16
Денисов отыскался у Птицина. Леонид позвонил Птицину и сразу попал в цель. Последние дни Денисов и Птицин были неразлучны. Непонятная дружба. Хотя нет, понятная. С Птициным было легко. Он беспечным казался. Он не впадал в уныние, а все шутил, шутил. Не жаловался, но с готовностью выслушивал чужие жалобы. Не ждал утешения, но утешал, легко обговаривая все лёгкими, подпрыгивающими словами. И нет уже беды, а есть неприятность. Да и неприятность‑то не из больших. Обойдётся, утрясётся, рассосется… Он жил минуткой, уютно обставляя эту минутку. И жил надеждой, не для себя, а для друга. Ну, а чем он жил для себя, этого было не разглядеть. Может быть, потому, что никто и не вглядывался хорошенько?
В небольшой комнате, полутёмной, душной, с плотно закрытым окном, чтобы не оглушал шум улицы, за столом, уставленным пивными бутылками, сидели Денисов, Птицин, Рухович. Был тут и директор картины Шкалик. Он сидел у окна в кресле, подперев рукой голову, и дремал, не принимая участия ни в застольной беседе, ни в выпивке. Он сидел, терпеливо ожидая чего‑то, как транзитный пассажир, ожидающий свой запоздавший поезд. Когда вошёл Леонид, он встрепенулся.
- Какие новости? Что хорошего?
Он ещё на что‑то надеялся, этот Шкалик, на какую-то добрую весть.
- Все как у Гоголя, - сказал Леонид. - К нам едет ревизор. - Он подсел к Денисову. - Сергей Петрович, надо бы поговорить.
- Говори, Лёня, говори. - Денисов плеснул в стакан пива, пододвинул его Леониду.
- Может, пойдём прогуляемся?
- Секреты? Какие секреты от друзей?
К столу подходил Шкалик. Он двигался смешно, он подкрадывался, вытянув шею, в страхе округлив рот. Так пододвигаются к краю пропасти.
- Ревизор? Какой ревизор? Какой Гоголь?
- Не Гоголь, а Воробьев, - сказал Леонид.
- Кошмар! - сказал Шкалик, замерев на краю пропасти и зажмуриваясь. - Воробьев -это кошмар.
- Вы разве крали, Борис Аркадьевич? - спросил Денисов. - Чего вы так испугались?
- Я крал? Я испугался?! - Борис Аркадьевич легкомысленно взмахнул руками. - Если я и испугался, то не за себя!
- За меня?
- Вообще! Воробьев - это всегда плохо. Вообще плохо. Он не умеет чего‑нибудь не найти. Он мастер, вы понимаете, он мастер своего дела. У него есть престиж. Он не возвращается без ничего.
- Выпейте, успокойтесь. - Денисов протянул Шкалику стакан с пивом.
А тот схватил стакан и залпом осушил. И только потом вытаращился, спохватываясь:
- Что это? Что это я выпил?
- Пиво! - сотрясаясь от смеха, сказал Птицин. - Сподобились, Борис Аркадьевич! Приобщились!
- Но я же не пью пива! - трагически прошептал Шкалик и затих, прислушиваясь к себе, к ядовитому потоку, ворвавшемуся в его организм.
- От страха чего не сделаешь, - сказал Гриша Рухович, презрительно кривясь. - Советую вам сбегать в аптеку за английской солью.
- А сверху касторочки, касторочки! - Птицин радостно потёр руки. - И грянет гром! - Он опрокинулся на диван, задрав ноги, повизгивая от хохота. Он и Руховича за собой потянул.
- Сергей Петрович, - Леонид наклонился к Денисову. - У меня только что состоялся весьма странный разговор, ну, с этим краснорожим Геннадием Николаевичем. Он расспрашивал о вас, о Марьям…
- Ну, а ты что?
- Я сказал, что ничего не знаю.
- И лады. Слушай, Лёня, давай‑ка выпьем. Завтра мне лететь в это пекло, в Ашхабад.
- Сергей Петрович, этот краснорожий завёл со мной разговор не иа праздного любопытства. Кто–то написал на вас. И на меня тоже. Он про все разнюхал. Сергей Петрович, кто мог сто сделать? Кто мог так низко пасть? Зачем?
- Ага! Ага! Ага! - Борис Аркадьевич, слушавший Леонида затаив дыхание, начал вроде приплясывать. - Я же говорил, что нам стали рыть яму! Воробьев не мальчик, поверьте мне!
- Помолчите. - Денисов отмахнулся от Шкалика. - Лёня, друг, давай лучше выпьем. Завтра мне лететь в это пекло. Вот где я наговорюсь‑то, вот где напарюсь… Тебя мучает, кто написал донос? Не гадай, не ломай голову. Иначе слишком многих придётся заподозрить. Этого обидел, этот позавидовал, этому посоветовали написать. Не ломай голову. Вон наши ребятишки борьбой занялись, впали в детство. Давай и мы впадём в детство, Лёня.
- Да он и так дитя, - сказал Птицин, присоединяясь к ним. - Все мы дети. - Он задыхался от борьбы, взмок весь. Он был в пижаме. В той самой, о которой мечтал в Ашхабаде. И про буфет он не соврал, и про графинчик на столе.
- Не хочется мне сегодня пить, - сказал Леонид и поднялся. - Что‑то совсем не хочется. Когда вы завтра летите? Я провожу вас.
- Созвонимся, - сказал Птицин. - Ещё и билетов нет. Вечерком завтра рванём во Внуково, пересидим ночку в ресторане и - айда. Может, останешься, Лёня?
- Пусть идёт, - сказал Денисов. Он почему‑то вдруг обозлился, злым стал у него голос. - На человека в первый раз в жизни донесли. Это как первая любовь, это надо прочувствовать. Пусть идёт.
17
В дядиной комнате в Замоскворечье, где весной было так промозгло, летом неизбывная стояла волглая духота. Но зато было тихо, не верилось, что ты в Москве. Дом прятался в глубине двора, двор выходил в тихий переулок, где булыжник тонул в траве, дома гордились мезонинами, и казалось, вся провинциальная Россия отстроилась когда‑то по образцу этого замоскворецкого переулка.
Едва вступишь в него, охватывала тишина. Едва взойдёшь на стёртые ступени дома, завладевали тобой запахи. Тишина - напоминающая, запахи - напоминающие. И дело тут было не в уюте, не в ласковости воспоминаний. Напротив, вспомниться могло и что‑то злое, тягостное. Дело было в том, что прошлое здесь не отошло, ты погружался в него, и память пронзительные воскрешала тебе картины то из детства, то из иной поры, то в Москве оставляя, то занося куда‑нибудь, где довелось живать, проездом быть, воевать. Вся старая городская Россия была тут - в этом тихом переулке, в этих от века запахах людского жилья. И вспоминалось и думалось в этой знакомой тишине порой очень зорко.
Леонид распахнул два небольших окна, отворил дверь в тёмный коридор - подуло чуть ветром. Опять тополиный горьковатый запах…
Леонид сел к столу. Круглый белый стол на резных ножках, У Леонида на этом столе громоздилась посуда, чайник закоптелый стоял и лежала стопа чистой бумаги. Леонид взял ручку, обмакнул её в чернильницу-невыливайку, придвинул к себе лист бумаги, задумавшись, склонился над ним. Подумал–подумал и начал писать: "Маша! Не удивляйтесь моему письму. Ведь мы друзья, верно? Ведь это я сговорил вас с Зоей ехать после ВГИКа в Ашхабад. Ну, так вот, мне показалось, что вы дружите с Бочковым. Маша, боюсь, что он не стоит вас". Нет, не то… "Боюсь, что вы обманываетесь в нём…" Снова не то! Леонид перечеркнул написанное. А откуда он взял, что донос написал Бочков? Почему именно Бочков, а не кто‑нибудь ещё? Надо разобраться, разобраться… Да, скорее всего, это сделал Бочков. Это похоже на него. Скверный, скользкий человечек, такой способен на все. И он, конечно, не простил Денисову выговора, и он, конечно, и друзей Денисова не жаловал расположением. Да, это он! Кто, как не он, мог и проникнуть в тайну Леонида, разнюхать все про Лену. Он такой, он из разнюхивающих. Боже мой, как могло случиться, что Маша доверилась ему, потянулась к нему? Бедная девочка, строгая, прямодушная, правдолюбивая, и вот… Бедная девочка, сирота, которой и посоветоваться не с кем. Мать у неё недавно умерла, отец сгинул в тридцать седьмом. Но почему, почему обязательно у неё с Бочковым что‑то уже серьёзное? А потому, что она бы не стала так с ним разговаривать тогда в просмотровом, так, как с близким человеком говорят. Не стала бы, если бы ничего не было. Все ясно, приласкал девчонку, пригрел, нарассказал ей кучу своих былей–небылиц, показал ей свои знаменитые аквариумы, которыми у него заставлена вся комната. До сотни всяких там у него пород рыб. Он с этими рыбами возится, это его страсть. Все ясно, девочка пришла к нему, увидела этих рыбок, увидела ещё громадную, пушистую овчарку Альму, согрелась в этом благополучии, понаслушалась этих рассказов, столь напомнивших ей, быть может, рассказы отца, и вот и придумала себе своего Бочкова, своего героя. Совсем не плюгавенького, совсем не неказистенького, совсем не подленького. Куда там! Её герой оказался и честен, и прям, и смел. Да и не так уж плюгав и стар. Чего не придумаешь о человеке, когда так тебе одиноко, а он тебе это одиночество взял да и развеял волшебной палочкой. И рыбки вокруг, и тепло, и сытно, и овчарка Альма кладёт тебе добрую морду на колени. Эти девчонки, Маша и Зоя, приехавшие на студию прямо из института, всегда нуждались, всегда им не хватало зарплаты. Не умели они вести хозяйство, рассчитывать деньги. Им помогали все, кто мог. Но как помогали? От случая к случаю. А Бочков взял над ними шефство. Все ясно, это не новость какая‑нибудь, такое вот завоевание молодой души человеком старым и недостойным. Да Бочков, кажется, уже и не раз так женился. И всякий раз недолог был его брак - очередная жена сбегала от него. Да, сбегали, может быть, сбежит и Маша. Но та ли это будет Маша, какой он взял её? Нет, не та, не с тем светом в глазах.
Леонид придвинул новый лист бумаги, быстро начал писать. "Маша! Не удивляйтесь моему письму…" И снова перечеркнул крест–накрест написанное. О чём он станет говорить? Смеет ли он вторгаться в чужую судьбу, да ещё к тому же ничего наверняка не зная? Не смеет! И уж по крайней мере не в письме начинать такой разговор. Вот вернётся он в Ашхабад, вот тогда и состоится у них разговор. А не поздно будет?..
Леонид взял новый лист бумаги, задумался над ним. Как все просто: лист бумаги, чернильница, ручка, и ты один в комнате, и тихо кругом. Пиши! А о чём? Ты отвык писать, ты отбился от этого дела, во имя которого и в институт поступал, во имя которого, думалось тебе, и живёшь на свете. Ты пишешь уже дта года все чепуху какую‑то. Ты заключения по сценариям пишешь, ты докладные о работе отдела пишешь, ты, наконец, какие‑то халтурки тачаешь - рецензию, очерк, дикторский текст. А настоящего, своего, пережитого, писательского - этого ты и не пытаешься писать. Два года выброшены в никуда. И нет и сценариев, на которые ты строчил заключения, их и не будет. Они будут, они даже есть, но их нет, они всего лишь бумажные стопы, переплетённые и занумерованные. Вариант пятый, вариант десятый. Сценария нет, если нет по нему фильма, а фильмов не будет. Так что же, уйти? Подать заявление об уходе? Куда уйти? Из кино уйти? Совсем? Уйти, бросить то, что любишь, чему учился? Из кино добровольно не уходят. Нет, не уходят!
Леонид встал, схватил чайник, чтобы занять себя чем‑то, и пошёл на кухню. Долго там разжигал примус, так накачав его, что примус вот–вот должен был взорваться. Ну и пусть, ну и взрывайся!
Потом Леонид пошёл в ванную. Хороша ванная! Пол под умывальником провалился, дыра кое‑как прикрыта досками. И нигде, ни на кухне, ни в ванной, нет электрических лампочек. Хороша квартира!
Леонид вернулся в кухню, погасил осатаневший примус, взял чайник, прихватив обгоревшую ручку носовым платком, и пошёл по тёмному захламлённому коридору, ориентируясь на тусклое пятно света, выбивавшееся сквозь дверную щель из его комнаты.
Зазвонил телефон. Чудо–телефон! С отсыревшим, похоронным, придышливым звоном. Леонид перенёс чайник из правой руки в левую и снял трубку.
- Лёня, ты?! Ленечка, ты?! - Это звонил Птицин.
Ну что ему понадобилось? И пьяный голос. Пить будет звать? Не пойду!
- Да, я.
- Лёня, слушай, друг ты мой золотой, слушай!.. Лёня, только что примчался Бурцев!.. Лёня, Ленечка, Сталин смотрел наш фильм!.. Слушай, Лёня, он ему понравился! Сталину–у! Он сказал, Лёня, про наш фильм, что это "солнечный фильм". Это его слова! "Солнечный фильм" - его слова! Приезжай! -Птицин повесил трубку, спеша обзвонить всех прочих. А Леонид поставил чайник на пол и сел рядом с ним, не чувствуя, что обжигается об его бок. "Вот оно - чудо!"
Часть третья
ОДИННАДЦАТЬ СЕКУНД
1
Денисов пробыл месяца полтора в Ашхабаде и вновь прилетел в Москву, прихватив с собой Володю Птицина. В Ашхабаде Денисов сдавал фильм местному руководству. Фильм понравился. А интересно, как бы он мог не понравиться? Уже появились в газетах первые отзывы о нём. Писали разное, отметки фильму выставляли от тройки до пятёрки, но не было статьи, где бы не утверждалось, что это "солнечный фильм", что он пронизан солнцем.
Нового сценария для художественного фильма у студии ещё не было, сценарии ещё доводились до нужной кондиции, но студия не простаивала. Там начали снимать фильм–концерт. С этим сладилось легко. Сценарий концерта утверждался чуть ли не заглазно, под честное слово Бурцева. Старик нынче ходил в именинниках, и ему этот концерт просто–напросто подарили.
Денисов прилетел для забот радостных. Он прилетел утверждать смету фильма–концерта. Он прилетел, чтобы утрясти все вопросы и о представлении "солнечного фильма" к Сталинской премии. Прилетел, дабы собрать для студии жатву успеха.
Даже Володе Птицину перепало от этого урожая. Его вновь делали директором съёмочной группы, той самой, что начинала снимать концерт. И он приоделся, подобрался, чуть–чуть стал важничать. Но был ли он счастлив? Блеклые его глаза всё время куда‑то убегали, во что‑то всматривались, слепо глядя на собеседника. Он суетился, важничал, шутил, но глаза у него были в неустанной тревоге. И они у него в иной цвет перекрасились, они выжелтились.
Причудливы узоры успеха. Тот самый Геннадий Николаевич, которого Леонид едва не ударил, тот самый марсианин–сплетник из министерских коридоров, сидел сейчас в компании Денисова, Птицина, Галя за ресторанным столиком, закадычным их прикидываясь дружком.
Заскочили в ресторан "Асторию", что совсем рядом с министерством, на полчасика, обмывая утверждение Птицина в ранге директора картины. Ну кто бы мог подумать, что Птицин, которого с треском сняли с прошлой картины, теперь опять станет директором? А он стал. Что ни говори, хорошая это штука - удача. И не нужно, не хочется, да и не нужно ломать голову, заслужена ли она. Удача так редка, что безбожно раздумывать, как она человеку досталась.
Птицин был пьян. Он сразу и с величайшей готовностью захмелел, хватая рюмку за рюмкой. Он был пьян, растроган, неожиданно молчалив. И все смотрел выжелтившимися глазами в широкое окно.
- Что ты там увидел? - поинтересовался Леонид.
- Ничего не увидел. - Птицин разочарованно отвернулся от окна. - В Ашхабаде посмотришь - и сразу горы. А тут одни ноги. Хоть день смотри - одни ноги.
- Азиат! - усмехнулся Денисов. - Не может он без гор, без пустыни, без палящего солнца.
- Не могу, - опечаленно согласился Птицин. - Там и подохну, пароль донер.
- Экзотика, - сказал Геннадий Николаевич и вздохнул. - Эх, уехать бы!..
- Куда? - спросил Денисов.
- Я бы лично к Астрахани подался, поближе к рыбке.
- Тоже устали?
- Ещё как! Выпьем?
- Давайте.
А Денисов не пьянел. Пил много и не пьянел. Он сильно изменился за эти полтора месяца. Оно и понятно, в Ашхабаде его выжарило солнце. Он впервые оказался в такой жаре и постарел, морщин резких прибавилось. Загар вообще старит, а он загорел до черноты. А волосы выцвели. И синие глаза совсем уж упрятались в прищуре.
- Ну, Лёня, чего задумались? Не горюйте! Скоро утвердим все ваши сценарии, сядем в поезд и семь суток будем ехать и разговаривать о смысле жизни. А когда доедем, то выяснится, что так до смысла и не добрались. Пейте, Леонид, веселитесь. Плохо разве? Который уж месяц у себя дома.
- Надоело, - сказал Леонид. - Оказывается, домой в командировку приезжать трудно. И не дома и не в командировке.
- Тонкое наблюдение,;-подхватил Геннадий Николаевич. - Опять же что считать домом. Там, где родился, где постоянная у тебя прописка? А может, Галь, как и Птицин, к Ашхабаду уже сердцем прикипел?
- Опять сведения из мутных источников? - спросил Леонид и обрадовался, поймав себя на том, что улыбается, глядя в смеющееся лицо выпивохи–марсианина. Улыбается, хотя этот человек был ему ненавистен. Это здорово, когда ты выучиваешься улыбаться, говоря с ненавистным человеком. Это признак возмужания. Марсианин тебе улыбается, и ты ему улыбайся. А вот слова говори жёсткие, бей словами. Ну‑ка, что он теперь ответит?
Марсианин отвечать не торопился. Он наполнил свою рюмку, подцепил какой‑то закуски, выпил, пожевал не спеша, пошевелил растопыренными пальцами, наслаждаясь. И все это с тошнотной последовательностью, заученно, как оно и подобает такому вот выпивохе. Но в том‑то и дело, что он не был им, не был весёлым забулдыгой, каким хотел казаться. А был он марсианином, существом вполне загадочным. И пусть не прикидывается. Леонид запомнил его лицо. Не теперешнее, а подсохшее, плоскоглазое, умное и мерзкое, опасное лицо, опаснейшее.
- Я про тот мутный источник забыл, Галь, - дожевав, досмаковав, сказал марсианин. - Забыл. Ясно тебе? Делай выводы.
- А почему забыли? - спросил Леонид.
- Делай выводы. - Марсианин подлил Леониду в рюмку, улыбаясь широко и приязненно.
Леонид взял рюмку и тоже улыбнулся.
- До поры до времени забыли?
- Ага, - ещё шире улыбнулся марсианин.
- Пока мы на коне?
- Абсолютно точно.
- А если споткнёмся, так и снова сплетни потекут?
- Весьма даже возможно.
- Азбука, - сказал Денисов, насмешливо прислушивавшийся к их диалогу, - Это, Лёня, все азбука.
- Ага, букварь! - искренне обрадовался Геннадий Николаевич. И стал им, Геннадием Николаевичем, а не марсианином. Даже улыбку чрезмерную с лица свёл, дал отдых рту. - Вот… человек понимает… Так сказать, пусть неудачник плачет…
- Кстати, Геннадий Николаевич, по дружбе, кто же это все‑таки написал на нас? Не разведали? - Теперь и Денисов заулыбался. Простецкий малый, совсем свой, хоть и обряжен в заграничный костюм. Ну как такому не сказать по дружбе, кто же это написал на него донос?
- Кто?.. - Геннадий Николаевич задумался, прикидывая, как же далеко он может зайти в демонстрации своей приязни. А подумавши, явно огорчился, так малы были его возможности. - Не могу, эх, не могу я вам ничего сказать, дорогой Сергей Петрович. Ведь я на чём держусь? На взаимном доверии. Вот на чём.
- Знаю. А вы намёками. Все‑таки любопытно. Вот ему любопытно. - Денисов кивнул на Леонида. - Молодость любознательна.
- Намёками!.. -Геннадий Николаевич снова задумался. Видно было, что мается человек, что рад бы он все рассказать, да нельзя ему, никак нельзя. Разве что самую малость… - А намёками, так одно письмо, говорят, за подписью - это про вас, Сергей Петрович. Ну а другое письмо, по слухам, анонимное, - это про тебя, молодой человек. И все! Больше не спрашивайте! Все!
- А на студии‑то у нас новость! - встрепенулся вдруг Птицин. - Из головы вон, забыл тебе, Лёня, рассказать. Бочков женился. И знаешь на ком?.. Невероятно! На Машеньке из твоего отдела. Невероятно! - Выложив свою новость, Птицин опять ушёл в себя, уставившись в окно.
- Невероятно… - Леонид рукой прихлопнул рот, лишь замычал из‑под ладони, как от боли, когда уж нет терпёжу.
- Ага! - Денисов устало сощурился, обезглазел на миг. - Ага, Лёня, ага…