, что ему здесь делать? И все же колхозу люди нужны, очень нужны люди, и Шалит, положив руки на плечи Коцина, начал его убеждать:
- Да ты пойми, ты же сам сказал, что мы своим уменьем должны покрыть тяжелый урон, который нам причинила война.
- Ну и что? - недовольно буркнул Коцин и как-то безнадежно махнул рукой.
Два-три дня он еще околачивался в поселке, а потом исчез. Вскоре прошел слух, что Коцин поселился в соседнем колхозе. Шалит был вне себя: как мог Аншл позволить себе так поступить, да и еще в такое время, когда дорог каждый работник… Разве в "Надежде" не нашлось бы для него подходящей работы? И чего, собственно говоря, ему здесь не хватало? Шалит попробовал было при встрече объясниться с ним, уговорить вернуться, но ничего из этого не вышло: Коцин окончательно перебрался в соседний колхоз "Маяк", и доброе имя, которое этот колхоз успел к тому времени заслужить, принесло добрую славу и вскоре избранному на пост председателя Аншлу Коцину.
Журбенко с Шалитом жили в маленькой комнате полуразвалившегося дома, где они заночевали в день первой своей встречи.
- Давай перейдем жить в мой дом, - не раз пробовал Шалит уговорить Журбенко, но тот решительно отказывался:
- Мне и тут хорошо… Что мне нужно дома - переночевать, и только… Мой дом там, где люди - в поле, на ферме, в риге.
- Разве ты птица? - возражал ему Шалит. - Да и птице, если хочешь знать, нужно гнездо.
- Птица в гнезде выводит птенцов, там ее потомство, ее семья, что ли, а моя семья - весь колхоз, люди, вот я и стараюсь быть всегда там, где они, - упорно стоял на своем Журбенко.
И хотя Шалит побелил в своем доме стены, помыл двери и окна и везде убрал так, как убирала когда-то перед праздником его Хава, - переселиться туда без Журбенко он не решался - слишком мучительно было бы, с каждым днем теряя остатки надежды, ждать возвращения близких там, где о них напоминала каждая мелочь. Даже теперь, когда он жил в стороне и лишь по временам, выбрав свободную минуту, чистил и прибирал свой дом, перед ним неотступно вставали картины прошлого, и часто ему казалось, что вот-вот заскрипит дверь, вбегут детишки и раздадутся их звонкие, радостные голоса: па-па! па… А то чудится ему, что детские ручки нежно прикасаются к его взмокшей от пота шее и усталому лицу. Даже и ночью непрестанно преследовали его эти воспоминания и видения, и бедняга места себе не находил.