9
Ещё не дойдя до своего кабинета, Леонид услышал телефонный звонок. Звонил телефон на его столе. Голос этого телефона Леонид мог бы узнать из сотни. Старичина аппарат, порыжелый, с трубкой раструбом, был мил его сердцу, напоминая детство. Такой же аппарат стоял дома на столе отца. Кажется, в доисторические времена, лет двадцать с лишним назад. И у того аппарата, как и у нынешнего, был голос старичка из сказки, дребезжащий, слабый и могущественный голос доброго гнома. Всякий звонок и верно бывал чудом. Всякий звонок что‑то менял в жизни маленького Леонида. То отец куда‑то уходил, послушавшись звонка, и в его комнате всё становилось твоим. То звонок возвещал о гостях, а гости - это всегда веселье. То звонок рассказывал какую‑то новость, и Отец и мама принимались её обсуждать, и можно было их слушать, как слушаешь сказку, всегда ожидая в конце какого‑нибудь чуда.
И сейчас Леонид тоже ждал чуда. Он побежал на звонок, боясь, что старческий голос оборвётся, он схватил трубку, чуть не выронив её, он сразу охрип, ещё не сказав ни слова.
- Да, я слушаю.
- Товарищ Галь? - строго, но с мягко–невнятным туркменским "л", спросили в трубке.
Чуда не произошло!
- Он самый.
- Звоню вам сегодня все утро. А вас нет и нет.
Чудак, как это он мог подумать, что Лена вдруг позвонит ему?
- Я был на съёмках. С кем я говорю?
- С вами говорят из республиканского министерства культуры. Здравствуйте.
- Здравствуйте. Слушаю вас.
Вот ведь, из министерства культуры тебе звонят, а из министерства просвещения и не думают. Она сказала:
"Позвони мне завтра". Он не позвонил, он ждал, что она сама это сделает. С тех пор прошёл почти месяц.
- Да, да, я слушаю. Какая статья? О нашей студии? Простите, но зачем вашему министерству понадобилась статья о нашей скромной киностудии?
- Для заграницы, - коротко сказал министерский работник.
- Их это интересует?
В трубке послышался смех.
- Нас это интересует. Мы должны пропагандировать свою культуру, понимаете? В частности, эта статья будет переведена и напечатана для Ирана, для нашего соседа. Теперь понимаете?
- Но студия не так уж хорошо работает, хвастать-то вроде нечем.
- Как нечем? Вы сами говорили, что идут съёмки. Каждую неделю я лично вижу в кино вашу хронику.
- Понял, понял…
- Будете писать?
- Нет, не буду. Вот заработаем по–настоящему, тогда и напишу.
- Странный вы человек… Знаете что, заходите ко мне, побеседуем, это все‑таки не телефонный разговор. Между прочим, у нас хорошие гонорары…
- Нет, - сказал Леонид. - Статью написать я не могу. Очень, знаете ли, занят, - он повесил трубку.
А все‑таки ты, Лёня, запальчивый, быстрый на ответ паренёк. Мало тебе доставалось? Погоди, ещё достанется… Чепуха, ты меня не запугаешь, товарищ начальник сценарного отдела! Погонят с работы? Боже мой, да сделайте милость!
Почти месяц прошёл, а Лена не звонит. И ни разу они не виделись. В городе, где труднее не встретиться, чем встретиться. Он тому виной? Нет, он стал с недавних пор там бывать, где прежде бы и по приговору суда не оказался. На лекции о международном положении в Доме учителя побывал. Сидел с какими‑то старушками. "А друа и а гош", - как бы сказал Птицин, глухими. Одна все переспрашивала: "Что, что он говорит?" Другая помалкивала, только не к месту вдруг принималась кивать докладчику или вдруг руку тянула, как в школе. Страшно вспомнить! Он побывал на концерте в филармонии. Оркестр там был такой, что слушать его игру лучше всего было из фойе или с улицы. Но ребята были смелые, играли не иначе как Чайковского, Глинку, Римского–Корсакова. Местный "бомонд" ходил на эти концерты. Что ни говори, а Чайковский, Римский–Корсаков, Глинка! Не в "Фирюзу" же им идти. Чудаки, в "Фирюзе" быд Георгиу!
Нет, не было Лены ни в Доме учителя, ни в филармонии, нигде её не было, будто она уехала из города. Но он знал, она никуда не уехала. Иногда ему казалось, он слышит её. С кем‑то она идёт и разговаривает торжествующим, победным своим голосом. Иногда чудилось, что это она свернула за угол. Ему бы пойти на голос, ему бы прибавить шагу, чтобы поглядеть, Лена ли это свернула за угол, но он всякий раз останавливался, и всякий раз кто‑то невидимый протягивал к нему руку и тихонько, не больно сжимал ему горло.
Разговор с министерским работником ободрил Леонида. Хорошо совершать хоть крошечные поступки. Тогда можно решиться и на большее. Он быстро снял с рычажков трубку и приложил, прижал к лицу этого гнома с бородой раструбом. Гном окликнул его голосом телефонистки, гном поторапливал его, старичку было некогда. Леонид назвал номер. "Соединяю!" - посулил гном. Не было никакого сомнения, что он решил сотворить чудо, что Лена сейчас окажется на месте и вот прямо сейчас скажет в трубку своё протяжное, самонадеянное, деловитое, насмешливое, ласковое "алло!".
- Алло! - сказала Лена устало и раздражённо.
Леонид помалкивал. Опять кто‑то невидимый протянул к нему руку и тихонько, не больно сжал горло.
- Да говорите же! Слушаю вас!
Эта женщина с гневным, с начальственным этим голосом никогда не станет его женой! Нелепо даже надеяться на это. Как он мог только надеяться? Леонид молчал.
- Это ты?.. - Голос у Лены смягчился.
Отозваться, сказать, что да, совершенно верно, это он самый? Но она не назвала имени. Она сказала всего лишь "ты". Этим "ты" мог быть и кто‑то другой. Леонид молчал, прижимаясь лицом к своему гному, который сделал чудо, раздобыл ему Лену, но, кажется, на этом и успокоился. Не очень‑то щедрый чудотворец.
- Лёня, это ты?..
Ага, расщедрился все‑таки гном!
- Да, - сказал Леонид. - Представь себе, это я.
Хуже, развязнее, глупее ответить было просто невозможно! Гном, старый друг, будь моим Сирано!
- Ну здравствуй, Леня… А я уж думала, что ты уехал, в свою Москву укатил… Нет, убежал. Как бросился тогда бежать, так до самой Москвы и добежал…
Леонид молчал, ожидая вдохновения. Ну где, где эти слова, которые помогут ему сейчас спастись в глазах Лены?!
- Отвечай же!.. - торопила она его.
- В Москве мне делать нечего, - сказал Леонид. Он начал говорить без всякой надежды, что выпутается. Просто начал говорить, - Зачем мне Москва, когда в Ашхабаде столько всего интересного.
- Да?..
- Ну, к примеру, побывал я в Доме учителя на лекции о международном положении…
- Да?..
- Потом побывал на концерте нашего замечательного симфонического оркестра.
- Да?.. - Всего две буквы в этом "да", а кажется, что много слов, целые фразы, говорящие тебе, что ты не более как мальчишка, а собеседница твоя мудра, снисходительна, терпелива.
- Лена, я хочу тебя видеть. - Спасибо, гном! Наконец‑то ты помог найти нужные слова. И какие это простые слова. - Спасибо, старый, мудрый гном.
- Какой гном? - удивилась Лена, - О чём ты?
- У меня в кабинете есть гном, - радостно переведя дух, сказал Леонид. Самое трудное было позади, теперь можно было и помолоть языком. - Знаешь, этакий старичок гном из детства. Твой добрый друг из детства. Двадцать лет его не было со мной, а теперь он тут, рядышком. У него борода раструбом, и он рыжий. Зашла бы поглядела. Кстати, у нас начались съёмки. Снимаем фильм под названием "Клюква в сахаре". Очень забавный фильм. Заходи, посмотришь.
- Сегодня вечером я дома, - сказала Лена. - Два длинных и два коротких… Прости, ко мне пришли.
Она повесила трубку.
- Ура! - сказал Леонид и почесал гному пальцем бороду. - Спасибо тебе, мой высокочтимый друг!
- С кем это ты разговариваешь? - В дверях стоял Клыч, его друг. Действительно друг, ещё по ВГИКу, когда Леонид и думать не мог, что судьба сведёт их на этой студии. В дверях стоял Клыч, замечательный парень, просто отличный парень. Он был курносый - вот так туркмен… Но он был туркмен, самый настоящий, влюблённый в свой Ашхабад, в свой край родимый. И он был совсем другой здесь, не такой, каким был в институте. Там он был почти русским, здесь стал только туркменом. И строго следил, чтобы быть всегда туркменом. Гордый, сдержанный, даже настороженный и добрый, обескураживающе добрый - на, друг, бери всё, что у меня есть. Замечательный парень! Он считал, что нет у него важнее дела, как всякий миг стоять на страже чести, достоинства своего народа. Не зря же он учился, сын чабана, и доучился до звания кинооператора художественных фильмов. И не зря знал английский, не зря был сильным шахматистом и не зря был спортсменом - волейболистом и гимнастом. Всем этим он овладевал ради своей Туркмении. Замечательный парень! Он был как раз таким сыном своего народа, каким и должен быть настоящий человек, он заслуживал уважения.
- Клыч, дорогой, я разговаривал с гномом, - сказал Леонид. - Прости, ко мне пришли, - сказал он в трубку, нет, трубке и осторожно уложил своего гнома на рычажки, похожие на оленьи рога. Ничего удивительного, гном ездил по лесу на оленьей упряжке, - Клыч, дорогой, я несказанно рад тебе.
- Выпил?
- Да, утром. Два стакана чаю.
- Тогда это от счастья, что начали снимать фильм?
- Садись, Клыч, и не напоминай мне об этом фильме. Говори о чём угодно, только не об этом.
Клыч быстро подошёл к Леониду и быстро коснулся пальцами его ладони.
- Спасибо, Лёня. Знаешь, я сбежал оттуда. Знаешь, я рад, что не работаю в этом фильме. Сперва обиделся, а теперь рад. Слушай, почему это так? Почему утвердили самый плохой сценарий? Ведь те два были лучше, очень даже лучше. Ты что‑нибудь понимаешь?
- Садись, Клыч, садись на диван и давай поговорим о чём‑нибудь другом. Не о кино, а о чём‑нибудь другом. Ты давно женат, Клыч?
- Два года.
- Мне нравится твоя жена. Ох, прости! Это, кажется, не совсем в ваших обычаях - хвалить чужую жену? Но я хотел только сказать…
- А я понял, что ты хотел сказать. Не оправдывайся.
- И твой сын мне очень нравится. Такой же курносый, как и папаша. Сколько ему?
- Год и два месяца.
- И три дня и пять часов и шесть минут. Ты счастлив?
- Лёня, чай был наполовину с араком?
- Даже без сахара, а не то что с араком. Сахар в нашей колонии имеется только у Руховича. И знаешь почему?
- Интересно.
- У нас у всех его крадут, а у него нет. Он насыпал свой сахар в банку из‑под какао, затем вырезал кружок из бумаги диаметром с банку, написал на этом кружке "Стыдись!" и положил его поверх сахара. И представь, кто бы там ни рыскал в его номере: уборщицы, администраторы, полотёры - все до единого стыдятся.
- Среди уборщиц есть туркменки? - насторожился Клыч, - Те, что крадут, туркменки?
- Ну ты хорош! Ты просто великолепен! Тебя это всерьёз интересует?
- Всерьёз.
- Нет, Клыч, среди уборщиц нет туркменок. Их вообще нет в гостинице, твоих туркменок. И в парикмахерских, и в столовых, и в магазинах. Вы попрятали своих туркменок. Хорошо ли это, Клыч? Скажи, дипломированный деятель культуры, хорошо ли это?
- Хорошо, - убеждённо сказал Клыч, убеждённо и серьёзно, - Мы маленький народ, и наша сила в гордости. Если женщина не горда, у неё вырастет не гордый сын. Женщина не должна быть в услужении.
- А мужчина?
- Мужчина может постоять за себя. У него кулаки. И вообще он мужчина.
- Убедительно. Тысячу лет назад думали так же. Тебе, дорогой Клыч, тысяча двадцать пять лет. Скажи, ты не чувствуешь усталости, бремя лет тебя не гнетёт?
- Нет. А что, ты прав, Лёня. Иногда мне кажется, что я жил давным–давно когда‑то. Водил караваны, участвовал в набегах, бывал в Персии.
- И было у тебя четыре жены и дюжина сыновей.
- Нет, не смейся. А тебе разве не кажется иногда, что ты жил на земле и раньше? Ну, в те самые времена, которые тебе особенно нравятся из истории? Какие времена тебе особенно нравятся, Лёня?
- Не времена, а люди.
- Хорошо, пусть люди.
- Когда‑то я мечтал быть Наполеоном.
- Так. А ещё?
- И Александром Македонским.
- А ещё?
- Но самой моей заветной мечтой было стать пожарником.
- Ну вот, снова ты все поднял на смех!
- Это я с горя, Клыч. Ведь я так и не стал пожарником. Ну, а Наполеон, когда я подрос, померк в моих глазах. Он был захватчиком, оказывается. И Македонский был не лучше. Подумать только, он даже посмел в Туркмению вступить. Кстати, вы не встречались? Тогда, в бытность твою до нашей эры?
- Нет, с ним нет. Но я гнал его воинов. Я гнал их с нашей земли. Я и горстка моих товарищей. Крошечный отряд. Но мы наводили ужас на завоевателей. Наши кони были быстрее ветра. Наши стрелы всегда настигали цель.
- Помню, помню, мне докладывали о каком‑то отчаянном кочевнике из племени тёке. Так это был ты?
- Я. Но только из племени иомудов. Нас считают не воинственными, но это не так.
- Верно, из племени иомудов. Да… А потом мы встретились в киноинституте. Помнишь, в коридоре возле лестницы с бронзовыми кентаврами?
- Помню. Ты стоял у стены с Марком Шпильбергом и с ребятами из сценарного, и Марк рассказывал вам свои одесские истории. Я подошёл, и ты кивнул мне, чтобы я тоже послушал Марка. Я понял, ты гордишься Марком, тем, как он здорово рассказывает. Слушая его, мы тогда от смеха садились на пол.
- Все‑то ты помнишь… Марк погиб в первые дни войны. Хороший был парень.
- Да, очень. Никто не знает, что его ждёт впереди.
- Это верно. Но Марк Шпильберг был самый мирный из нас, самый невоенный.
- Интересно, о чём он мечтал в детстве?
- Этого никто теперь не узнает.
- Жаль его. Жаль всех, кто погиб молодым.
- Ага, вот вы где, Клыч! - В комнату быстро вошёл Денисов. Повернулся, глянул с прищуром в печальные лица друзей, - Кого вы тут оплакиваете, вгиковцы?
- Всех, - сказал Леонид. - Весь род человеческий. Присоединяйтесь к нашему плачу.
- Некогда. Послушайте, Клыч, как вы насчёт того, чтобы пойти на картину вторым оператором?
- На какую картину?
- На ту, что снимается.
- Нет.
- Это не ответ, Клыч. У студии одна–единственная картина, вы на студии первый туркмен - оператор о. дипломом и правом снимать художественные фильмы. Ёам нельзя стоять в стороне.
- Я не собираюсь стоять в стороне. Будет другой фильм, не комедия, и я стану работать хоть ассистентом оператора. Я не понимаю комедий.
- Скажите прямо, вам не нравится этот сценарий?
- Не нравится. Это не про нас. И вообще ни про кого.
- У нас не было выбора, Клыч. Слушайте, если началась атака, пусть даже по–глупому, из‑за дурацкой, никому не нужной высоты, солдат не смеет стоять в стороне. А вы солдат, Клыч. И я очень рассчитываю на вас. Этой картине необходим человек, знающий, что к чему, ну, что ли, по–родственному.
- Там таких хватает.
- Клыч, нас тут трое вгиковцев. Мы все товарищи, какого бы года выпуска мы ни были. Я вас прошу, как друга, как вгиковца, идите на картину.
- Но ещё вчера об этом не было разговора.
- Этот разговор приспел сегодня. Галь, не отмалчивайтесь. Скажите, будет Клыч полезен там или нет?
- Будет, - сказал Леонид. - Если только сработается с красавцем из Ташкента. Клыч, ты с ним сработаешься, как думаешь?
- Никак не думаю. Зачем мне думать, если я не собираюсь с ним работать?
- Чудачок, но ведь ты уже работаешь. Уже целую минуту как работаешь. Разберись‑ка. Во–первых, ты солдат и не смеешь стоять в стороне во время атаки. Во-вторых, ты вгиковец, а вгиковцы - все за одного и один за всех. Сергей Петрович, всё более убеждаюсь, что вы прирождённый дипломат. Скажите, Сергей Петрович, о чём вы мечтали в детстве, кем хотели быть?
- Я‑то? - Денисов наклонился к Леониду, положил ему руку на плечо, а другой рукой притянул к себе Клыча. - Эх, ребятки, о чём я только не мечтал в детстве! Но, знаете, все какие‑то честолюбивые, ненашенские мечты. Я ведь из рабочих, из самых–самых, а мечтал… Так что, Клыч, замётано?
Упираясь, не очень‑то позволяя себя обнимать, Клыч медленно, движением скованным и гордым наклонил голову.
- Ягши, - сказал он. - Пусть никто не скажет потом, что Клыч стоял в стороне.
- Эх! - воскликнул Леонид. - Ну какой я начальник сценарного отдела, если у меня нет в шкафу бутылочки коньяку! В Голливуде, например, всякий договор без рюмки просто считается недействительным. Товарищ директор, мне необходим подотчётный коньяк.
- И ящик с сигарами. А что, в моей конторе в Оттаве все это и было. Коньяк, бренди, виски, сигары. Именно так, Леонид Викторович, мы и работали. - Денисов прижмурил свои маленькие, синевой сверкнувшие глазки. - Как же это все далеко сейчас! Просто и не верится, было ли. За морями, за долами…
- Чем вы там занимались, Сергей Петрович? - спросил Леонид. Он давно собирался задать этот вопрос, но все не решался. Было ясно, Денисов не по доброй воле сменил свою работу в Оттаве на работу в Ашхабаде. Да Денисов мог бы и не ответить на вопрос, мог бы отмолчаться. А вот сейчас и спросилось легко и ответилось без труда:
- Торговал, торговал нашими фильмишками, ребятки.
- И все? - невольно вырвалось у Леонида.
- И все, - Денисов улыбнулся, прищурившись до синих, лукавых щёлочек. - А вам что, тайны мадридского двора нужны?
- Обожаю всякие тайны, - сказал Леонид, - Самому не дано, так за другого бы порадоваться. Жил человек! Повидал на своём веку! Играл в большую игру, в такую, где ставкой жизнь! А?! Верно, Клыч? Недаром же я мальчишкой мечтал быть пожарником. Дом в пламени, крыша рушится, пожарные лестницы и те уже занялись, а я… Да что расписывать, все и так ясно… На десятом этаже в окне показалась девушка. Она заламывает руки, она кричит: "Спасите!" Но нет, даже самый лихой, самый лучший, самый усатый брандмейстер не смеет подступиться к пылающей стене. И тогда я, ещё совсем новичок, этакий Гарольд Ллойд, выхожу вперёд и… Стоит ли говорить, что девушка спасена, что она влюбилась в меня и настойчиво желает стать моей женой. Между прочим, самая красивая в городе девушка…
- Её случайно не Леной зовут? - осторожно спросил Клыч.
- И ты, Брут из племени иомудов?! Кстати, в детстве я ещё не прочь был превратиться в Юлия Цезаря. Но в Брута - никогда! А вырос, и выяснилось, что Брут был очень положительный персонаж, что он горой стоял за демократию… Да, Брут, её зовут Леной. Есть возражения?
- Раз ты Юлий Цезарь, а я Брут, ты всё равно не станешь меня слушать.
- Не стану. "Уж иды марта наступили…"
- "Но не прошли!.." - подхватил Денисов, радостно просияв. - Ребята, если бы вы только знали, как мне хорошо с вами! Вот слушать вас, всю вашу разлюбезную сердцу вгиковскую болтовню! Да и комната эта чем‑то напоминает мне институт. Тот ещё, на Ленинградском шоссе. Могу поклясться, что точно такой же диван стоял в нашем деканате.
- Бог с ним, с деканатом, - сказал Леонид. - А в сценарном отделе студии его следовало бы сменить. Смотрите, товарищ директор, пружины прут из него, как опята из пня.
- Тем лучше, не так авторы будут засиживаться.
- Авторы засиживаются не у меня, они засиживаются в бухгалтерии. Кстати, Сергей Петрович, когда мы Начнём платить по договорам с той элегантной аккуратностью, которая и авторов понуждает быть аккуратными в выполнении договорных обязательств?