8
Денисова и Леонида вызвали в Москву. Наконец‑то! Денисов извёлся в Ашхабаде. Ему казалось, что за его спиной все только и делают, что говорят о нём. Он подозрительным стал, обидчивым. Но хуже всего, что он говорливым стал. Он готов был часами говорить - и все о том же, о том же. Он каждый шаг свой обговорил, каждый миг из той ночи. Не оправдывался ли он? Не выискивал ли оправдания своим поступкам? Нет, не перед собеседником, а перед самим собой? Пожалуй, что так, пожалуй, он только затем и начинал разговор, чтобы ещё раз все припомнить и ещё раз во всём сыскать самому себе оправдание. Слушавшие его соглашались с ним, а он сердился, ему казалось, что они ему не верят. Он и сам себе не верил. Вот беда, он сам в себе изверился. И слухи, слухи ползли по студии. Говорили бог весть что. Денисов в себе изверился, и в нём изверились. И уж тут держись, человек! Всяк, кому не лень, всяк, кто обиду какую‑нибудь таил, - все они в тебя кинут камнем. Говорили и о пропавшем портфеле ревизора Воробьева. Ведь верно, ведь видели же Денисова в ту ночь у гостиницы. Как, зачем он там оказался? А в портфеле, конечно, были документы, которые Денисову кололи глаза. Говорили и о пожаре на студии, совсем уж чудовищное возводя на Денисова подозрение. Мол, он и поджёг. Ведь прибежал же он зачем‑то на студию. Зачем? Ему Марьям надо было выручать, а он на студию побежал. Странно, темно, подозрительно. Пожар начался с бухгалтерии. Ну ясно, это был поджог, кто‑то заметал следы. Как кто? Денисов!
Но вот они в Москве. Леонид громадные возлагал надежды на этот их приезд в министерство. Все затяжки с запуском сценариев в производство, хоть одного сценария, должны отпасть. Студии нет? Павильон упал? Аппаратура побита? Не беда! У людей нет работы - вот беда! Люди, пережившие такое, должны работать. Не хроникой пробавляться и не концерт, не дай бог, снимать, а делать настоящую, серьёзную работу. Тогда все и образуется, и страсти улягутся, и сгинут слухи, наветы.
Прямо с аэродрома они приехали в министерство, и Денисов сразу же был принят начальником главка. Леониду сказали, что с ним разговор будет потом. Странно… Впрочем, что ж тут странного, просто начальник главка поговорить с Денисовым хотел с глазу на глаз, расспросить его обо всём, что случилось. Это даже хорошо, что поговорят без помех, без свидетеля. Начальник главка был из хороших в министерстве людей, он был сердечным человеком, умным.
Леонид уселся на клеёнчатый диван в коридоре и стал ждать Денисова. Долго ждал. И чем дольше ждал, тем большей проникался надеждой, что Денисов выйдет к нему победителем. Денисовым выйдет, тем, прежним, с летящей походкой, закинутой головой, смелыми глазами.
Дверь отворялась, затворялась, входили и выходили люди в комнату, где сидела секретарша Кира, а Денисов все не появлялся.
Наконец появился. Понурый, и слезы стояли у него в глазах. Леонид подскочил к нему, схватил за руки.
- Что?!
- Против меня начинается следствие, - сказал Денисов, шагнул к дивану, ткнулся в него, закрыл руками лицо.
Дверь в приёмную была открыта. Леонид бросился к секретарше:
- Кира, прошу вас!
- Идите, идите, он там один.
Рывком Леонид распахнул дверь к начальнику. Он хорошо знал его, и начальник его хорошо знал, когда‑то преподавал им во ВГИКе курс русской литературы.
- Ну, заступаться прибежал?
- Заступаться!
- Тёмная, тёмная история. Мы так решили, пусть это всё будет расследовано должным образом. Да и болтал он мне тут не поймёшь что. Надо разобраться.
- Студия нуждается не в следствиях, а в работе. Разбирайтесь, но нам нужна работа! Вся эта муть, все эти слухи, сплетни, доносы - все это потому, что у людей нет работы.
- Какая работа? Студии‑то нет. Года два–три уйдёт на её восстановление. Да и сценарии ваши, дорогой товарищ начальник сценарного отдела, не те, не те что‑то. Устарели они ещё до запуска. Нам нужны сейчас историко–патриотические ленты, масштабные. Ну, биография какого‑нибудь выдающегося туркменского поэта подошла бы. Есть у них такой?
- Есть. Махтумкули.
- Вот и делайте о нём сценарий, заказывайте. Или роман какой‑нибудь экранизируйте историко–революционный. Есть у вас там такой роман?
- Есть, есть… Товарищ начальник главка, прошу вас освободить меня от работы на студии.
- Что, что? Увольняетесь? Но ведь у меня, голубчик, для вас другой работы нет. Сами знаете, какое у нас теперь положение.
- Знаю. Не нужна мне другая работа.
- Решили уволиться из кино? Совсем?
- Да.
- А не пожалеете?
- Не думаю… - Леонид поклонился и вышел, тихо притворив за собой мягко податливую дверь.
- Кира, - сказал он. - Заготовьте, пожалуйста, приказ о моём увольнении из кино…
Нет, не мог он и в такую минуту обойтись без хлёсткой фразы. Ничего, жизнь дообучит его простоте.
Эпилог (о Денисове)
Денисов ещё с год проработал на студии. Какие‑то финансовые нарушения были найдены у него, не столь уж большие, но в малости усматривалось нечто громадное, нечто преступное, ибо изверились в самом человеке.
А Денисов не защищался. Он не только не защищался, он усугублял свои грехи в глазах ревизоров, ведя жизнь безалаберную, жизнь опускающегося человека.
Наконец его уволили. Перебиваясь всякой случайной работой, но живя все там же, в Ашхабаде, Денисов стремительно как‑то стал сдавать, физически сдавать. Вскоре он слёг в больницу, и у него обнаружили рак. Он мучился, к счастью, недолго. Казалось, этот сильный человек, рухнув, сам себя приговорил к смерти. Те, кто близко знал Денисова, не могли отрешиться от этой догадки.
ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ
Повесть
1
Анна Николаевна Лебедева, хотя и была ещё бодра и деятельна, вдруг охваченная неким предчувствием, решила незамедлительно вызвать из Москвы своего единственного наследника, племянника по мужу Костю, дабы окончательно решить, как должно ей поступать со своим имуществом и немалыми сбережениями. Если Костя, а она не видела его лет шесть, со своего последнего приезда в Москву, если мальчик этот, который ныне уже и не мальчик, уже студент, - если он будет того стоить, то и быть ему её наследником. Если же он того не стоит, то завещание ею будет написано в пользу старинной её приятельницы, которая и жила с ней последние годы, хотя приятельница эта, по правде‑то говоря, такого счастья не заслуживала. У Анны Николаевны множество всяких претензий накопилось к её ныне единственной близкой подруге. И Анна Николаевна даже подозревала порой, что дружба эта не совсем бескорыстна. Когда ты стар, одинок, но и не без достатка, всякие подозрительные мысли, касающиеся твоих возможных наследников, нет–нет да бередят душу.
Костя должен был, по мнению тётки, пройти у неё на дому испытательный срок. Ведь он, нынешний‑то, был почти неведом ей. Разве что два раза в году открытки от него получала. На Новый год и на день рождения. По этим открыткам характер не просматривался. Возможно, они даже не им и сочинялись, а диктовал их ему отец. Брата своего мужа Анна Николаевна не любила. Вот в том‑то и была вся сложность. Она его издавна ещё невзлюбила. Её Василий был тружеником, а тот, московский его младший брат, трудолюбием явно не отличался, был легкомыслен, родственно далёк, жил какой‑то непонятной жизнью.
Ну, а что Костенька? Мальчиком она его помнила смутно. Да ведь и изменился. В отца он или, дай господи, в деда, а следовательно, и в Василия? Его надо было вызвать и - вызнать.
Анна Николаевна подгадала к летним студенческим каникулам и сама отнесла на почту телеграмму. Лиза ничего не должна была знать. Лиза - это и была её подруга. Вот уж вытянется у неё лицо, когда к ним в дом ворвётся молодой человек из столицы, с лебедевскими, вразлёт, бровями, а может, господь милостив, и не только одними бровями похожий на Василия. Да, поглядит, поглядит она тогда на свою Лизочку, какой цвет проступит на её щеках. Алый - это доброе чувство, а вот если бледность их покроет, то это уж наверняка чувство скверное. Лизу следовало проверить, да и дать понять ей следовало, что у Анны Николаевны есть выбор.
Телеграмма была лаконична: "Костя, прилетай немедля. Стоимость билетов возмещу. Тётя Аня". Анна Николаевна хотела написать: "Твоя тётя Аня", но, подумав, решила "твоя" не писать. Это ещё следовало установить, "твоя" ли.
Отправив телеграмму, Анна Николаевна вернулась домой и стала ждать, скрадывая ожидание пасьянсами. Её мучили всякого рода расчёты. Если сразу же прилетит, значит, прискакал за наследством. Если чуть задержится, что и естественно, - надо же в путь собраться, а путь далёк, и надо и дела уладить, не на день ведь едет, - то следует полагать, что племянник не об одном лишь наследстве думает, и есть у него хоть малая привязанность к старой тётке. Ну, а если долго его не будет? Карты не давали нужного ответа. Жизненный опыт тоже ответа не подсказывал. Хотелось верить, что единственный племянник любит её. Но, собственно, за что? Да и помнит ли? Шесть лет назад тринадцатилетний Костик и часу с тётушкой не провёл. Ему было скучно с ней. Карты не утешали, пасьянсы не выходили, а если и выходили, то не без подтасовочки. И, как назло, выходили все пасьянсы у Лизы. И та ликовала. Ну, ну, посмотрим. Анну Николаевну только и тешило, что она приготовила для своей подруги сюрприз.
День прошёл, два, три. Пора! Анна Николаевна загадала: или сегодня, или… В этом последнем "или" таилась угроза. Старый человек, как он может наказать? А вот как: уменьшить долю наследства. Уменьшить, а то и вовсе ничего не оставить. Берегись, Костенька! Анна Николаевна то и дело мысленно обозревала свои богатства. От мужа, известного в городе терапевта, профессора, доктора наук, приехавшего сюда сразу же после института, да тут и осевшего, остался добротный дом, машина осталась, дачка осталась, хоть и летняя, но с чудесным яблоневым садом. Да что там, и денег весьма порядочно, и всякого имущества. Всю жизнь прожили вдвоём, на одном месте, и она тоже работала, тоже была врачом. Вот и скопилось. Но не было, не было у них детей, всё было, а детей не было, бог не дал. К старости Анна Николаевна стала склоняться если не к вере, то к веротерпимости. И хоть была она женщиной просвещённой, а врачи и вообще‑то убеждённые атеисты, но, нате вам, все бог да бог, и даже в церкви несколько раз за последние год–полтора побывала. Ну, это Лизаветиных стараний дело. Та веровала, не пропускала ни одного поста, хотя постилась и не строго. Впрочем, в церкви Анне Николаевне понравилось. Есть ли бог, нет ли, а в самой церкви понравилось. Чистенькая, выбеленная, И все строения за оградой тоже выбелены, ухожены. А дорожки присыпаны песочком, и цветы, цветы всюду. И тихо, задумчиво вокруг. Церковь была не старая да и не могла быть старой: город‑то их только в прошлом веке возник. А потому бедна была церковь иконами, фресками, всей утварью своей. Чистенькая, прибранная, но без старины, без древних ликов. А что, если?., И пусть, пусть говорят, что зачудила перед смертью старуха Лебедева! Вот и зачудила, вот и возьмёт да и откажет все городскому православному храму… Эта мысль посещала Анну Николаевну не часто и только в минуты особенно горькие, особенно одинокие.
Четвёртый день подходил к концу. Не было племянника. Ну что ж, ну тогда и пеняй на себя, голубчик.
Уже перед самым сном, досадливо смешав карты, поскольку и не совсем честный пасьянс тоже не вышел, Анна Николаевна вдруг услышала робкий, робчайший даже, звонок в передней. Лизы дома не было, она как раз в церкви была, и Анна Николаевна побрела отворять. Кто бы это так поздно? Почтальонша тихонько не звонит, всей ладонью на кнопку нажимает, ну, а соседи в сей поздний час пожаловать к ней вряд ли бы осмелились.
- Кто таков? - спросила Анна Николаевна, и голос у неё тревожно задребезжал.
- Мне нужна Анна Николаевна Лебедева. - Голос за дверью–был не смелее звонка.
- Это я. - Анна Николаевна, не снимая цепочки, приоткрыла дверь.
- Ох, тётя Аня, вы?! - Голос за дверью радостно окреп. - А я‑то думал, что с вами беда какая‑нибудь стряслась!
- Вот те на!
Итак, племянник явился. Анна Николаевна скинула цепочку и распахнула дверь, торопясь узреть своего наследника. От первого впечатления зависело очень многое. Анна Николаевна верила в свою способность с первого же взгляда ставить людям пробу, кто чего, стало быть, стоит в жизни. Как известно, врачи народ самонадеянный. Оно и простительно: ведь врач не только видит человека нагишом, он его ещё и прослушивает, он его ещё и исповедует, куда строже, чем на исповеди, и он его лечит и даже порой калечит.
Она распахнула дверь, и перед ней в тускловатом свете лампочки предстал высокий и худущий парень, но, слава богу, вида не болезненного, не с впалой грудью, как у его батюшки, и, благоволение господне, ну просто Василий, её Василий об юношескую пору.
- Слава богу, в деда! - облегчённо вздохнув, сказала Анна Николаевна. Она продолжала его рассматривать, так и не впустив ещё в дом. Брови вразлёт - фамильные, как у Василия. Нос коротковат, но прочен. Его, его нос. Рот вроде бы тоже знакомого очерка, крупноват, но не губошлепист, нет. Ну, а глаза, а улыбка, которой пока не видать, - то наиглавнейшее, чем живёт лицо и чем само о себе повествует, - этого в полутьме прихожей все едино не разглядеть. Одет же он был, будто по Подмосковью прогуляться собрался: заношенный спортивный костюмчик, лёгкий рюкзачок на плече.
- Входи же, Костя. Отчего телеграмму не прислал о вылете? Ну, не ты, так отец бы мог догадаться.
- Отец в командировке.
- Все ездит? Не наскучило? - Впустив наконец в дом племянника, Анна Николаевна решила дозволить ему себя поцеловать. Она подставила ему щеку и, как старый князь Болконский в фильме Бондарчука - это место ей очень нравилось, - ткнула пальцем себе в щеку, приказав: - Целуй.
Костя покорно исполнил приказ тётушки, но промазал и громко чмокнул её не в щеку, а в ухо.
- Фу, какой ты неловкий! - поморщилась Анна Николаевна. - Да и не родственный ты какой‑то.
- Так я же вас почти не знаю, тётя Аня, - робко возразил Костя.
- Что верно, то верно. Ну, а вещи твои - этот рюкзачок, и все?
- И все.
- В спортивном этом костюме собираешься по городу расхаживать?
- Так я же ненадолго. Я только поглядеть, что тут у вас стряслось.
- У меня, молодой человек, ничего не стряслось. Как видишь, я благополучна. Ну, а что кликнула тебя, так это, дружочек мой, не в моих, а скорее в твоих интересах. Ну, об этом у нас ещё будет разговор. Устал с дороги? Помыться не желаешь ли? Вот, все тут необходимые двери перед тобой. А я тебя в гостиной буду ждать, прямо по коридору. Не заблудись смотри, дом велик.
И пошла, попрямевшая, гордая, что дом её действительно велик. У них, у московских‑то Лебедевых, всего-навсего малюсенькая была двухкомнатная квартирка. Разве это жизнь? Непутев был младший Лебедев, непутев. И все его носит где‑то, стар уж, а все на месте не сидит. Непоседа. И такому вот сына господь послал. Ну, справедливо ли это? Здесь, здесь сын надобен, в этом доме. Хорошо хоть лицом‑то мальчик в деда, а не в папеньку. А душой, а нравом? Ну, он ещё воск, его ещё лепить можно.
Пройдя долгий путь по длинному коридору до гостиной, Анна Николаевна пока только об одном решила: "Завтра же куплю парню новый костюм. Не кто‑нибудь, племянник Лебедева…"
2
Наутро, и верно, отправились в универмаг. Втроём - Костя и две старухи: полная, рыхлая, трудно передвигающая ноги Анна Николаевна и её верная подруга, сухонькая, пряменькая, суетливо–подвижная тётя Лиза.
Этому походу нескончаемый предшествовал разговор, и даже не разговор, а допрос перекрёстный. Он начался ещё вчера, длился поутру, за кофеем, который женщины пили долго и обстоятельно.
Ах, как обрадовалась вчера Косте тётя Лиза! Будто это к ней племянник приехал, а не к Анне Николаевне. И планы, планы сразу принялась строить. И с тем‑то надо его познакомить, и туда‑то сводить, и вообще откормить, поскольку он худ невероятно. Анна Николаевна, как придирчиво она в свою Лизу ни вглядывалась, так и не смогла решить, фальшивит та или радость её неподдельна. Решила в конце концов, что некоторая фальшивинка все же имеется. Уж больно её Лизаветушка елей источала. Умна была Анна Николаевна, елей там всякий, сладкие речи, охи да ахи у неё доверием не пользовались. Но, правду сказать, и тётя Лиза была совсем не глупой старушкой.
Костя сперва даже растерялся и от действительно большого дома, в каких не только живать, но и бывать ему ещё не доводилось, и от безумолчной, напористой Лизы, и от строгой, взыскующей своей тётушки. И спал он худо эту ночь. Ему отвели для жительства дядин кабинет, большущую комнату на втором этаже, заставленную массивной докторской мебелью, книжными шкафами до потолка. Стены были в коврах, пол застилала шкура матёрого, яростно оскалившегося волка. Дядя Василий сам его пристрелил. Да, и ещё висели по стенам ружья. И какие! С резными ложами, с насечкой, иные даже инкрустированные. И малого калибра и самого большого, для охоты на медведей, и одноствольные и двуствольные, а было одно и в три ствола.
Не спалось Косте. Виделась ему стена в отцовской комнате, единственное ружьецо на этой стене, одноствольная "ижевка" шестнадцатого калибра, скромное, старенькое ружьецо. Почему‑то всё время перед глазами в темноте проступало это отцово ружье. И всё вспоминалось. как мечтал отец о ружье хорошем, сильном, и как, частенько захаживая с сыном в охотничьи магазины, ну, там за гильзами, за порохом, подолгу простаивал он перед витриной с дорргими ружьями. А те, дорогие‑то, и в близком родстве не могли бы оказаться с замечательными ружьями дядиной коллекции. Смутно было на душе у Кости, не спалось ему.
Утром зарядка только и выручила: отец заставлял по тридцать минут разминать себя каждое утро, и это давно уже стало привычкой. Попрыгал, поприседал, покрутил руками - и чуток стало повеселей. Что говорить, впечатлял этот арсенал на стенах. Снял Костя со стены одно ружьецо, другое, разломил, глянул в синеватую даль стволов. Стволы были давно не чищены. По поверхности пыль с ружей стиралась, за ними досматривали, но только по поверхности, тряпочкой, женской рукой. А стволы были не чищены, гладь их прерывалась. Костя решил, что вычистит их. А зачем? А для кого?
Но тут вошла в комнату, стукнув упреждающе в дверь, тётя Лиза и затараторила:
- Ах ты, милый ты наш! Ах ты, золотце наше! Глаза только раскрыл - и уже за ружья. Весь в дядю. Вылитый! Ну, ну, смотри, примеряйся. Твои будут. Завтракать извольте пожаловать, Константин Сергеевич. Тётушка уже ждёт.