- Белка на Камчатке только-только появилась, не охотятся с собакой. Глухарь каменный, тетрао парвирострис камчатикус, собаку держит плохо. Дымка работает по горным баранам, замечательно работает. Только по ним и идет. Хозяин денег не брал, пришлось тройник отдать и две банки черного пороха.
- Юрочка! Можешь мне поверить, за последние двадцать пять лет жизни я ни разу не встречал здесь горных баранов, ни разу.
- Ограниченный ты человек, понимаешь, она зве-ро-ва-я… По медведю только притравить, покажем - и все. Стук! Лежит, готов медведик!.. Жарим печенку. На собаку лучше взгляни. Дымка! Дымушка… Хороша?
В час подъема солнца мы подошли к Долгому Мху, за ним на возвышенности расположились хуторские поля. Полоски озимых, паров и овсяных нив языками спускались до самого мха. Тут-то из кромки и любили выходить на овсы медведи. Мы не раз находили их тропы и кучи помета.
Иней так густо посеребрил мох, что казалось: это не иней, а пороша, ослепительная - глазам больно. Воздух пьянил свежестью, запахом багульника и раздавленной клюквы. "О-го-ро-ро!" - неустанно и яро гремел на болоте косач.
Дымка пошла легким галопом, резко перепрыгивая через ветровал. Я любовался собакой. Волк и волк - серая, пушистая, хвост, как у всех восточных лаек, не бубликом, а распущен, глаза раскосые, звериные, колодка не такая сбитая, как у западных лаек, поэтому ход плавнее, не подпрыгивающий.
С клюквы поднялся глухарь. Он пролетел мимо нас, сверкнув зеленой шеей и снежно-белым пятном подкрылья. Дымка молча вихрем мчалась позади. Глухарь сел в конце мшарины на корявую сосну, злобно распушился и скиркнул. Дымка подскочила и залаяла глухим низким голосом, похожим на вой. Подходить было бесполезно - мошник сидел на вершине одинокого дерева среди открытого болота. Только мы двинулись, глухарь с шумом порвался и потянул дальше. Собака бросилась за ним.
Мы пересекли мох и вошли в черноольховую крому. Подпорная вода была здесь выше колена. Пробирались к полю, хватаясь за стволы деревьев, перескакивая с кочки на кочку. Громкий плеск, - к полю карьером промчалась Дымка.
- Что-то учуяла или услышала, - сказал брат. - Видел, как бросилась?
Я не успел ответить. Впереди на бугре раздался страшный крик, затем топот, возня… Бежим, не разбирая дороги, черпая за голенища.
- А-а-а-яй! - непрерывно звал голос.
Первым на сухое выбрался Юрий, я еле поспевал.
Мы взбежали на бугор и остановились пораженные. Солнце согнало иней с пашни, и на ней, на черной и влажной земле пучились белыми боками четыре мертвые овцы, пятую, повалив за шею, Дымка приканчивала. На меже, подняв руки, стоял знакомый хуторский парень и тянул свое бесконечное "а-а-яй!"
Дымка бросила мертвую овцу и пошла к нам, весело повиливая хвостом. Она сделала все, что могла, лучшей охоты у нее не было даже на Камчатке.
Однострельная англичанка
Отпуск я проводил с семьей на хуторе у озера Тихого. Назывался этот хуторок Крутик, и нашел я его по карте - три темных квадратика у голубого пятна озера среди бездорожной зелени Новгородчины.
Со мной была Кора - английский сеттер приятеля. Он отдавал ее по первому полю в натаску егерю, но егерь поставить собаку не сумел.
По утрам, уложив в нос челнока Кору, я отправлялся на ближайшие острова. Стоя в корме, одним веслом ходко гнал долбленку по гладкой воде. Подо мной скользил такой же, только опрокинутый, челнок и весло рвало и качало белые кучевые облака. Кора, подняв над бортом голову, ловила запахи берега.
Мягкий толчок, скрип днища по песку, и вот мы на первом острове. Здесь, неподалеку, по вёснам на сиреневом льду озера бегали, ярились и прыгали синеперые косачи. Когда озеро открывалось, черныши перебирались на прибрежные сосны и на зорях лили воркующие песни. Эхо вторило, и казалось, все озеро гремит долгим тетеревиным стоном. На островах, в потайных болотцах гнездились тетеры и до осени водили молодых. Очень удобные места для натаски собаки.
Кора по разрешению выскакивала из лодки на берег и ложилась, выжидая. Я был доволен собакой. Вежливая от природы, она быстро усвоила простые команды и выполняла их охотно. Острое чутье, стильный для англичанки стелющийся ход. Что еще нужно? Нужна была стойка, а с ней не ладилось. Почует, потянет вперед и вперед - и так до самой птицы. Нет, она не гнала, по взлету останавливалась, иногда ложилась и виновато на меня смотрела, словно хотела сказать: не знаю, хозяин, как это опять получилось, нехорошо, но ничего не могу с собой поделать - тянет.
Десятая, пятидесятая, сотая встреча с птицей, и все то же. Вот и сегодня мы гоняли тетеревят с одного конца острова на другой, пока они не забились в крепь. Собачка моя вывалила язык, а стойки так и не было.
Я прилег на песок среди прибрежного вереска и смотрел на Кору, любуясь ее породным видом и досадуя на странное асимметричное черное пятно вокруг одного глаза, так портившее безукоризненную в остальном рубашку трехколерного сеттера. В этом пятне было что-то клоунское - казалось, что Кора все время подмигивает.
Пахло хвоей, присохшей тиной и земляникой, должно быть я лег на самые ягоды. Вдруг Кора поставила ушки лопушками - совсем близко призывно пропищал тетеревенок. Перекликаются, матка собирает.
В затишье, где прибрежный тростник встречается с вереском, Кора на скаку почуяла. Почуяла поздно - еще прыжок, и она попала бы прямо на тетеревенка. Этого она сделать не могла и застыла в странной позе - все четыре лапы вместе, голова вниз, туда, где, сливаясь с лесной ветошью, спокойно и уютно сидел молодой.
Сто тридцать первая встреча - и первая стойка… Я огладил собаку и продержал в неудобной позе три минуты по часам. Мы вместе разглядывали пестрые перышки, черный веселый глаз и над ним узкую кумачовую полоску.
Тоненьким прутиком я пошевелил цыпленка. Он вскочил, пробежал, виляя хвостиком, несколько шажков и взлетел, шумно, как большой. Кора легла.
Я знал, хорошо знал, что дело сделано, но работы предстоит еще много.
В начале августа, как-то после обеда, я предложил отцу:
- Пойдем сегодня, посмотришь собаку.
Отец выпустил струйку дыма, внимательно посмотрел на меня через очки и согласился.
Признаться, я волновался - отец был строгим судьей, притом убежденным, что "раньше были собаки - теперь…"
Волновался я напрасно. Кора показала высокий класс работы. На Побежаловских пожнях, почуяв с карьера выводок рано взматеревших тетеревов, она подала их одного за другим. Все восемь молодых и старку. Становилась, плыла, вздрагивая и пригибаясь, подводила и вновь становилась крепко и уверенно.
В тальниках у озера Кора нашла линялого косача. Дерзко, с нажимом она вела его вдоль берега от куста к кусту. Мы даже разок заметили, как черныш, похожий на черную утку, вытянув шею, прошмыгнул через чистинку. Не хотел подниматься на крыло. Тогда Кора забежала вперед, прыгнула в куст и, стоя на месте, спокойно наблюдала, как синий шар, мелькая белым подбоем крыльев, мчался на нас.
На открытие я пошел в Колмышино - лесную деревнюшку километрах в восьми от нашего хутора. Прямо сквозь Черные кварталы, через болота и пищуги, попал на колмышинские поля. Мы шли по дорожке, и Кора прямо от ноги стала на большой ольховый куст. Я зарядил ружье, зашел со стороны и послал собаку. С шумом порвался из куста расположившийся на ночевку выводок. Первого чернышика я сбил на подъеме, второй потянул вдоль дороги, после выстрела закувыркался на песке, и… что такое? Кора бросилась за ним со всех ног.
- Лечь! Кора! Лечь!
Ни малейшего внимания, она мчится к подранку, подбегает, перескакивает и скрывается в лесу, там, откуда пришли.
Что за фокусы? Неужели Кора боится выстрела? А я не поверил, понадеялся, что у егеря была.
- Кора! Кора! Поди сюда, Кора!
Я охрип, свисток мой захлебнулся, но собаки не было.
Поздно вечером я вернулся домой. Кора напугала всю семью - прибежала, вскочила в комнату и забилась под кровать. Все решили, что со мной что-то случилось в лесу.
Утром мы с отцом пошли на проверку. Кора быстро нашла выводок, сработала его и после выстрела в панике удрала домой.
Что мы потом ни делали - стреляли одним пистоном, стреляли, постепенно приближаясь, и над кормом, ходили с другой собакой, - все было напрасно.
- Так она и останется на всю жизнь однострельной собачкой, - заключил отец. - Гильзы такие бывают - выстрелишь и выбросишь.
Любимая Люба
- Просьба у меня - посмотри, пожалуйста, собаку. Все у нее: лады, кровь, питание… Работала много, а в чем дело - не пойму.
Я был удивлен просьбой друга. Никита охотник, сын знаменитого собачника, сам великолепный знаток собак и натасчик, не первая легавая в работе - и вдруг: посмотри. Похвастать, что ли, хочет? Нет, исключено, не в его духе.
Как только начал спадать полуденный зной, я пошел к Никите, жившему в доме доярки на краю деревни. Жена Никиты собирала на стол - они еще не обедали. На чистой кровати, под картиной с ярмарочными лебедями, положив голову на лапы, в полудреме нежилась ирландка Люба. Под носом у нее на куске клеенки лежал недоеденный кусок колбасы. Увидев меня, собачка приветливо постучала хвостиком по лебедям, но с кровати не сошла.
Заметив мой взгляд, Никита поморщился:
- Ничего не могу поделать. Балует она ее, с самых щенков носится, как с куклой, все на руках да на диванах. Сколько раз говорил, да разве… Фюить, пойдем, Любушка.
- Не торопись, поешь. Времени хватит.
- Добро, садись с нами.
Мы вышли из деревни на исходе летнего дня, в час, когда вот-вот снова закричит коростель, а чайки летят с озера на пашню.
Никита с собакой у ноги шел впереди легкой походкой лесовика. Длинные ноги, обутые в поршни, аккуратно перетянутые по обверткам тесьмой, казалось, не ступали, а спорко скользили по намятой обочине проселка. Когда Никита оборачивался и привычным жестом поднимал прядь не по годам темных и густых волос, я замечал досаду и озабоченность в обычно веселых и всегда чуть иронических глазах.
Разговаривая, мы не сразу заметили, что Люба отстала. Собачка стояла на мостике, переброшенном над открытым бочагом между двумя мочажинами. Стояла в напряженной и, пожалуй, красивой стойке. Пришлось вернуться.
- Посылать или нет? Там такая вязель, нам не пройти.
- Посылай, посмотрим, может быть, и хорошо, что одна. Если не боишься.
- Что ты! Нисколько.
Никита бережно и ласково отер с морды недвижной собаки серую корку успевших налететь комаров и скомандовал:
- Вперед, Любушка! Вперед!
Ирландка охотно стронулась, перескочила канаву и плавно повела, с трудом вытягивая лапы из булькающей жижи. Шагах в тридцати от дороги, прямо по носу собаки взлетел бекас. Люба обернулась, помахала хвостом и пошла к нам.
- Что тебе надо от первопольной? - не выдержал я. - Чутьиста, стойка крепкая, подводит легко, а уж вежлива…
- Мне надо, - ответил Никита, прыжком избавляясь от грязевого душа отряхивающейся собаки, - чтобы ты не торопился с выводами.
После гудящего комарами ольшаника, где вяло пели и рюмили зяблики, а в колеях на влажной глине сидели сотни голубых бабочек, дорога круто поднялась на бугор. С высотки открылся чудесный вид на лесные покосы. Свечи берез окаймляли десятки некошеных полянок, а дальше, в синей дымке жаркого дня, раскинулась просторная мшарина. Сколько раз поднимался я на эту высотку и всегда не мог без душевного трепета смотреть на эти зовущие места.
На первой, очень большой поляне Никита пустил собаку.
Люба весело пошла в поиск. Нет, это слово здесь не подходит. Она ничего не искала, она бегала вокруг хозяина, поминутно останавливаясь и оглядываясь. Казалось, она гуляет или играет в какую-то детскую игру, где в главной роли Никита, а не она. В дальнем углу покоса Люба причуяла, вздрогнула и пошла, не торопясь, в кусты.
Мы застали ее на небольшой чистинке в молодом лесу. Люба лежала, утонув в пестром цветочном ковре, и покусывала лепестки ромашки. Мне захотелось сказать: "Любит, не любит, плюнет…"
- Птица здесь, - твердо заявил Никита.
- Где здесь?
- Это уже другое дело. Установить можно, Люба не пойдет в сторону птицы. Сейчас найдем.
С этими словами Никита пересек частинку и позвал собаку. Люба охотно поднялась. Никита скомандовал "даун!" и пошел в другую сторону. Все повторилось в том же порядке. Наконец он позвал Любу, подойдя к одинокому корявому дубку. Собака не встала, а прижалась к земле, даже голову в траву спрятала.
- Ко мне, Люба! - громко закричал Никита.
Собачонка не пошевелилась. Под дубком зашуршала трава, и, резко хлопая на подъеме, взлетел выводок тетеревов - матка, молодой, второй, третий, седьмой. Люба скусила последний лепесток ромашки и пошла к Никите.
- Дурочка, - сказал он, - все равно не спрячешь. - И добавил для меня: - Теперь будет хуже, совсем оробеет.
Пошел слепой дождь, такой теплый и солнечный, что не захотелось от него прятаться, но птичьи наброды он смыл, и мы долго бродили попусту, хотя знали, что поблизости есть еще выводки.
- Пойдем к большому сараю, - решил Никита, - там выводок позднышков, цыплята с дрозда, далеко не уйдут, да и место узкое, найдем сразу.
Мы еще не дошли до сарая, как Люба почуяла, легла, но тут же вскочила и принялась рыть землю. Тонкие лапки мелькали часто-часто, трава и песок летели во все стороны.
Я сам догадался:
- Здесь выводок!
- Рядом, - отозвался Никита.
Мы молча наблюдали, как быстро росла и углублялась яма.
Никита невесело ухмыльнулся:
- Могилу роет. Выроет - убью.
- Не убьешь. Сами виноваты - в одной кровати спали, из одной тарелки ели, вырастили комнатную собачку, - птичьего взлета боится.
Соловей безголосый
Припоминая милых уродиков, я замечаю, что больше всего среди них было гончих. Они пропадали так же часто, как появлялись. То за лисицей увяжутся, и поминай как звали, то пристанут к соседской охоте, то после гона застрянут в чужой деревне.
Вспоминая, всегда удивляюсь разнообразию собачьих характеров и привычек. Была у нас польская выжловка Лахти. Первый хозяин - аккуратный и молчаливый механик, эстонец - наганивал ее, выезжая за город на велосипеде. В работе Лахти была нетороплива и обстоятельна, но, попав на свежий отпечаток велосипедных шин, гнала по нему вязко и с голосом. Был вымесок Букет - умнейший старый пес и мастер. Продержав зайца часа полтора-два или почуяв на следу хоть капельку крови, он немел, как в рот воды набирал, и принимался ловить косого, срезая петли или залегая на тропе в плотном месте. При удаче - а она случалась частенько - он так наедался зайчатиной, что не мог идти. Мы волокли его по снегу на поводке, как опрокинутую скамейку. Был русский выжлец Валет, обладатель удивительно красивого, фигурного голоса. Валет, как только сходил с дороги, все равно где - в лесу, в кустах или на вырубке, немедленно отдавал голос. Высоко подняв голову и раззявив пасть, он, как шары, выкатывал гремящие стонущие ноты. И так целый день. А зайца и близко не было.
Мелькают в памяти имена, голоса, повадки, но почему-то с особым теплом и даже волнением я вспоминаю одного приблудного арлекина.
У нас в компании было три собаки. Отец их называл прогончими. Ирония приставки заключалась в том, что наши гончие, подняв зайца, очень скоро возвращались назад. Это было не совсем так. Били мы зайчишек немало, но, честно говоря, больше прибылых белячков на первом, много на втором-кругу. Старые, опытные беляки обычно отделывались от наших гонцов довольно скоро, уходя на прямую или в крепкие места. Русаки и вовсе оставались мечтой. Словом, неважные были у нас в ту пору собачки.
В очередную субботу мы вышли со станции на последнем свету. Впереди четырнадцать километров лесной дороги, ночевка в знакомом доме, и наутро охота. На вырубе из частого осинника выбежала гончая собака и приветливо замахала хвостом. Все попытки прогнать ее ни к чему не привели. Даже сломанный на обочине прут не изменил ее решения присоединиться к нашей компании. Пес упорно плелся позади, соблюдая безопасную дистанцию. В дом мы его не пустили, надеясь, что ночью он уйдет.
Утром, когда мы кормили на крыльце собак, из-под стога, потягиваясь и приветствуя всех по очереди, вылез крупный, ладный выжлец. Пестрая мраморная рубашка, один глаз карий, другой мутно-голубой, как с бельмом, - арлекин. В те годы их было больше, чем сейчас. Меня поразила колодка выжлеца и ноги, они были великолепны. Правда, большая напружина в спине и не бочковатая, а очень опущенная грудь придавали собаке некоторую борзоватость.
- Дайте ему поесть, - сказал Щервинский. - Мы делали все, что полагается: гнали, ругали, били, но голодом морить - свинство. Поди сюда, песик. Как тебя? Арлекин? Арля! Арля!
Хитрость была довольно прозрачная - Щервинскому явно хотелось попробовать новую собаку: а вдруг хороша и поможет нашим? На охоту мы пошли с четырьмя гончими.