"Одну минуту! Ради спасения моей жизни!"
И потом где-то в пыльном скверике, на полустанке или даже в доме у Анны Аркадьевны, куда он проводил ее, начал длинный и трудный разговор и добился-таки, что она после нервной истерики согласилась отсрочить свое гибельное намерение ради детей. Во второй раз - так думал Коля - она не решится.
"Вы только подумайте о своей дочери!" - твердил он.
Он так умело обрисовал положение маленькой Ани в доме у Каренина - ведь закон водворит ее именно туда, - так изобразил ее одинокое детство, отчуждение брата, трудную юность среди сожалений и злословия, напомнил о возможных преследованиях со стороны графини Лидии Ивановны, которая возненавидит Ани, что измученная женщина сказала, протянув ему руку:
"Да. Клянусь вам: я буду нести свой крест до конца".
Наконец Анна Аркадьевна успокоилась и пошла к себе отдыхать, а он уселся в кабинете ждать Вронского. Конечно, разговор также будет не из легких, но Коля его продумал.
Он скажет не все: по рассеянности чуть не попала под поезд. Нет, не по рассеянности - зачем щадить его? - была расстроена, огорчена, и вот… Вронский, конечно, ужаснется и даст клятву никогда не огорчать Анну.
И все же у Коли были сомнения.
"Допустим, - думал он (то есть воображаемый спаситель), прислушиваясь к боязливым голосам слуг, - допустим, можно похлопотать о разводе: у меня связи в сенате и среди духовных лиц; я близок с князем Полторацким, который вхож во дворец. Можно будет повлиять на Алексея Александровича посильнее, чем графиня Лидия: он поддается любому влиянию. Но разве это решит дело? Каренин не уедет из Петербурга. А Сережа…"
"Развод? - переспросит Вронский, уже придя в себя от первого сильного испуга. - И вы думаете, это возможно?"
"Утверждать не смею, но почти убежден".
"О, если бы так!"
Но в голосе у него не будет твердости. Сам того не сознавая, он в глубине души уже не хочет такой развязки. Лучше бы вовсе не было прошедших двух лет и всего с ними связанного. И этот ужасный случай…
""Вы уверены, что это нечаянно? А не для того, чтобы казнить меня? Жестокости у нее хватит".
Может быть, он и не скажет так. Но мысль появится. Ужасно, главное - то, что нельзя говорить обо всем… И, в сущности, я добился сегодня только отсрочки.
И все же лучше жизнь, чем смерть. Хорошо, что она спит за стеной, а не лежит растерзанная на станции… Что завтра маленькая девочка откроет глаза и увидит свою мать…"
Будь это год назад, Коля именно так закончил бы свое сочинение. У него даже был готов эпиграф - из стихотворения Михаила Светлова:
Я сам лучше кинусь
Под паровоз,
Чем брошу на рельсы героя.
По теперь, в седьмом классе, Коля зачеркнул эпиграф и прибавил такие строки:
"А как же та свеча, которая озарила для нее и жизнь, и людей, и все человеческие поступки? Как же та правда, которая открылась ей перед самым концом? Ведь это голос и думы самого Толстого, сама тогдашняя жизнь! Нет, здесь не может быть счастливой развязки…"
Глава одиннадцатая
ПОД НОВЫЙ год
Тридцать первого декабря в Большом театре шел балет "Щелкунчик". Ученики музыкальной школы получили билеты. Маша достала еще билет для Дуси; обе сидели близко и все хорошо видели.
Был как раз день рождения Маши; она родилась под Новый год.
Она уже побывала в Большом на "Евгении Онегине". Еще до начала оперы лестница, ложи, потолок с люстрой - все ослепило ее.
Когда же в зале начало темнеть, и люстра побледнела, и дирижер взмахнул палочкой, реальный мир исчез для Маши и сама она стала невесомой.
Но что значили эти первоначальные впечатления перед могуществом самой музыки?
В "Щелкунчике" участвовали ученики хореографического училища. Главное действующее лицо - Мари (тоже Маша) - была девочка лет двенадцати на вид. Но в ее музыке было что-то напоминающее "Онегина"; должно быть, Татьяна была в детстве такая же.
Большая елка, увешанная игрушками, стояла в самой середине сцены. Дуся ахнула. Ее поразило зрелище; музыка была лишь фоном. Впрочем, незаметно для Дуси музыка помогла ей осмыслить действие. Раза два Дуся толкнула Машу, но та отмахнулась. Она слушала.
Несмотря на зрелище веселого бала и новогодней елки, несмотря на то, что девочка Маша и ее гости резвились и танцевали, а взрослые делали вид, что и они готовы превратиться в детей (а может быть, и веселились искренне), несмотря на то, что музыка была светла, особенно вначале, Маша чувствовала какую-то тревогу.
Она не знала либретто, не читала сказки Гофмана, но что-то говорило ей, что веселье будет непродолжительным. Это подсказывал ей слух, внимательно следящий за оркестром.
Несчастье подкрадывается незаметно, но его предчувствуют. Вот, например, большие часы, висящие на стене. Причудливые, в виде совы, они не могут не внушить подозрений. Вот они пробили девять. И мало того что сова хлопает крыльями и у нее загораются глаза при каждом ударе, музыка, сопровождающая этот бой, таинственна и зловеща. Не может быть, чтобы это ничего не значило!
Смотрите: открылась дверь, и на пороге показался старик с крючковатым носом, странным образом похожий на ту сову. Нет сомнения, что зловещие часы были его подарком. Потому что мертвенная музыка, возвестившая приход старика, напоминает музыку стенных часов. И вы еще сомневаетесь, что он ваш недруг, а сова - его сообщница? Он оставил ее в вашем доме, чтобы она все выследила: каковы здесь нравы, кого следует опасаться, в ком найти союзника? Сам-то он бывает у вас редко. Но приносит зло.
И теперь он также принес подарки, этот человек. Его неестественный, угрожающий смех напоминает клекот ворона - прислушайтесь к оркестру! Но хозяева думают, что это лишь одно из чудачеств советника Дроссельмейера, и благодарят за внимание.
Он вынимает из необъятного кармана куклу-уродца, длиннозубого, с большой головой и выпученными глазами. Младший сын хозяев, Фриц, оставляет своих солдатиков, схватывает Щелкунчика, засовывает ему в рот самый большой орех, и - крак! - у бедного уродца сломалась челюсть. А советник Дроссельмейер не сердится, он даже рад этому.
Казалось бы, что особенного? Мальчик сломал игрушку; ее починят или купят новую. Но если верить музыке - а ей Маша верила больше всего, - то в происшествии был особый, трагический смысл. В семье с этих пор уже не будет так весело и безмятежно, как прежде. Особенно должна это чувствовать дочь хозяев, Маша. Ее детство, в сущности, уже кончилось и началось отрочество. Иногда эту грань переходишь легко и незаметно, а бывает, что тут-то и узнаешь горе. Именно теперь от тебя требуется мужество - большее, чем возможно в твои годы.
Маша оглянулась на Дусю, но у той на лице ничего нельзя было прочитать, кроме любопытства. Дуся не прислушивалась к оркестру, колдун ей нравился так же, как и его жертвы.
- Они все очень смешные, - сказала она в антракте. - А сова кто? Артистка или так сделано, что крылья хлопают? А старик-то! Я думала, Дед-Мороз. Хорошо, что купила программку.
- Ты еще не все знаешь!
- А что?
Маша округлила глаза.
- Помнишь, у нас агитатор читал? Про человека, который подослал чумную крысу?
- Загнула! То, что мы смотрим, - это двести лет назад было.
- Неважно, когда это было.
- Ну и выдумщица! Здесь, правда, будут мыши… Вот почитай.
- Не хочу.
- Разве тебе не интересно, что будет дальше?
- Сама услышу. А этот Фриц - знаешь, из него вырастет большой негодяй.
- Да что ты в самом деле!
- Солдатики. Марши… Вояка!
- Все мальчики такие.
- Нет, не все.
- Вот странная! Прочитай, что здесь написано. Возьми, говорят тебе!
- Не хочу, - повторила Маша.
У нее сильно забилось сердце, когда вновь открылся занавес. На сцене было темно, только лунный зеленый луч проникал через большое окно. Девочка Маша поднялась с постели. Была глубокая ночь, а она не могла уснуть. И не напрасно она боялась.
Нашествие мышей! Их еще не видно, но в оркестре слышится визг, писк, беготня. И главное, приближение чего-то страшного.
У Щелкунчика свои солдаты, но их мало. Может быть, все сейчас зависит от девочки, которая стоит посередине комнаты, оцепенев от страха? Да, теперь самое главное - преодолеть свой страх. Как это удается человеку? Какая сверхъестественная сила нужна для этого?
И видит Маша, как погасшая елка начинает светиться. Она растет ввысь и вширь, упирается в потолок, почти касается стен. На ней зажигаются огни и с каждой минутой прибавляются новые игрушки.
Так ли это? Нет. Елка все та же, что и в первом действии, но в оркестре вступают в строй все новые инструменты. И они заглушают мышиную топотню и визг.
Что же означает это непрерывное, нарастающее усиление звука? Пришла подмога? Да, только не численная. Это означает, что девочка победила свой страх. Не елка увеличилась в объеме - душа девочки вырастала и крепла.
И Маша, сидящая в ложе, вся подалась вперед. Она уже не отделяла себя от той Маши. В оркестре все так и гремело. "Теперь пора", - подумала она и встала. И, словно повинуясь этому немому призыву, хозяйка Щелкунчика бросила свой башмачок прямо в Мышиного царя. И его солдаты дрогнули и разбежались.
"Ну и что же? - спросят те, кто только смотрит, но не слушает. - Девочка бросила башмачок в мышей, и они убежали". Но знают ли эти люди, чего это стоило - перестать бояться?
- Сядьте! - зашептали сзади. - Ничего не видно.
Маша села дрожа. Дуся испуганно посмотрела на нее, но тут же снова устремила глаза на сцену, потому что там происходило чудо: при свете луны, но не зеленом, а розовом, Щелкунчик обрел прекрасный человеческий облик.
В следующем антракте Маша оставалась на своем месте. Дуся покинула ее и пошла бродить по театру. Это было продолжением ее праздника. Вернувшись, она сказала:
- Ей-богу, как будто снится. - И протянула Маше горстку леденцов, купленных в буфете. - А знаешь, там тоже будут леденцы.
- Там?
- На сцене. Видишь, написано: "Царство сластей".
Дети плыли по розовому морю - Маша и Принц, бывший Щелкунчик. Прогнав мышей, девочка сняла с него чары. Они плыли по певучим волнам, а потом попали в какое-то счастливое царство. Только в одном месте музыка была печальна - из-за медленного восточного мотива. И неведомый Маше инструмент с приятной монотонностью повторял: "Та-ри, та-ри" - так ей казалось.
А потом начался вальс цветов - пожалуй, слишком красивый, обильный, роскошный и только в напеве виолончели задумчивый, задушевный.
Но особенно хорош был конец. Девочка и ее брат спали, как будто ничего не произошло. А музыка провожала их детство, приветствовала отрочество и радовалась новому дню.
Когда уже расходились, Маша взяла Дусину программку и небрежно прочитала конец. Оказывается, Принца и его спасительницу принимала у себя в замке какая-то фея Драже и угощала их леденцами и пирожными.
Какой обидный вздор! Стоило пережить такую ночь, умирать от страха, победить этот страх и выиграть опасную битву, чтобы в конце концов получить сладости, будь их хоть целая гора! Прислушались бы к оркестру-такая музыка и кондитерская фея! Нет, Чайковский и не думал о ней.
А Дуся была в восторге.
- Как ты думаешь, они повторят? - спросила она, когда занавес опустился и в зале начались вызовы.
Вечером новый дом был великолепен. Большие елки украшали его комнаты. Зеленые, розовые и золотые отблески просвечивались сквозь морозные стекла.
У Маши и Дуси была одна елочка на двоих. Тут случилась маленькая неприятность. Елку принес старичок дворник, балагур. Он, должно быть, выпил; укрепив елку на подставке, которая шаталась под его красными руками, он запел, по-недоброму исказив конец известной песенки:
И много, много горюшка
Детишкам принесла.
"Горюшка" вместо "радости"! На деда рассердились, но скоро успокоились, тем более что появился еще один дед и всех насмешил - принес стеклянные рюмки с разными надписями на них и особенно пристал к Битюгову, предлагая этому атеисту и трезвеннику большую рюмку, украшенную девизом: "Пей тут: на том свете не дадут!"
Маша и Дуся побывали и на свадебном пиру у Шариковых, отметили обилие веснушек у миловидной новобрачной Верочки, поплясали с Полей и Евгенией Андреевной, потом вернулись к Маше. Елка ждала их. Маша наиграла по слуху запомнившийся ей хор снежинок из "Щелкунчика" и пела с закрытым ртом. Дуся подпевала как могла.
К двенадцати заглянула Пелагея Власьевна, мать Дуси, и пожелала счастья. Потом Дуся с матерью ушли. Варя и Катя еще пировали на свадьбе.
Случайно Маша взглянула на себя в зеркало.
…Да, волосы не ложатся, торчат во все стороны, выбиваются из косы, так оно и есть. Она приглаживала их водой, но от этого они еще сильнее трепались. Исподволь выпытывала она у Дуси ее мнение, и правдивая Дуся отвечала: "Ты безусловно хорошенькая, Маша; правда, носик немного подгулял, но и он симпатичный. А глаза у тебя - настоящие анютины глазки!"
Не скоро уснула Маша: то один, то другой напев "Щелкунчика" выплывал из памяти. Вспомнился ей почти целиком длинный симфонический отрывок перед концом: дети - Маша и Фриц - спят в своих кроватях, но они уже не дети, они подростки. И казалось, пока они спят, композитор рассказывал им о себе: то ли вспоминал собственное отрочество, то ли скорбно предупреждал о чем-то их, только начавших жить…
…На стене, где-то высоко и далеко, висело зеркало. Высоко и далеко, но Маша видела в нем свое отражение. Свое и не свое, ибо эта похожая на нее девочка была и Щелкунчиком, растрепанным, уродливым, с выпученными глазами.
"Нет, это не я, - думала Маша в своем сне. - Или, может быть, это моя душа?" Но музыка, которая слышалась ей, - музыка маленькой Тани Лариной - говорила другое. И зеркало исчезло вместе с обидным отражением.
…Мысль о заколдованной душе кажется ей убедительной, и она относит это к Андрею. Превращение Щелкунчика в Принца - это не изменение наружности, а обновление души. Он вернулся к своему первоначальному облику. Но как снять чары? Это в сказке происходит сразу, а так многие годы надо потратить, чтобы вернуть человеку его потерянную душу.
Потом видит она старичка дворника, который утром принес елку и напророчил беду. Но это не дворник, а колдун Дроссельмейер с его клекочущим смехом. От этого смеха зал превращается в дровяной сарай, где живут крысы. Та, что однажды напугала на антресолях маленькую Миру, здесь царица. В темноте поблескивают ее злые глазки, и видно, как движется в короне из светляков плоская голова.
И оттого опасные, крадущиеся гармонии выползают из всех углов. А за окном слышен хор снежинок и звук благородного глокеншпиля. Какая музыка победит? От этого зависит спасение. Чье? Андрея? Да, все дело в нем, хотя его и не видно. Снежинки, помогите ему…
Глава двенадцатая
НЕОКОНЧЕННЫЙ МЕСЯЦ
Никогда, кажется, люди не были так деятельны и полны надежд, как ранним летом сорок первого года. Володя каждое утро бежал к домашним с газетой, громко объявляя на ходу:
- Огромная добыча угля в Донбассе!
Или:
- Ожидается небывалый урожай.
Или еще что-нибудь такое же: общее и значительное.
Но было много интересного и вокруг. Даже во дворе. Когда жильцов спрашивали об их жизни, они отвечали: "Спасибо, без перемен". А перемены были.
Как раз перед майским праздником стало известно, что муж Поли, пограничник Лев Штаркман, отлично выполнил боевое задание на Дальнем Востоке и был награжден. Поля кружилась и пела и твердила Мире, что ее отец герой. Довольная бабушка хмурилась:
- Нечего забивать ребенку голову. Главное, он скоро будет здесь.
Митя Бобриков избавился даже от троек; он собрал вместе с Володей приемник и теперь уже не говорит, что ему только спать хочется, хотя племянница все еще не устроена и по-прежнему неспокойна.
Скоро он поедет в Артек. Ольга Битюгова сказала:
- А я буду совсем рядом: мой санаторий в Гурзуфе.
В субботу вечером Володя пошел в кино. Немного смутно было на душе, оттого что Битюгов сказал сегодня ему и Коле:
- Конечно, мы сильнее всех. Но международное положение очень тяжелое: вся Европа в огне, и не может быть, чтобы нас это не задело.
Но потом опять стало весело. В хронике показывали как раз то, о чем Володя недавно прочитал в газете. На экране высилась домна; корреспонденты задавали вопросы трехглазым шахтерам, и те отвечали уверенно и спокойно. А гости записывали и удивлялись. И то же было на Сталинградском тракторном, где выступали стахановцы и шли одна за другой новые сильные машины. Потом показали Нину Думбадзе, знаменитого дискобола. Она красиво замахивалась диском и сама была удивительно хороша.
"Облик нашей жизни", - думал Володя.
У выхода он увидал Машу и Дусю.
- Что это вы такие веселые?
- А ты?
- Я всегда такой.
- Ну, и мы, - сказала Маша.
Она переглянулась с Дусей.
- Я вижу, у вас секрет.
- Ага. В день ее рождения, - Дуся хихикнула, указав на Машу, - ребеночек появится.
- Как?
- Родится, - таинственно прошептала Дуся.
- У кого?
- У Верочки Шариковой, у нашей соседки.
- Откуда же вы знаете когда? И даже в какой день?
- Вера Васильевна сказала.
- А это значит, под Новый год, - пояснила Маша.
- Ага! - повторила Дуся. Ее переполняли разные новости, которые она успела узнать. - А ей, - она опять указала на Машу, - знаешь что задали? Десятую сонату Бетховена!
- Должно быть, трудная вещь? - спросил Володя.
- Не очень, - сказала Маша.
- Но и не легкая!
Маша уже знала, что трудность сонат не возрастает по номерам и что десятая соната Бетховена легче восьмой и даже второй. Но ей не хотелось огорчать Дусю и конфузить ее перед мальчиком, который ей нравится.
Вернувшись домой, Маша застала почти всех жильцов на кухне. У всех было приподнятое настроение. Пекли, готовили на завтра. Но вот Вера Васильевна, которая всегда последняя уходила из кухни, объявила, что пора спать: "Что, в самом деле, за бессонное царство!"
- Сейчас, сейчас, - весело отозвалась Оля Битюгова, хлопотавшая у своего стола.
Наутро предстояло ехать в Крым, и она заготовляла еду на дорогу. Ей было гораздо лучше. Семен Алексеевич вышел из своей комнаты и стал неловко помогать. И сквозь тревогу любовался Олей, которая разрумянилась и была очень мила. Даже ямочки обозначились на ее щеках - след ямочек, давно пропавших.
- Завтра поспим, - сказала Варвара.
Маша долго помнила, что именно в этот вечер Варя была непривычно доброй, почти веселой. Она гладила платье, потом пришивала к нему воротничок. В первый раз с начала лета решила поехать в выходной в Парк культуры на гулянье. С подругой. Кто знает: пока молода, может все случиться. Какая-нибудь встреча… Варя сказала Шариковой, что сама потушит свет и все приберет на кухне.