В сквере возле института Оля часто сиживала после работы с вязаньем или просто так, отдыхая. Именно здесь Коля предполагал начать разговор.
Воображаемый - был таким:
"Ну вот: вы приедете в Москву…"
Оля:
"Я не могу сейчас ехать".
"Но почему же?"
"Не могу…"
"Я понимаю, вы боитесь флигеля. Но вы там не будете жить. (Она удивленно поднимает глаза.) Вы будете жить у нас. Папа так решил. А когда Семен Алексеевич вернется (она начинает плакать), ему, как фронтовику, дадут хорошую квартиру… и все дурное останется позади".
Оля:
"Ах, это было бы слишком хорошо! Трудно поверить".
И далее все в таком же роде, пока она в конце концов не скажет:
"Да, ты прав, я должна ехать. Я еду".
Но живые люди - это не книжные герои: не ты управляешь их решениями и их ответы не от тебя зависят. Вот каким был подлинный разговор с Олей.
Он (чувствуя неловкость и не зная, как начать):
- Ну вот, поедете вы в Москву.
Ляля (спокойно):
- Я ведь не поеду, Коля.
- Ну, а вдруг вы узнали бы, что получен ордер на отдельную квартиру - в центре, солнечную и со всеми удобствами.
Ляля:
- Ну, что это ты, Коля, о каких мелких вещах думаешь. При чем тут квартира? Если мечтать, то о другом.
Он:
- Все москвичи мечтают о возвращении.
Ляля:
- Только не я. - Она тряхнула головой. - Ни за что на свете.
Теперь уже неизвестно, как быть. А о Битюгове - нельзя.
Ляля:
- Я вообще не люблю Москву. Даже если бы переселили во дворец. Ненавижу этот проходной двор! Шум, грязь, теснота. Все бегут куда-то как полоумные. Злые как черти… Едешь-едешь - и не веришь, что домой попадешь.
Она повела плечами, как в ознобе.
- Значит, вы останетесь. (Нельзя было так определенно.)
- Да, - сказала она, с удовольствием оглядываясь вокруг. - Здесь хорошо.
Коле стало досадно на себя, что он такой мямля и всецело передает ей инициативу в разговоре. Подумать только, какая уверенность в своей правоте, какая бессовестная забота о собственном душевном покое! Ей не нравится, она не любит. И ни одной мысли о другом!
Еле шевеля пересохшими губами, он все-таки сказал:
- Я думаю, дело не в городе, а в человеке, который может вернуться… - Он поднял еще одну неимоверную тяжесть и прибавил: - Если вернется…
Она ничего не ответила, но в ее лице произошла внезапная перемена: щеки словно впали, кожа натянулась на скулах, на переносице появилась морщинка, и Оля стала пугающе похожа на себя прежнюю, которая угасала в старом флигеле.
В одно мгновение она перестала быть Лялей.
Она вынула из сумочки платок и поднесла его к губам, но пересилила себя и не закашлялась.
- Ты прав, - сказала она, - но я все равно не уеду.
Она бесстрашно ждала, что он еще скажет. И он пробормотал:
- Климат здоровый… вообще… у каждого право…
Ни в одном из своих мысленных разговоров с книжными героями он не пошел бы на такую капитуляцию.
Так они и уехали без Оли. Был ясный день. Она стояла на крылечке, махала платком и улыбалась. Весело кивнула Вернадскому, который провожал их на вокзал, а на Колю даже не взглянула. И только в самую последнюю минуту посмотрела на него, но не с вызовом, как он ожидал, а грустно, спокойно, как будто немного жалела его.
И впервые он понял, что детство кончилось.
Глава пятая
ЗАПОРОШЕННАЯ ДОРОЖКА
В первые дни после похорон матери Маша, возвращаясь домой из школы, уже никуда не выходила. Диванчик Оли Битюговой был ее прибежищем. Поля являлась в перерыв, заставляла ее поесть. Она сказала в первый же день:
- Твоя мама была мне как родная. Я тоже сирота. Все, что у меня есть, твое.
И соседи утешали Машу. Она была благодарна, но никто не мог помочь ей, потому что никто не знал ее главного горя. Сколько она ни твердила себе, что ее мать не могла умереть оттого, что она опоздала на сорок минут в больницу, слова "все время смотрела на дверь" звучали у нее в ушах. Она видела перед собой укоризненное лицо больничной нянечки, которая произнесла те слова, а за ним - другое, исхудалое, с неестественно большими глазами, которые с надеждой, постепенно гаснущей, смотрели на дверь. Что она должна была пережить! Ведь и раньше, если Маша опаздывала на десять минут, она была готова бежать, искать ее… Да, она думала, что случилось несчастье. Не могла же она подозревать, что дочь забыла о ней, об умирающей, - она сознавала, что то был последний день. А дочь забыла… Если бы не он первый сказал: "Пора", она пробыла с ним до вечера. И главное, она не нужна ему, он даже не заметил, в каком она смятении.
Он зашел однажды к ней вместе с Ниной, так сказать, выразить соболезнование. Маша отвечала что-то, потом закрыла глаза - ей действительно стало нехорошо - и прислонилась к спинке дивана. Поля сказала что-то пришедшим, и они ушли, оставив сверток с печеньем. Поля сказала про Нину:
- Совсем взрослая.
Да, Нина в свои семнадцать лет была подтянутая, вышколенная, знающая, как и с кем держаться. В эвакуации ей удалось перескочить через класс, и теперь она была в десятом.
Ее кожа стала еще белее, шея длиннее и гибче, кудрявые волосы красиво уложены. Походка и движения уже медлительные, плавные…
В ней не было той незавершенности, угловатости, робости, которые подчас свойственны очень молодым девушкам и составляют их прелесть. Нина уже научилась владеть своим лицом: беспокойное, подозрительное выражение появлялось в нем не часто, но глаза оставались испытующе-холодными. Визгливые интонации и теперь еще проступали в голосе, а плоская, маленькая голова придавала ей сходство с коброй. Но она должна была нравиться: в ней была непонятная, недобрая и не приемлемая для Маши сила.
Эта девушка прожила в одном городе с Андреем целых три года. У нее есть все: свой дом, родители. И рояль, на котором никто не играет.
А изобилие притягивает изобилие. Колдун свел ее с Андреем. Колдун сказал ему: "Вот кто тебе нужен. Она, а не та сиротка, в мальчиковых башмаках. Не та, у которой все отнято… И которая сама так виновата…"
Маша долго пролежала в забытьи, пока Поля, вышедшая на улицу, не прибежала, расталкивая ее и тормоша:
- Киев, Киев вернули: передавали только что!
Варвара опоздала на похороны сестры. Она приехала, чтобы забрать с собой Машу в Богдановичи. Теперь она уже не сетовала на несправедливости. "Слава богу, живем хорошо, муж работает, я по хозяйству". Вся она поширела, стала самодовольной и некрасивой.
С Машей она поссорилась. Она рассвирепела, узнав, что Маша не поедет с ней.
- Я же ничего не могу посылать тебе!
- Мне и не нужно, - сказала Маша.
- Что ж ты делать будешь? Одна в твои-то годы!
Вдоволь накричавшись, Варвара успокоилась. Шариковы уверили, что Машу устроят в ремесленное училище.
- Правду говорите? Значит, зря приехала, только растревожила себя. Ну, гора с плеч. А я думала: помощница мне будет.
Когда-то Варя бегала по городу, искала лекарства для Маши. Она была родной сестрой Кати, которая вырастила ее…
Маша проводила Варвару, усадила в поезд. Они поплакали обе. Но последняя связь была порвана, и они чувствовали облегчение при мысли об этом.
В эти дни вернулась в Москву Елизавета Дмитриевна Руднева.
Она слушала Машу после трехлетнего перерыва в полутемном классе школы. Одно из окон было заколочено фанерой, железная печка чадила, дым ел глаза. Но дома у Рудневой было еще хуже: у нее жила родственница с дочерью, у них разбомбило квартиру. Дочь-машинистка брала работу на дом, так что принимать у себя учеников Елизавета Дмитриевна не могла.
Она, как и все, похудела за эти годы; с ее лица не сходило озабоченное выражение, и это сковывало Машу. "Отчего я так стучу? - думала она. - Пальцы как деревянные. И отчего она все время молчит?"
- Не знаю, как быть с тобой, дружок мой, - сказала Руднева, выслушав Машу и жалобно глядя на нее, - ты ужасно, ужасно отстала. В училище тебя сейчас не примут. А в нашу школу - поздно.
Замученная головной болью, она едва собиралась с мыслями.
Если бы в свое время Маша поступила в Центральную музыкальную школу, она и в войну не отрывалась бы от занятий. А теперь ее дорога ушла в сторону.
- Что у тебя вообще происходит?
- Я могу поступить в ремесленное.
- Ну нет! Руки надо беречь.
Елизавета Дмитриевна потерла сухим кулачком лоб.
- Скажи, ты умеешь писать ноты? Кажется, умела. На первых порах достану для тебя переписку.
Теперь только Маша заметила, как изменилась Елизавета Дмитриевна. Она и прежде была невысокая, а теперь словно еще уменьшилась в росте. А главное, в лице у нее уже не было спокойного, приветливого выражения, а появилось другое, растерянное, беспомощно-тревожное.
Вернувшись домой, Маша принялась в подробностях вспоминать свой урок у Рудневой. Да, она плохо играла, отстала не только технически. Она играет теперь так же плохо и неинтересно, какой сама стала - грубой, мелкой. Но что делать, если все эти "тройки" и экосезы ее детства кажутся ей чуждыми, как давний сон? Не волнуют ее больше, не нужны они ей.
Какое чувство одушевляло их прежде? Они пустые, как те блестящие шары, которыми украшали елку в мирное время. Но пришла пора, их сняли, вот и все.
И себя, прежнюю, доверчивую, чувствительную, Маша едва помнила. То была кукла или девочка из старинной книжки. Но книжка прочитана и забыта.
Даже там, в эвакуации, она была другой, как-то по-своему понимала музыку. А теперь ничего нет, просто ничего.
Что означает это равнодушие к прошлому, эта перемена? Оскудение души, измельчание? Или временную передышку, начало чего-то нового? Ведь для того чтобы стать новым человеком, тоже нужны силы. И покой нужен: сон, немота, чтобы эти силы созрели.
Есть какой-то промежуток в жизни, когда не чувствуешь, что живешь. То, что привлекало, перестает нравиться. Куда ступить дальше, не знаешь. И талант больше не заметен, и характер стал хуже.
Именно это происходило с Машей. Духовные перемены не всегда совершаются плавно, одна за другой. Каждой из них предшествует остановка, либо взрыв, иногда разрушительный, но почти всегда благотворный.
Как ни угнетала Машу ее нынешняя духовная спячка, она порой сознавала, что это оскудение кажущееся. Надо ждать, пока зреющая сила не проявится, надо поверить в нее.
Если бы можно было играть! Раньше она напрягала свою память, играла мысленно, чтобы заглушить голод. Теперь она испытывала иной голод - по самой музыке. Если бы она могла играть! Ей даже снилась клавиатура с тугими клавишами, которые так приятно обыгрывать. Нет, не вспоминать музыку, а именно играть - постоянно, ежедневно, - вот что нужно было теперь. Распоряжаться звучаниями, искать и находить их! Только так могла она изжить свое горе, успокоить хоть немного свою совесть, поверить, что в ее жизни есть смысл.
Неожиданно Машу вызвали в домоуправление; от Битюгова опять не было известий: управдом напомнил, что ей пора вернуться в прежнюю комнату к Никеше Дергачеву и куме. Хитрый бородач только пугал Машу, но она растерялась и поверила. "Так что помни, Снежкова, на чужой площади проживаешь".
Какой же выход? Как убедить начальников клубов, театров, школ приютить ее и доверить рояль хотя бы на один час в день? За это она будет аккомпанировать, а если нужно, убирать помещение, доставать продукты.
Она обошла несколько мест, но, должно быть, не сумела как следует объяснить свое положение. В одном месте ей вежливо отказали, в другом заведующий клубом с веселым выражением в глазах стал расспрашивать о ее жизни, и это неуместное выражение веселья помешало ей толково изложить просьбу.
В третьем клубе записали ее фамилию и сказали, что справятся о ней в школе.
В бюро комсомола был также неприятный разговор.
- Ты отказываешься поступить в ремесленное училище, - сказал ей секретарь. - А между тем рабочие руки нужны стране.
- Мне нужны мои собственные руки, - ответила Маша.
Секретарь долго смотрел на нее.
- Ну хорошо. - Он вздохнул. - Мы похлопочем, чтобы тебя опять взяли в музыкальную школу. Пусть вне очереди послушают. Твоя учительница скажет свое мнение.
- Не знаю, - сказала Маша.
- Чего ты не знаешь?
- Скажет ли она.
Секретарь опять внимательно посмотрел на нее.
- Вот как. Почему же ты добиваешься?
Маша молчала.
- Знаешь, Снежкова, ты не обижайся, но нельзя судить о человеке по тому, что он сам о себе думает. Повторяю: рабочие руки нужны. Но если у тебя есть другие стремления, скажи. Если они разумны, мы поможем.
- У меня есть только одно стремление.
- Но почему ты решила, что будешь музыкантом?
- Никем другим я не буду.
- Ну знаешь ли, так можно что угодно вбить себе в голову… Одно дело - мечтания, другое - объективные факты.
Он, кажется, уже составил себе ясное впечатление.
- Если и специалист молчит, да еще знающий тебя, значит, ты на неверном пути.
После этого разговора она понуро возвратилась к себе, близкая к отчаянию, но не убежденная.
На неверном пути! Нет, из всех жизненных дорог одна-единственная для нее - самая верная. Но она запорошена снегом, не видна из-за метели, и надо расчистить ее самой, без помощи других.
Глава шестая
"РЕШАТЬ СВОЮ СУДЬБУ!"
Наконец Елизавета Дмитриевна сообщила, что есть работа: регулярная переписка нот. Так что можно продержаться некоторое время. Но она была по-прежнему озабочена.
- В школе у нас не разрешают играть посторонним. У меня тоже нельзя - сама видишь. А между тем, чтобы все наверстать, тебе надо играть три часа в день…
Она провела кулачком по лбу - привычка, которой не было раньше.
- Неужели этот тип переселит тебя в прежнюю комнату?
Шея у Елизаветы Дмитриевны была совсем тонкая, и голова казалась большой. Всего три года назад она была вся подобранная, привлекательная, уверенная в себе и в том, что стоит ей позаботиться об ученице, и все легко устроится: привезут из Музпроката пианино, соберутся педагоги по одной ее просьбе и, как она скажет, так и будет. А теперь она заранее знает, что получит отказ - во всем, во всем. О, как остро Маша это чувствовала! Переписку нот с трудом достала, и только от себя может отрывать. Но и отрывать нечего.
- Меня переводят в детский дом, - сказала Маша.
- Ну вот и прекрасно! - как-то ненатурально воскликнула Елизавета Дмитриевна и даже слегка покраснела. - У тебя будет кров над головой, и о работе не придется думать. Живи себе и кончай школу.
- …я была там, - с трудом продолжала Маша, - играть можно только в красном уголке, и то не всегда. Когда готовят уроки, нельзя. Когда спят - тоже. Разве вечером - урывками. Жизнь очень размеренная.
- Что ж делать, - сказала Елизавета Дмитриевна, - пусть хоть на первых порах… А ты в этом красном уголке играй, как только представится возможность. И дай мне адрес… Ты все-таки играй, пусть услышат…
Она словно забыла, что услышать хорошее в Машиной игре теперь трудно.
После этого разговора Маша не приходила целую неделю. Елизавета Дмитриевна позвонила в детдом. Ей сказали, что школьница Мария Снежкова должна была прибыть на днях, но, насколько известно, девочку взяли на воспитание генерал с женой, соседи, что ли, по дому.
Это еще что… Руднева отправилась во флигель. Она знала, что Маша живет бедно, трудно, но убожество флигеля поразило ее. Как можно держать здесь людей?
Особенно ужаснула ее нынешняя Машина комната, куда проводила ее Шарикова. Сырость, темнота. Маши не было дома. Вера Васильевна объяснила:
- Да, генерал Лобода. Живут в новом доме недавно. Хотели взять на воспитание сироту, только не маленького и лучше девочку: дочери как-то ближе.
- Маша никогда не говорила мне о них.
- Там рояль хороший. И хозяйка, говорят, дама музыкальная. Сама не играет, но от музыки без ума.
- А что же Маша говорит?
- Ничего. Она у нас неразговорчивая.
- Странно, - сказала Елизавета Дмитриевна. - И как она, с ее характером, согласилась. Принимать покровительство от чужих - это на нее не похоже.
- Что делать? - Шарикова вздохнула. - Маша нам не чужая, а все же трудно приходилось девочке.
И хоть не могло быть упрека в этих словах ей, посторонней женщине, Елизавета Дмитриевна смутилась:
- Я, во всяком случае, буду с ней заниматься. Разрешите еще раз заглянуть.
- Конечно, - сказала Вера Васильевна. - Мы ее тоже из поля зрения не выпустим.
Выйдя из флигеля во двор, Елизавета Дмитриевна подумала, не зайти ли к "генералам". Но она вспомнила, как замкнута была в последнее время Маша, и решила повременить.
В тот день, когда происходил тяжелый разговор с секретарем, Маша, придя домой, застала у себя записку: мать Нины Ребровой, Аглая Павловна, звала к себе по очень важному делу.
"Ну, что им нужно от меня?" - в тоске подумала Маша.
Лифт не работал: в новом доме также терпели лишения.
У Ребровых Маша застала жену генерала Лободы, их соседку по лестничной площадке. Она сидела в кресле, скрестив ноги, и при виде Маши, показавшейся в дверях, слегка закинула голову назад, словно для того, чтобы лучше рассмотреть вошедшую.
У генеральши было худое лицо с длинным тонким носом, крашеные белокурые волосы и длинные красивые пальцы. Она нервно курила, щурилась и сильно опускала углы губ при выдыхании дыма. В этом было выражение презрительной многоопытности.
- Вот Анна Васильевна… - начала мать Нины. - Садись, Маша…
Волнуясь, она обрисовала положение. Война многих сделала сиротами. А у Анны Васильевны нет детей. Она хотела бы помочь молодому существу, находящемуся в затруднительном положении.
- И вот, - кивок в сторону Маши, - эта девочка, мы ее давно знаем, как раз подходящая кандидатура.
Анна Васильевна выпустила большой клуб дыма.
- Я слыхала, что у тебя талант.
- И большой, - подхватила Реброва.
- Ну вот, а у меня чудесный "Блютнер". Ты сможешь играть сколько захочешь.
- Но почему именно меня? - спросила Маша.
- Рекомендации Аглаи Павловны для меня достаточно… Подумай, посоветуйся с друзьями.
- По-моему, и думать нечего, - сказала Реброва.
- Мы с мужем только двое, - продолжала Анна Васильевна, - мы одни…
Маша молчала. Она смотрела на Реброву, и ей казалось, что именно она, Аглая Павловна, направляет разговор… Ее неожиданная забота о Маше, которую до войны она видела считанные разы, ее поглядывания на гостью и даже то, что гостья была недовольна и не принимала этих поглядываний, - во всем этом был скрытый смысл. И Маша спросила хрипловато, но решительно:
- Может быть, вам нужна домработница?
Реброва зашевелилась в кресле. Генеральша покраснела пятнами.
- Тогда я согласна, - уже совсем решительно сказала Маша, - если подойдут условия.
- Боже мой! - простонала Реброва.
Генеральша медленно подносила зажженную спичку к папиросе.
- Условия? - переспросила она, не обращая никакого внимания на посредницу. - Какие же? Любопытно.
- Мне надо играть три часа в день. Пусть это будет вместо зарплаты.
- Я же сказала, что ты можешь играть сколько захочешь.