Постояв самую малость, отдав, как говорится, должное, Василий Петрович взялся за дело. Перво-наперво критически оглядел надпись на Николаевой могиле и тут же решил, что такой шрифт ему не подходит: во-первых, рассчитан на круглую поверхность, а во-вторых, слишком крупный и казённый. "Хорошо, когда над ним целая скульптура, - рассуждал он, - а у меня ничего, кроме этой надписи, и не будет. Значит, шрифт должен быть понаряднее, хоть и без легкомыслия".
Подивившись собственной рассудительности, он двинулся по кладбищу, внимательно разглядывая надписи. Сначала он было остановился перед старинным памятником, сделанным в виде маленькой часовенки из целиковой полированной глыбы чёрного гранита. Надпись на нём была выполнена старославянским шрифтом. Очень красиво. Но, достав из кармана специально припасённый для этого случая блокнот, Василий Петрович вдруг раздумал: ему такой шрифт ни к чему - уж больно церковный…
Долго бродил по кладбищу и никак не мог остановиться на чём-нибудь определённом. Надписи торжественные выглядели слишком дубово - как бы добавляли лишнего веса и без того тяжёлым каменным плитам. Может, покойникам это было безразлично, но он, живой, поёжился от этой тяжести. Наконец встретил то, что искал. Только он подошёл к очередному надгробию, так и сказал сам себе: это то, что надо.
Надпись была выполнена прописными буквами, с нажимом, росчерком, но вместе с тем строго. Буквы были похожи на старинные - те, что выписывал на полях своих стихов Пушкин. Василий Петрович видел в Нинкиных книжках. А внизу красовалась не то пальмовая, не то лавровая ветка. Очень красиво.
Он достал блокнот и карандаш. Рисовалось ему легко. Этот шрифт чем-то напоминал ему резьбу на наличниках. Те же закруглённые лёгкие линии. Срисовывать ему раньше не приходилось - резал по дереву на глазок, по собственному разумению, потому что повторяться в их краях считалось последним делом. Но сейчас рисунок ложился на бумагу споро и соразмерно. Он сам удивлялся, как хорошо, даже отлично у него это получается. Срисовав буквы, перевернул листок и стал срисовывать всё надгробие. Потом разошёлся и пририсовал кустик сирени с маленькими, ещё не ожившими почками.
Дома он, уже наученный горьким опытом, сперва рассчитал, сколько букв где поместится, разметил всё тонкими чёрточками и только потом принялся рисовать. Когда он стёр ластиком всё лишнее и отошёл подальше, чтобы посмотреть со стороны на своё произведение, в голову ему пришло, что он может вписать дату своего рождения, поставить тире и написать девятнадцать, и тогда останется вписать только две несчастные циферки. И уж наверняка даже самый никудышный мастер не нарушит общего стиля. Потом долго любовался на своё художество, сравнивал его с рисунком в блокноте. Он был доволен и горд собой. Укрыв плиту всё той же мешковиной и отставив её в угол, тщательно запер сарай и поднялся лифтом на свой четвёртый этаж.
Обстановка в доме была напряжённая - это Василий Петрович понял с первого взгляда. И только тут вспомнил, что прямо с кладбища пошёл в сарайчик, даже не зашёл домой. Так делать не следовало, но он просто забылся. Уж очень его увлекло новое занятие. Жена молчала и даже не приготовила ему поесть. А он только что вспомнил о еде. Вот до чего дело дошло - о еде забыл. Но Зине этого не объяснишь. Для неё всё ясно - где-то поел. Потому что ел Василий Петрович до сих пор очень аккуратно. Так аккуратно, что и представить невозможно, что он может обойтись без обеда лишние полчаса.
Ни слова не говоря, не извиняясь и не оправдываясь, Василий Петрович пошёл на кухню и сам себе разогрел всё, что нашёл в холодильнике. Петьки дома не было. Чувство вины за опоздание по-своему повернуло его мысли.
"Как же так, - думал он, - сделаю я надпись, а от кого же она? Непонятно. Надо бы вписать, что, мол, от жены и детей… Я ведь о них беспокоюсь. Занимаюсь всем этим, чтоб их в лишний расход не вводить. Да и сам-то я получаюсь каким-то бездомным. Жил будто без роду, без племени, без потомства. Ведь для чего я всё это затеял? Не для того же, чтобы их как-то обидеть - я в них не сомневался никогда, - а чтоб по-хозяйски, загодя всё устроить, и чтобы расходу не было, и чтоб сделать всё, как самому нравится".
Он вспомнил о своей уже разрисованной мраморной плите и улыбнулся. Очень она ему нравилась. Потом с лёгким сожалением подумал, что придётся теперь менять немножко надпись, вписывать новые слова. Но представил себе, как это будет выглядеть в натуральном виде, когда каждая буковка будет светиться золотом, и улыбнулся ещё радостней. Ему даже захотелось бросить недоеденный борщ и побежать в сарай - начать работать, но он, конечно, сдержался и борщ доел аккуратно. Потом съел картошку с домашними котлетами, которые слегка пригорели, когда он их разогревал. Он понимал, что идти ему сейчас в сарайчик, пока обстановка в доме такая напряжённая, не стоит. И вообще это будет выглядеть подозрительно. Рассказывать же Зине о своей затее пока не собирался. Неудобно как-то, стыдно. Подумает, что совсем спятил.
После обеда, а вернее сказать - ужина, он пристроился было к телевизору, но передавали фигурное катание, а он этого не любил и не понимал. Можно было, конечно, посидеть и подождать, пока Зина отойдёт. Она-то любит катание, и настроение у неё может исправиться с минуты на минуту, но он отяжелел после еды, и к тому же вся эта громкая музыка отвлекла его от спокойных и радостных мыслей о новом деле.
Он посидел немного на кухне, поглядывая на свой сарайчик, потом зашёл в комнату, сказал Зине, что ложится спать, и отправился в спальню. Он лежал и размышлял потихоньку. Мысли текли сладко и плавно. И была в них исключительная ясность. Он вообще любил подумать о работе, прикинуть загодя, что к чему А теперь работа у него была интересная, и думалось о ней с особым удовольствием.
Когда пришла Зина, он как раз придумал: вместо того чтобы красить буквы бронзовой краской, выложит их сусальным золотом. Стоит оно не так уж и дорого, положить тоже не бог весть какая задача - подсмотрел, как это делают те же реставраторы, зато гореть будут - глазам больно. И не потемнеют от времени, а бронзовая краска через сезон станет бурой.
Зина легла всё так же молча. Василий Петрович проворно подвинулся, давая понять, что не спит и ждёт её, но она так и не заговорила. Он положил было руку ей на плечо, но она не то чтобы скинула его руку, а просто передёрнула плечами. Руку Василий Петрович убрал, потом резко, с хрустом повернулся к ней спиной.
Ему было очень обидно. Ведь не пьяный пришёл, не с гулянки, слова худого не сказал, сам первый попытался примириться, а она вздрагивает, будто ей на плечо лягушка вспрыгнула…
Не хочет - не надо! И без того есть о чём подумать. Но светлые, спокойные мысли о новом деле не возвращались.
Думалось о чём-то неприятном, обо всех обидах, которые принял от жены, от детей, от начальства на работе. Заснул он с горьким чувством сожаления, что ему помешали, что прогнали его светлое, спокойное состояние.
Он заснул и стал похрапывать и уже не слышал, как ворочалась рядом Зина, как вставала два раза и ходила на кухню, как умывалась в ванной, а потом снова, не сдержавшись, тихонько всхлипывала в подушку Не слышал, как в третьем часу ночи вернулся Петька, как швырял ботинки в угол и что-то пьяно бормотал про себя…
5
"Эх, неладно в доме, неладно", - подумал Василий Петрович, лишь только проснулся. Он попытался было огорчиться по этому поводу, озаботиться, словом - впасть в то самое душевное состояние, что находило на него каждый раз после размолвок с женой или детьми, но с тревогой обнаружил в себе лишь непривычное спокойствие и пустоту. Никакого чувства вины. А надо сказать, он всегда считал себя виноватым, старался на другой день после ссоры как-то разрядить обстановку и очень переживал, если у него это не получалось. Теперь же ничего подобного ему делать не хотелось, но и это его не пугало.
Завтракал он при полном молчании под осуждающим взглядом жены.
- И во сколько же ты вчера явился? - спросил он машинально, глядя с пониманием на то, как Петька с отвращением глотал горячий чай.
Сын не ответил, только передёрнулся от крупной внутренней дрожи.
…Вечером Василий Петрович, не заходя домой, отправился прямо в сарайчик. Ему очень хотелось тут же, немедленно., приняться за работу, но он одёрнул себя, как нетерпеливого мальчишку. Плита стояла в глубине, и рассмотреть с улицы её было невозможно. Поэтому он смело распахнул дверцу сарайчика, пододвинул табуретку к самому порогу и закурил. Со своего места он хорошо видел, как снуёт по кухне жена. Она была раздражена и потому двигалась быстрее обыкновенного. Раньше это вызвало бы в нём смутную тревогу, желание пойти и успокоить её, но теперь он совсем не беспокоился.
Вот теперь ему предстояло приступить к работе художественной, настоящей, и это занимало его мысли целиком. К тому же ещё надо было решить: дописывать "от жены и детей" или оставить так. Ведь тогда придётся переделывать весь карандашный рисунок, а его было жалко. Не обязательно писать от кого, на многих памятниках и вовсе нет этого, думал он, да и не по справедливости будет написать - "от жены и детей". Они вон надулись оба и знать ничего не знают, а он ведь не для себя. Для них всё, чтобы их в расход не вводить.
Стоило Василию Петровичу так подумать, как другая внутренняя и сокровенная мыслишка будто пропищала в голове: как же не для себя? Точно для себя и ни для кого больше. Он весь напружинился, даже выпрямился на табуретке - так неожиданна и откровенна была эта мыслишка. Какая-то уж очень неприкрытая. Он так опешил, что забыл про папироску в углу рта, и дым попал ему в глаза. Он прослезился, выругался и, решительно встав, задвинул табуретку под верстак. "Да, для себя, и ничего в этом нет плохого. Ведь не за чужой счёт и не чужими руками, и нечего тут стесняться, - думал он. - А то жмёшься, ёжишься всю жизнь, всё чего-то неудобно, чего-то стыдно, а люди тем временем загребают - кто сколько может… Так-то оно так, но кладбище… могила… памятник. Да ещё живому… Что о нём скажут, когда узнают-то? Ну и чёрт с ними! Пусть говорят что хотят. На каждый чих не наздравствуешься…"
На этом Василий Петрович успокоился. Надо заметить, что он и раньше на каждый свой верный или неверный шаг находил соответствующую пословицу или поговорку. Это неизменно поднимало его в собственных глазах и делало неуязвимым для любой критики.
Он решил в тот же вечер объясниться с Зиной, чтоб на эту тему больше и разговоров или каких-либо недомолвок не было. Отложив работу до более спокойного времени - помнил твёрдо, что к мрамору надо приступать со спокойной душой, - он направился домой. Шёл объясниться, а объяснение поджидало его уже в лице соседа и старого знакомого Никиты Епифанова.
- Я к тебе по делу, - начал Никита, не дав ему толком переступить через порог. - Помнишь мой шкаф, материн ещё, тот, что масляной краской она сдуру покрасила, когда я в армии был?
Василий Петрович кивнул ему в знак приветствия и, не отвечая, прошёл в ванную мыть руки. Когда дело касалось его работы, то тут уж он умел выдержать марку. Вернувшись на кухню, он долго и основательно пристраивался на табурете, солидно покрякивал, сперва спросил у жены, будет она его сегодня кормить или нет, а уж потом повернулся к Никите Епифанову и тихо, внимательно переспросил:
- Так что ты говоришь, шкаф?
- Шифоньер, - подобострастно пояснил Никита.
- Трёхстворчатый, орехового дерева, с резьбой по бордюру и овальным зеркалом?
- Он, он, - с готовностью закивал головой Никита.
- Ну и что же ты от своего шифоньера хочешь? - вкрадчиво спросил Василий Петрович.
Никита смутился. Зина, присутствующая при этом разговоре, укоризненно покачала за его спиной головой, но вмешиваться не стала. Хоть и не любила, что Василий Петрович, как она сама говорила, выкобенивается с клиентами, по в его рабочие дела не встревала. Уважала профессию.
- Ну, хорошо бы ему ремонт, что ли… - сказал оробевший Никита Епифанов.
- Зачем же ему ремонт? - якобы очень сильно удивился Василий Петрович и придвинул к себе тарелку с борщом. - Он у тебя ещё сто лет простоит. Орех - это материал. Ему сносу нет. Его топором-то не вдруг расшибёшь.
- Да, понимаешь, заезжал ко мне свояк, ножичком поколупал, говорит, вещь антикварная. В божеский вид привести - цены не будет. Вот я и подумал, что если краску содрать, полирнуть или как там положено… Зеркало новое заказать, сейчас в мастерских свободно, ручки модные поставить - вещь будет. А то стоит пугало, хоть на помойку выбрасывай.
- То, что ты хочешь, - это не ремонт, - веско произнёс Василий Петрович. - Это настоящая реставрация, по всем правилам, и стоить это тебе будет не меньше, чем новый шифоньер. Правда, вещь может получиться действительно художественная.
- Да не в деньгах дело. Тут жена пристала… Говорит, у людей давно вся мебель из комиссионного магазина, а у нас стоит шкаф под сурик крашенный. Знаешь, на нём ещё разводы, как на старых сейфах, нарисованы. Ну, точно, живёшь как в казённом доме. Выручай, Петрович. За деньгами не постою.
Василий Петрович тем временем доел борщ и отодвинул тарелку. Он закурил и уж было открыл рот, чтобы произнести своё традиционное уклончивое "посмотрим", как всегда говорил, когда соглашался приняться за работу, но отчётливо представил себе всю работу в целом и ещё ту заветную работу в сарайчике, которую ему придётся отложить на неизвестный срок. Рот его, готовый произнести эту фразу, закрылся и открылся уже для другой:
- Извини, Никита Епифанов, но придётся тебе подождать с месячишко или чуть больше, а в ином случае ищи себе другого мастера.
- Да уж кто лучше тебя сделает, - польстил Никита. - Я уж тебя дождусь. По мне-то, не горит, вот жена поедом ест. Ну, теперь я её успокою, скажу - раньше нельзя.
Когда Никита ушёл, Зина спросила:
- Почему же ты сразу не взялся? Зачем мурыжить человека? Или у тебя какая другая работа есть?
Василий Петрович, уж было совсем собравшийся объясниться, что-то вдруг оробел. Ну как тут возьмёшь и брякнешь, что, мол, сооружаю себе надгробие? Вроде и помирать не собираюсь, и запасливостью особенной никогда не отличался. Нет, точно, Зина решит, что умом тронулся её мужик. Но отвечать было надо, и Василий Петрович промямлил что-то нечленораздельное.
- Знаю, почему не берёшься, - сказала Зина и зачем-то приглушила голос до шёпота. - Видела я, чем ты там занимаешься.
Василий Петрович аж подпрыгнул на табуретке.
- Да… Да как же ты вошла?! Да кто же тебе велел входить в сарайчик? Что же, ты ключ у меня воровала? По карманам лазила? - Он задохнулся от злости и обиды.
- Есть у меня ключ. Нашла я его ещё три года назад в старом барахле. Считай, и не ходила я туда, только зимой несколько раз капусту брала, когда тебя не было. Ты мне лучше скажи, чего это ты надумал? Что ты себя заживо-то хоронишь? Срамота ведь!
Василий Петрович только отмахнулся. Его в этой истории волновало лишь то, что кто-то имеет доступ в его сарайчик. До сегодняшнего дня это было единственное место, где он мог закрыть за собой дверь, включить яркую, весёлую лампочку под старинным абажуром с кистями и работать. Или просто сидеть, покуривать и размышлять. Постругивать ли какую безделушку, игрушку, что ли… Картинки у него по стенкам висели разные… Всё прибрано, прилажено по его вкусу, и, оказывается, всё это вынесено теперь на поругание, на посмешище.
"Ведь пошла и подсмотрела. И раньше ходила. Говорит, за капустой, - думал он, - а сама небось из бабьего любопытства… Хотя чего ей было любопытствовать?" Василий Петрович всегда ей рассказывал, чем занимается, и деньги приносил почти до копеечки. Оставит немножко на пиво, а всё остальное ей. Может, и вправду только за капустой ходила?..