* * *
Арестовали меня в кооперативе без ордера, в тюрьму привели - без допроса. И у них слишком мало времени, чтобы тратить его на пустяки. У кого же, все-таки, больше, - у меня или у них?
По старой привычке, когда заперли меня сюда, когда надзиратель, как домовитый хозяин, позванивая ключами, ушел из барака, я стал исследовать свою камеру. И нашел отымающийся подоконник, может быть, тут есть еще какое-нибудь таинственное место - наступишь на него, придавишь незаметный гвоздь и откроется вход в подкоп, в дорогу к воле, - морщусь, а добавляю: и к жизни. На коричневых бревнах стен предшественниками моими нацарапаны надписи. Одна - сентиментальная и наивная: "Прощай, дорогая свобода, прощай, дорогая Анюта".
Не всякому дано постигнуть значение этого слова - "прощай". Впрочем, об этом нечего думать. А вот проанализировать свое внутреннее состояние я пытался уже вчера. И оно мне представилось так.
Я, как шахматный игрок, увлекся разыгрыванием, захватившей меня, интереснейшей партии. В величайшем сосредоточении, от которого я отрывался лишь для того, что подарило меня непередаваемым счастьем и радостью, что поможет мне и в эти дни, в величайшем, повторяю, углублении я делал зависевшие от меня хода и, рядом сложных и рискованных комбинаций, приближался к развязке. И вот, в тот момент, когда я жил этой моей шахматной доской, и сам был действующей на ней фигурой, чья-то тяжелая ослиная нога опрокинула мою доску, безнадежно смешала и перепутала фигуры. И это в момент наивысшего напряжения, в момент захватывающего ожидания.
И, конечно, я был бы сейчас глубоко несчастен, если бы я был одинок. Но у меня есть три обстоятельства, три причины не быть одиноким. Между мной, в этой темной каморке и тем широким светом, за остриями палей, - между нами есть связь. Связь в моей уверенности, что игра не кончена, что сегодня-завтра зазвучит этот торжественный давно назревший - шах, а потом и - мат.
Это - первое.
Между личным и общественным у меня разницы нет. А потому, когда я устаю на передумывании случившегося со мной, я отдыхаю на другом, на том, что дала мне замерзшая речка и солнечно-звеневший, почти весенний день. В этом чувстве, которое я принес и сюда, для меня, как бы внутреннее мое солнце.
Это - вторая причина. Разве я одинок?
И, наконец, я сознаю, что пока - я хозяин сам над собой. Правда, здесь надо быть очень осторожным и не довести до такого момента, когда у меня отнимут это мое преимущество. Но пока… и теоретически, да и практически, конечно, - это так. Надзиратель не бывает в бараке целыми часами. А у меня есть ремень от пояса и зацепить его или закинуть за что-нибудь уж всегда найдется. Наконец, мой страж, по просьбе, отворяет дверь и входит ко мне один. А у меня есть прекрасный кирпич, который вынимается из печи. В таком случае револьвер надзирателя может переместиться ко мне. Правда, старый полицейский Смит-Вессон, но для меня и одного патрона хватит, а пять других могут быть раньше, как выражаются в афишах, - для почтеннейшей публики… Во всяком случае, это возможности серьезные и они придают определенный тон моему настроению.
Так ли уж, в самом деле, я одинок?
* * *
Новый день и как будто бы последний. Действительность напоминает. Утром, после поверки, около камеры моей зашаркали шаги, загремели ключи. Но, так как было утро и даже в проклятый острог день заглянул бодрящим и свежим светом, я не почувствовал никакой тревоги. Дверь отворилась, вошел холодный, небритый старик, - начальник тюрьмы. Из-под седых, клочкастых бровей поглядел на меня, как я почувствовал, испытующе и недоброжелательно. Формально спросил: нет ли заявлений. Я попросил книг. Старик сунул пальцем на старшего - дать! И все ушли.
И вот, недавно, когда потухал короткий вечер и огненным плакатом отпечатало солнце на стенке окно с решоткой, лязгнул замок и служащий арестант, вместе с ужином, протянул мне книгу.
Я помню его любопытные, чорт возьми, как у всех, глаза. Надзиратель быстро захлопнул дверь, и я не успел ничего спросить.
Однако, начальник тюрьмы - любезен. Прислал приложение к "Ниве" за 1890 год. Немного запоздало, для нашего, 1919 г. Машинально я раскрыл книгу и сразу впился глазами. На внутренней стороне обложки, торопливо и неразборчиво была свежая, как мне показалось, карандашная надпись: "Товарищ из барака N 7, (это - номер моего барака), шлем извещение, что прошлой ночью взяты и казнены десять наших товарищей. Будь прокляты убийцы. Есть сведения, что этой ночью…". Надпись оборвалась.
Я перелистал всю книгу, пересмотрел все строки, отыскивая продолжение и не нашел. Что-то, видимо, помешало моим неизвестным друзьям. А, может быть, провокация? Я с презрением посмотрел на дверь. Не испугают. Но… кому это было бы нужно?
Разве в моем положении недостаточно ясности, чтобы понадобилось прибегать к каким-то намекам?
Нет, писал не враг.
Надо приготовиться. Я принимался ходить по камере и, замечая, что непроизвольно ускоряю шаг, - садился. И думал тогда о замерзшей речке, о лучезарных, голубых и бесконечно-дорогих глазах… Мне становилось грустно и отрадно. Спокойная и мудрая смягченность осеняла душу. И незаметно подкралась ночь и все укутала глубоким, нехорошим мраком.
Теперь я мог писать лишь ощупью. Я часто отрывался от бумаги и начинал ходить. Как мне хотелось бы сейчас увидеть всех товарищей. Хоть на одно короткое мгновенье посмотреть их лица. Ну, а ее я не хотел бы видеть. Я говорю неправду - конечно бы, хотел. Всей силою хотел! Но только так, чтобы она меня не замечала. Иначе… это был бы ужас…
Какая тишина.
Я думаю, в таком безмолвии легко сойти с ума.
А интересно, больно или нет, когда тебя расстреливают? Вероятно - нет.
Но вот, когда начнут прикалывать штыками - это гадость…
Живое, мягкое и теплое тело. И железный, туповатый, твердый штык…
Как несовместимо… Однако, совмещают. Таинственно: расстреливают.
Даже говорят на воле об этом шопотом. Где? - Неизвестно. Кто? Неизвестно.
И вот, может быть, через час, через два, - ты, именно ты, думающий об этом, постигнешь тайну… Но какою ценой? Эту фразу поет кто-то в "Пиковой даме". Дорого бы дал я, чтобы сейчас послушать эту музыку…
Нет, брат, с такими удобствами не умерщвляют. Это - может быть, комфорт смертника XXII столетия, когда высокопросвещенная цивилизация вспомнит и о его печальной камере… Однако я чувствую, что совсем забыл о ремне и кирпиче… Ремень? - К чорту. Разумом верю, а существом своим не слышу смерти. Ведь только уверившийся в ней надевает на шею петлю… Кирпич? Другое дело. Дело настроения. Но, мне кажется, я сейчас настроен слишком серьезно, чтобы думать о таких пустяках.
Но как неприятно молчит темнота…
Мне все-таки очень, очень тяжело…
……………
На этом записки Баландина обрываются.
* * *
Четверо офицеров возились с пулеметом. Неладилось в замке. Один разлегся на полу и снизу, морщась и раздражаясь, завинчивал какой-то болт.
Молоденький безусый прапорщик тоскливо отвернулся на окно.
Он боялся. Старался нарисовать себе - как это будет. Улицы, дома, люди - все, как всегда. А вот, если не остановить, не предупредить, то случится непоправимое. Будет страшная боль, кровь… Брр… морщился.
Ах, кто бы остановил течение времени, кто бы всесильный удержал, пока еще не поздно? И другие - все хмурые такие, посеревшие…
Зазвенели шпоры, в казарму вошел Полянский. Черные усы закручены вверх, румяный с мороза, руки в карманах.
- Что вы возитесь, господа? Дайте-ка…
Присел у машины, среди расступившихся офицеров.
Один взгляд - и понял.
- Поверните. Еще… так. Теперь нажимайте. Вошло?
Пружина щелкнула - все было в порядке.
Встал довольный, улыбнулся в ус.
И все повеселели, и молоденькому прапорщику теперь уже не было страшно.
Деловито, энергично - несколько приказаний. Всем дело дал, всех занял.
Некогда думать о ерунде.
- Через полчаса вернусь!
Входил в свое крыльцо:
- Немного перекушу, а там: - усилить караулы… послать разведку пропасть дела! Жена, - шутливо крикнул, бросил на рояль фуражку.
Нырнула голова прислуги из двери:
- Они в спальне, - и исчезла.
"Что такое? Чудно…"
Как был, в пальто, прошел в спальню.
Это… чужая? Платье женино, а лицо не ее… Упало сердце, в непонимающем испуге.
- Что с тобой? Маруся?!
Мария Николаевна глядела в пол, молчала.
- Ты… не здорова?
Подбежал, хотел взять руку - она отдернула и отступила.
- Да что же?
С гримасой боли оторвалась, выдавила слова:
- Я давно собиралась сказать тебе… вам, что я больше не могу быть вашей женой…
- Ну… нет, - остолбенел Полянский и сам для себя незаметно упал-сел в кресло.
Она решилась, рвала себя до конца:
- Это мучит меня ужасно… Может быть, я очень скверная, дурная, что я молчала до сих пор… Но у меня не хватало сил… А теперь, я так убита, что мне все равно…
- Постой, постой, - останавливал Полянский и прекрасно зная, что это так, все-таки спрашивал, - ты… любишь другого?
- Да, - ответила она. В упор взглянула воспаленными, отчаянными глазами.
- Но… Марусечка, - чувствуя, что весь холодеет, цеплялся за тень надежды Полянский, - может быть… это не серьезно?
Только отвернулась к портьере и качнула головой отрицательно.
- Да… кто он? - с внезапным переходом к бешенству, поднялся с кресла.
Она почуяла угрозу и, мстя за собственную муку, обернувшись, с презрением бросила:
- Этого вы не узнаете.
- А-а?.. - с растущей ненавистью, догадывался он, - во-от что, вот как?
И бросился из комнаты…
Охваченная ужасом, притихшая смотрела вслед ему.
- Постойте! - и, умоляюще и слабо, - постойте!..
Хлопнула входная дверь.
Мария Николаевна подбежала к вешалке, сорвала жакетку, на бегу закрыла голову белым платком и, оттолкнув испуганную прислугу, выскользнула во двор. Не видя, не соображая ничего, поспешно перебегала до ворот и только инстинктивно поправляла съезжавший на глаза платок.
Изумленный часовой долго соображал, чего бы это значило, что барыня, так впопыхах и плача, убежала в город…
* * *
Не помнил Полянский, как попал в канцелярию, как испугал вскочившего писаря, как прошел к себе в кабинет. Точно вылили из бутылки серную кислоту туда, внутрь груди…
Схватил телефонную трубку:
- Начальник тюрьмы? Вы? Говорит начгар. Не надо мне вашего рапорта… Извольте сообщить, кого вы приняли вчера из политических?.. А? Буду ждать, поскорее…
Опустилась трубка, разжималась схватившая рука, недоуменно сам заглядывал в себя… Зазвенело.
- Слушаю. Так… дальше, дальше… Ага! Как числится? Заложником? Ну… спасибо, больше ничего… ничего.
Спрашивал, уже наполовину победив себя, спрашивал ненужное.
Ой, как горько и обидно! А больней всего малининские скверненькие намеки. Вспомнились теперь.
- Ах… беда, беда, что я делать буду?
В пустоту провалилась дальнейшая жизнь, никчемным, не своим, посторонним показались все хлопоты тревожные и приготовления.
- Мне-то что до этого? - сумасшедшей улыбкой покривились губы. Пропадут? Да и чорт с ними… Я же пропал? Разве ее убить? А зачем убивать? Разве поправишь?.. Не думать? - и громко расхохотался, так, что дежурный писарь в канцелярии задрожал от страха. - Не думать? Это славно… Правда, не буду думать…
А в груди как лапа зверя, - большой сердитой кошки, - выпустит когти и втягивает их, дерет тело в клочья…
- Ну, зачем, зачем они идут? - как-то по-детски опечалился Полянский и устало отозвался на стук в двери: - Войдите.
- Г-н полковник, - подтянулся вошедший офицер, - команда связи готова, какие будут приказания?
Даже не понял Полянский.
- Приказания… Какие приказания? - и, подметив, как показалось ему, сочувственный взгляд офицера, вскипел: - капитан Капустин приказания даст. Ко мне не смейте лезть!..
Опять тишина и постылая казенная обстановка.
- А там, дома, - еще хуже. Приду и буду один… совсем один. Постой, говорил он сам себе, - как же так, сразу?.. Ну-ка, сообрази, подумай - что делать? Надо увидеть ее, переговорить, образумить. Она - девчонка, сгоряча, не серьезно сказала…
Говорил все это вслух, как нотацию читал. А думалось не о том, припоминалась холодность, какая-то отчужденность жены за последнее время, отход от него, который не замечался в пылу работы. Вернее, не то, чтобы не замечал его, а просто не обращал внимания. Не думал, что это будет важным.
Да если бы и думал, так не сумел бы повести борьбу с этим незримым внутренним, душевным от него удалением. Что мог он сделать? Были у него слова ласковые, просительные, убеждающие, была, наконец, угроза и сила физическая, а дара в душу проникнуть к ней не было у него.
- Нет, - решил Полянский, - не к чему мне к ней итти… не с чем. Зачем буду себя унижать? И так уже…
Мимо окна торопливо прошмыгнул Малинин.
- Ко мне спешит… Боится. А узнает… первый насмеется…
Вспомнились неясные скрытые намеки. Рассказы вскользь, со смешком о прогулках на лыжах. Неистово зацарапал свирепый зверь в груди, - вскочил Полянский с кресла.
А тут, запыхавшийся, негодующий, ворвался в кабинет Малинин.
- Георгий Петрович, вы тут сидите, а там все бегают, голову потеряли с солдатами ненадежно! В городе пожар.
- Ага, - подумал со странным удовлетворением Полянский, - и у вас пожар.
- Так нельзя же так! - визгливо выкрикнул Малинин, - идите же, распорядитесь! Ведь, это красные наверное подожгли… И поймите, солдаты ропщут…
- А почему вы думаете, что это красные? - не спеша, с расстановкой, поигрывая собеседником, задал вопрос Полянский.
Малинин побагровел. Глаза совсем округлились, он только шевелил короткими пальцами.
"Ничего не знает, - решил Полянский, - только боится".
Пересилил себя и солгал обычным тоном:
- Я знаю это… Пустяки. Еще какие новости?
Малинин пришел в себя.
- Еще? Плохие. Очень плохие, - давился он словами и страхом, - в городе зачем-то собирается милиция. Все с винтовками. Прапорщика Иванова не пропустили к управлению… Надо сейчас же арестовать Шумана. Контр-разведка в городе, связь с ней потеряна… О тюрьме, - уж вы извините, - я распорядился. Чего негодяев жалеть?..
Полянский заинтересовался:
- Как распорядились? Расстрелять?
- А чего же? Целоваться с ними, что ли? Сейчас отправил туда отряд…
- Та-а-ак, - протянул Полянский, - это, все-таки, пустяки…
- Да что с вами, Георгий Петрович? - вскочил Малинин, - вы же начальник гарнизона? Что вы надо мной издеваетесь?
И, плачущим тоном, убегая к двери:
- Позову сейчас кого-нибудь из офицеров…
- Дьявольщина, - поморщился Полянский, - сейчас приведет… Вот скука! Будут спрашивать, просить…
Тоскливо осмотрелся: деться некуда. Все противны - все.
Встал, заглянул в канцелярию. Встретился с вздрогнувшим взглядом дежурного писаря. Стало неловко, почти смутился…
- Послушай, - приказал, - пойди в казарму, попроси мне капитана Капустина.
Подождал, когда писарь хлопнул дверью, торопясь и крадучись вернулся к столу и вытащил из лежащего кобура черный наган.
А писарь выскочил из канцелярии и с порога увидел приближавшихся офицеров с Капустиным и Малининым. Хотел отворить им дверь, да в это время грохнул в комнатах и прокатился выстрел…
* * *
- Однако, паря, пора…
- Пожди. Ешшо стемнет…
- Хорошо тебе, чорту, ждать - бородой закрылся и мороз не берет…
- Борода!.. - ухмыльнулся красивый мужик, - она, брат, у меня рощеная…
- Да драки на три хватит, - подзадоривал Кошкин.
- Уж не тебе чета, скобленое, скажем, рыло…
- Ну, распротак тебя, договорился… Айда-ка, парень, лей!..
В сырой, холодной полумгле пустого хлебного амбара запахло остро керосином. Вывернулся из полусорванной двери на минуточку Кошкин, глянуть как снаружи?
В свинцовых, мутных клубах сумерек тонул затихший город. Яркой звездочкой сверкал огонек-фонарь в тюрьме, да другой - в военном городке. Пузато покачнулась к снегу высокая громада старого хлебозапасного магазина, в сугробах, за городской чертой.
- Сожгу тебя, дьявола, - довольно оглянулся на стены Кошкин, затрещишь и там затрещат…
И смотрел на прилегший к земле город, как однажды в тайге следил за запавшей медведицей, выбирая место, куда бы половчее жигнуть ее пулей.
- Время, - сказал он, - как уговорились в аккурат… - и, бегом к двери.
- Запаливай, дядя Митрий!..
- Э-ге, - отозвался Митрий.
- Ого-го-го, - загоготал он изнутри, - пошло рвать! - и выскочил из амбара.
Удалой, разбойной глядкой мигнул Кошкину:
- Теперь куды?
- Само собой - в город. Товарищ Решетилов, гляди, сейчас начнет…